Текст книги "Жизнь как роман"

Он открыл свою почтовую программу и развернул ко мне экран.

– Вот что мне ответил владелец.

5.

От кого: Writer Shop – Ист-Виллидж

Кому: Марку Рутелли

Тема: Выдержка из нашего каталога

Дорогой сэр,

по вашей просьбе предлагаем ознакомиться со списком выставленных на продажу предметов, не фигурирующих на нашем сайте. Надеюсь на соблюдение конфиденциальности и выражаю готовность предоставить более полные сведения.

Всегда к вашим услугам,

Шатан Богат, директор.

– Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740–1814)

Два итальянских пейзажа кисти Жан-Батиста Тьерса, принадлежавшие маркизу. Сюжет – развалины, среди которых разворачивались оргии, описанные в романе «История Жюльетты, или Успехи порока».

– Оноре де Бальзак (1799–1850)

Кофейник (лиможский фарфор) с инициалами H.B., принадлежавший автору «Человеческой комедии». Этот кофейник был лучшим другом Бальзака: писатель выпивал в день до полусотни чашек кофе и работал порой до 18 часов в сутки. Некоторые объясняют его преждевременную смерть в возрасте 51 года злоупотреблением кофеином.

– Кнут Гамсун (1859–1952)

Фотография лауреата Нобелевской премии по литературе 1920 г. Кнута Гамсуна в компании канцлера Адольфа Гитлера.

– Марсель Пруст (1871–1922)

«В сторону Свана. Париж, «Бернар Грассе», 1914 г.

Первое издание (1/5) на императорской японской бумаге, принадлежало мадам Селесте Альбаре.

Обложка книги сделана из синего атласного покрывала, взятого из спальни, где Марсель Пруст проводил в конце жизни большую часть времени.

– Вирджиния Вулф (1882–1941)

Черная лакированная ручка марки Dunhill Namiki, оформленная в японском стиле. Подарена автору «Миссис Дэллоуэй» в 1929 г. ее подругой и любовницей Витой Сэквилл-Уэст с запиской «Прошу, во всей этой никчемной жизни оставайся неизменной яркой звездой» и с флакончиком «волшебных чернил». Вирджиния пользовалась этой ручкой, когда писала роман «Орландо».

– Джеймс Джойс (1882–1941)

Набросок одного из «Грязных писем», давно запрещенных цензурой, которые писатель отправлял своей жене Норе в 1909 г.

– Альбер Коэн (1895–1981)

Красный шелковый домашний халат в черный горошек, писатель носил его, когда писал «О вы, человеческие братья».

– Владимир Набоков (1899–1977)

Три дозы морфия в инъекциях (20 мг/мл), принадлежавшие В.Набокову.

– Жан-Поль Сартр (1905–1980)

Мескалин в порошке и шприц. Использовались французским философом для стимуляции воображения во время работы над пьесой «Затворники Альтоны».

– Симона де Бовуар (1908–1986)

Синий узорчатый тюрбан из шерсти альпаки, принадлежавший Симоне де Бовуар.

– Уильям С. Берроуз (1914–1997)

Револьвер калибра 38.

Оружие, из которого У. Берроуз убил 6 сентября 1951 г. свою жену Джоан Воллмер Адамс. В Мексике, за выпивкой, желая похвастаться меткостью и повторить подвиг Вильгельма Телля, американский писатель попросил жену поставить себе на голову бокал с шампанским, выстрелил и промахнулся.

Сигарета с марихуаной, найденная в кармане У. Берроуза, умершего 2 августа 1997 г. от сердечного приступа.

– Роальд Даль (1916–1990)

Плитка шоколада марки Cadbury, принадлежавшая Р. Далю и вдохновившая его на написание повести «Чарли и шоколадная фабрика».

– Трумен Капоте (1924–1984)

Урна с прахом автора «Завтрака у Тиффани».

– Джордж Р. Р. Мартин (род. 1948 г.)

Компьютер Osborne с программой редактирования текстов Wordstar, на котором был написан первый том «Игры престолов».

– Натан Фаулз (род. 1964 г.)

Миндально-зеленая бакелитовая пишущая машинка марки Olivetti, на которой был написан роман «Американский городок», удостоенный в 1995 г. Пулитцеровской премии (прилагаются два чернильных ролика).

– Роман Озорски (род. 1965 г.)

Часы Patek Philippe. Вечный завод, арт. 3940G. Подарок французскому писателю от жены по случаю выхода весной 2005 г. его романа «Исчезающий человек». На крышке гравировка: «Ты – и покой, и смятение моего сердца».[См. Ф. Кафка «Письма к Фелиции»]

– Том Бойд (род. 1970 г.)

Ноутбук PowerBook 540с, подарок подруги калифорнийского писателя Кароль Альварес, на котором он написал первые два тома «Трилогии ангелов».

– Флора Конвей (род. 1971 г.)

Розовая бархатная тапочка с помпоном. С правой ноги. Принадлежала дочери писательницы Кэрри, загадочно исчезнувшей 12 апреля 2010 г.

6.

– Кто хозяин магазина? – спросила я, отрывая взгляд от экрана.

– Некто Шатан Богат. Проходимец, несколько раз был осужден за торговлю подделками.

– Ничего удивительного. Держу пари, что большинство этих предметов – ненастоящие. Тапочка моей дочери – и подавно. Все это чепуха, Рутелли.

– ФБР тоже так считает. Но чтобы убедиться в своей правоте, им придется допросить Шатана Богата.

За несколько минут радостное волнение сменяется унынием. Сенсация оказалась дутой. Я не смогла скрыть от Рутелли свое разочарование.

– Я пойду, Флора. Простите, что поманил вас ложной надеждой.

Я сделала вид, что не так уж огорчена, и поблагодарила его за старания. Прежде чем уйти, он настоял, чтобы я отдала ему «ручку Вирджинии Вулф» для лабораторного анализа.

Оставшись одна, я снова испытала острое желание исчезнуть. Раствориться. Нырнуть так глубоко, чтобы никто уже не мог поднять меня на поверхность. Для этого я прибегла к тому же ритуалу отключения, что накануне: откупорила бутылку вина и запила вином успокоительное. Потом достала школьную тетрадь и пожалела, что отдала Рутелли ручку, хотя знала, что все, чем набита моя голова, – самообман, игра воображения. Правда, у меня остался флакон с чернилами. С ВОЛШЕБНЫМИ ЧЕРНИЛАМИ. Открыв флакон, я обмакнула указательный палец в густую жидкость с оранжевым отливом и так, пальцем, написала на тетрадном развороте кривыми лохматыми буквами:

ХОЧУ ОПЯТЬ УВИДЕТЬ КЭРРИ ЗА ЧАС ДО ЕЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Моя мысль закружилась по магическому кругу: у меня затеплилась нелепая надежда, что этот ритуал откроет окошко в прошлое, перенесет меня в день исчезновения дочери. Под действием своего усыпляющего коктейля я долго бродила по квартире, потом рухнула на кровать. За окнами наступила ночь. Комната и мое сознание погрузились в темноту. У меня путались мысли. Реальность искривилась, в темных углах забрезжили странные картины. Передо мной возник лифтер, вроде тех, что служили когда-то в больших отелях, – в алой расшитой ливрее с золотыми пуговицами и галунами, а главное, со страшной головой: удлиненной, с уродливыми ушами и огромными кроличьими зубами.

– Учтите, что бы вы ни предприняли, финала истории вам не изменить, – предупреждает он меня, открывая решетчатую дверь лифта.

– Я писательница, – отвечаю я, входя в кабину. – Финал определяю я сама.

– В своих романах – может быть, но не в реальной жизни. Писатели силятся управлять миром, но мир иногда сопротивляется.

– Не пора ли спускаться?

– Вам в тридцать шестое подземелье? – осведомляется он, закрывая двери.

4. Чеховское ружье

За все в жизни надо платить, только смерть бесплатна, но и она имеет стоимость – вашу жизнь.

Эльфрида Елинек. Перед закрытой дверью

1.

День чудесный, прозрачный и солнечный, как часто бывает в Нью-Йорке весной. Холл школы Монтессори в Маккаррен-парк залит солнцем. Некоторые родители, томящиеся в коридоре, не снимают темные очки. Резко распахивается одна из дверей, и из класса вываливаются, радостно смеясь, два десятка ребятишек от трех до шести лет. Я ловлю на лету Кэрри, и мы выходим на улицу. У нее хорошее настроение, отсюда решительный отказ сесть в коляску и желание шагать рядом со мной. Каждые три шага Кэрри останавливается, поэтому до лавки Марчелло на углу Бродвея мы добираемся целых полчаса. Кэрри очень тщательно выбирает фруктовое пюре и вафельные трубочки с лимоном, чтобы по пути в «Ланкастер» все это проглотить.

– У меня кое-что для тебя припасено, красавица, – обращается к ней Тревор Фуллер Джонс, наш новый привратник, когда мы входим в вестибюль.

Он протягивает Кэрри медовый леденец с кунжутом и берет с нее слово, что она не сразу его слопает. Потом говорит, что ей ужасно повезло с мамой-сочинительницей, наверняка рассказывающей ей перед сном чудесные сказки.

– Раз вы такое говорите, значит, не открывали ни одного моего романа.

– Что верно, то верно, – соглашается Тревор, – с этой работой у меня нет времени на чтение.

– Вы не уделяете времени чтению, Тревор, это разные вещи, – отвечаю ему я, прежде чем закрываются двери лифта.

Мы с Кэрри следуем привычному ритуалу: я поднимаю ее, чтобы она сама нажала кнопку нашего, последнего этажа. Кабина с железным скрежетом ползет вверх; мы обе давно уже не пугаемся этого звука.

Войдя в квартиру, Кэрри, помня правила хорошего тона, первым делом переобувается в розовые тапочки с помпонами. Потом идет за мной и смотрит, как я ставлю на проигрыватель пластинку – вторую часть концерта соль мажор Равеля, – хлопая в ладоши в предвкушении музыки. Несколько минут она держится за мой подол, дожидаясь, пока я развешу белье после стирки, потом требует поиграть с ней в прятки.

[Меня колотит, я чувствую, что эта реконструкция недолговечна, как мыльный пузырь. Я боюсь, что окно в прошлое внезапно захлопнется и я не успею узнать что-то важное.]

– Хорошо, милая.

– Иди в свою комнату и считай до двадцати!

Кэрри меня провожает, чтобы убедиться, что я действительно отвернулась к стене и закрыла глаза.

– Не жульничай, мама!

И она бежит прятаться.

Я, закрывая ладонями глаза, принимаюсь громко считать:

– Раз, два, три…

Слышу осторожные шажки Кэрри по паркету. Она покидает комнату, и у меня сжимается сердце.

– …четыре, пять, шесть…

Под хрустальные ноты адажио я слышу, как она пересекает гостиную, толкает наше стильное кресло, стоящее посреди гостиной. Я потрясена, обессилена, музыка гипнотизирует, повергает в прострацию.

– …семь, восемь, девять…

Я открываю глаза и заглядываю в гостиную в тот самый момент, когда Кэрри сворачивает в коридор. Я не должна терять ее из виду. Чтобы ее не спугнуть, я продолжаю считать:

– …десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Я тоже пересекаю гостиную. Солнце, заслоненное небоскребами, заливает все нереальным светом. Квартиру окутывает мерцающая вуаль. Я осторожно, стараясь остаться незамеченной, выглядываю в коридор.

– …четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

Кэрри открывает своими маленькими ручками хозяйственный чулан и у меня на глазах залезает внутрь. Не может быть! Я двадцать раз шарила в этом проклятом чулане.

– …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Я, щурясь, с замиранием сердца крадусь по залитому светом коридору. Истина совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.

– Двадцать.

Я распахиваю на себя дверцу чулана, мне в глаза сыплется золотая пыль. Закручивается слепящий амбровый тайфун, в нем проступает силуэт человека-кролика в одежде швейцара. Его уродливый рот открывается, и я слышу:

– Что бы вы ни делали, вам НИКОГДА не изменить конец истории!

И он разражается гадким смехом.

2.

Я рывком проснулась и в испуге подпрыгнула. Оказывается, я лежала поперек кровати. В комнате было нечем дышать. Я встала, чтобы прикрутить отопление, и немедленно улеглась опять. Горло пересохло, веки распухли, виски сдавило как обручем. Кошмар, превзошедший живостью реальность, оставил меня растерянной и почти бездыханной, как после целой ночи отчаянной беготни. Я пролежала еще четверть часа, но мигрень не унялась, а только усугубилась, сделалась нестерпимой. Пришлось заставить себя встать, добрести до ванной и проглотить две капсулы диклофенака, запив несколькими стаканами воды. Шею парализовало, пальцы скрючились, как при артрите, пришлось разминать их ладонями. Так не могло продолжаться.

Раздался оглушительный звонок домофона. Я нажала кнопку и увидела лицо Тревора, привратника «Ланкастера».

– Здесь опять журналисты, миссис Конвей.

Час от часу не легче!

– Какие журналисты?

– А то вы не знаете!

Я помассировала себе виски, чтобы хотя бы немного унялась жуткая головная боль.

– Им нужны вы. Что им сказать?

– Чтобы проваливали.

Я выключила связь, нашла в гостиной очки для дали и выглянула в окно.

Тревор не соврал: на тротуаре напротив «Ланкастера» сгрудились два десятка журналистов. Стервятники, крысы, гиены – неизменный зверинец, регулярно собирающийся в надежде попировать на трагедии – исчезновении моей дочери. Я в который раз изумилась, как люди доходят до подобной низости, как умудряются заниматься такой гадостью день за днем, во что заставляют себя верить, чтобы заглушить угрызения совести, что рассказывают по вечерам своим детям о прошедшем дне…

Почему они собрались такой толпой именно сегодня?

Я взяла телефон, чтобы проверить сообщения, но он разрядился. Подключая зарядку, я увидела, что Рутелли забыл на рабочем столе кухни свою кобуру с пистолетом. Отвернувшись от «глока» – огнестрельное оружие всегда вселяло в меня ужас, – я включила телевизор и стала перебирать новостные каналы.

Долго искать не пришлось.

К новостям о деле об исчезновении малышки Кэрри Конвей. 50-летний мужчина, задержанный вечером, отпущен без предъявления обвинения. Шатан Богат, хозяин антикварного магазина в Ист-Виллидж, выставил на продажу тапочку Кэрри Конвей, которую девочка якобы носила в день ее исчезновения. Идентичность предмета не подтвердилась, а г-н Богат признал, что неудачно пошутил. Расследование возвращается в прежнее состояние, а оно…

Я выключила телевизор, не выдержав больше двух минут. Сама я ни минуты не верила в эту вымышленную улику. Телефон подзарядился, на него пришло несколько сообщений от Рутелли, просившего ему перезвонить.

– Это я, Марк.

– Флора? Они выпустили Шотана Богата!

– Знаю, – ответила я со вздохом. – Я только что смотрела новости. Вы знаете, что забыли у меня свою пушку?

Рутелли пропустил мои слова мимо ушей.

– Они совершили грубую ошибку, Флора! Ручка!

– Что «ручка»?

– Я отдал ручку в частную лабораторию. Результат исследования готов.

– Уже? Что же из него следует?

– Проблема не в самой ручке…

Я знала, что он скажет: дело в чернилах.

– Дело в чернилах. В их составе.

– Что за состав?

Теперь я ждала чего угодно.

– Там нашли воду, красители, этиленгликоль, а еще… кровь.

– Человеческую кровь?

– Лаборатория совершенно уверена, что это кровь вашей дочери.

3.

Приступ головокружения.

Скрежещущие шестеренки, перемалывающие меня в труху.

Я разъединилась. Все тело свело. Мне не хватало воздуха. Следовало бы открыть окна, но они задраены. Пора было со всем этим покончить: с мысленным пережевыванием своей беды, с метаниями, с невероятными театрализованными откровениями. С эмоциональными «американскими горками».

Я неумело вытащила пистолет Рутелли из кобуры и убедилась, что он заряжен. Многие сочинители знают о принципе драматургии под названием «чеховское ружье»: если в первом акте на стене висит ружье, учил русский драматург, то во втором или третьем акте оно непременно должно выстрелить. Это я в тот момент и почувствовала: что оружие появилось у меня в кухне именно для того, чтобы я пустила его в дело.

Сжимая в руке «глок», я поднялась на крышу здания, где в лицо мне ударил бодрящий ветер, слух наполнился городским шумом. Я сделала несколько шагов. Синтетическое покрытие бывшей бадминтонной площадки потрескалось, в лотках с землей – мы с Кэрри выращивали в них овощи – разрослись сорняки.

От свежего воздуха у меня в голове произошел щелчок, вернулась способность думать. От моей впечатлительности был один вред, остро необходима была способность размышлять здраво. Во всей этой истории с самого начала прятался какой-то изъян, порча. Раз квартира была заперта изнутри, Кэрри должна была оставаться там – и точка. Все остальное – иррациональные бредни. Любые другие варианты следовало сразу отвергнуть.

На память пришло утверждение Конан Дойла: если исключить невозможное, то останется одна чистая правда, какой бы невероятной она ни была[5]5
  А. Конан Дойл. Знак четырех.


[Закрыть]. Как же тогда все это объяснить? Уж не страдаю ли я психическим расстройством, не бьюсь ли в медикаментозном бреду, не впала ли в кому после клинической смерти? Или у меня провалы памяти, ранняя болезнь Альцгеймера? Я была готова рассматривать любой вариант, однако чувствовала, что это только уведет меня в сторону.

Погода изменилась, налетели облака, тростник, высаженный по периметру крыши, гнулся от порывов ветра.

Что-то я упускала из виду, и не просто подробность, нет – нечто основополагающее. Как будто с самого начала опустилась дымовая завеса, заслонившая от меня реальность. Я вроде бы не страдала паранойей, но у меня давно возникало противное ощущение, что за мной подглядывают, хуже того, решают за меня, как мне поступить. Разобраться с этим ощущением рационально было трудно, но в тот момент я впервые почувствовала, что в обманчивой видимости возникла брешь.

Я попробовала разобраться в ощущениях. Откуда берется чувство, что все давно записано и предрешено? Что я не властна над окружающей меня действительностью? И, главное, что кто-то дергает за ниточки, управляя мной, как марионеткой?

КТО ЭТОТ «КТО-ТО»?

Внутри меня уже не первый день разрасталось, разбухало еще одно тревожное чувство: что я пленница. Сколько месяцев я уже не выходила из своей квартиры? Свое затворничество я объясняла себе желанием не попадаться на глаза журналистам и оставаться на месте на тот случай, если Кэрри вдруг появится; но то и другое было, конечно, отговорками. Что НА САМОМ ДЕЛЕ удерживало меня в четырех стенах?

На ум пришла платоновская аллегория пещеры. Участь людей – жить в невежестве, в плену ложных представлений, в пещере, ослепленными ухищрениями интриганов, создающих иллюзии, которые они принимают за истину.

Подобно описанным Платоном людям, пленникам своей пещеры, я засела в своей квартире и, как они, перестала видеть реальность; мне остались доступны только движущиеся силуэты, высвеченные обманчивыми солнечными лучами. Отголоски слов, неверное эхо.

Вот оно: я ослеплена!

Я впилась в эту догадку зубами и ногтями: кто-то намеренно толкал меня к ошибочному восприятию мира. Мое представление о мире и действительность разошлись, до последней минуты я жила во лжи.

Пришло время разорвать завесу неведения, какую бы цену ни пришлось за это заплатить.

Городской шум в моих ушах становился все громче. Гудки автомобилей, полицейские сирены, скрежет строительных кранов, треск перфораторов на соседней стройке… Воздух был насыщен угрозой. Меня страшило то, что я могла узнать. Это был страх узницы перед выходом из пещеры, когда она осознает, что прозябать в темноте удобно, что свет сулит страдание.

Я больше ни в чем не была уверена. «Никто не знает, что такое мир – фантазия или реальность, существует ли разница между воображением и жизнью»[6]6
  Х.Л. Борхес. Вымышленные истории.


[Закрыть]. Пришедшая на ум фраза Борхеса укрепила меня в догадке, что реальность – не более чем обманчивый глянец.

И опять я каждой клеточкой ощутила вокруг себя сильнейшее присутствие, хотя отлично знала, что на крыше нет никого, кроме меня. Могучий невидимый Другой был вездесущ.

Кукольник.

Враг.

Сукин сын.

РОМАНИСТ.

Раскинувшаяся вокруг меня знакомая картина завибрировала. Через мгновение дрожь улеглась, и я несравненно более четко увидела все окружающее: кораблестроительные доки, высокую кирпичную трубу старого сахарного завода, стальную вязь переброшенного на другой берег Ист-Ривер Уильямсбергского моста.

Мне медленно приоткрывалась истина. Я стала игрушкой неведомого писаки. Персонажем его романа. Сидя за пишущей машинкой или, что вероятнее, перед экраном компьютера, этот некто играл моей жизнью.

Я подняла врага с его лежбища. Будучи его коллегой по ремеслу, я разгадывала его хитрости одну за другой. Я уже почти не сомневалась, что разоблачила его планы. Кукольник не ожидал, что с него сорвут маску, что перепутаются ниточки, на которых болтались его марионетки.

Передо мной неожиданно распахнулось окно возможностей. В ряду остальных выделялась возможность переделать конец истории. Для этого мне нужно было найти способ опрокинуть стол. Чтобы избежать его контроля, у меня был только один путь – втянуть его в свою игру.

Я вынула из кармана куртки пистолет Рутелли. Впервые за долгое время у меня возникло чувство, что я выиграла кое-какую степень свободы. Походило на то, что этого моего шага незнакомец за экраном не предусмотрел. Что бы ни болтали романисты, они не любят, когда их персонажи приставляют им к горлу нож.

Я приставила дуло «глока» к виску.

Перед глазами снова запрыгали какие-то неясные образы, окружающий пейзаж стал искажаться.

Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…