Текст книги "Ведьмин ключ"

Котька молчал. Странные слова произнёс Ванька, и робко как-то, словно и не он.

– Конечно, фиговина.

Удод помолчал, потом, усмехнувшись, спросил:

– Что ж ты Вику бросил? Или тоже отлуп получил? Плюнь, подумаешь, какое дело. Вот меня батя на охоту берёт, это дело.

– На охоту?

– Ну. С твоим отцом за козами собираются. Как раз в каникулы угадывают. Тебя не возьмут. Говорят, не дорос.

И задвигал ногами в край посёлка, оставив на крыльце Котьку, готового зареветь от обиды. Как дрова пилить, или в деревню по бурану сгонять, так мужик. Или ленка из лунки вымахнуть… Ох, эта рыба. Может, сидит отец с ремнём, ждёт не дождётся его, а сунешься – скидай штаны… Нет, это успеется, а сейчас назад, в клуб, Вику встретить. Не отшила она, сам убежал, а зачем? Пока размышлял, от клуба донёсся смех и визг девчачий – пробежали, толкаясь, девчата, но Вики среди них не было. Кто-то шибко бежал по дороге, будто гонятся за ним. Котька решил заглянуть домой. Будь что будет, а выяснить у отца надо – возьмёт на охоту или нет, и сразу назад, в клуб, Вику встречать.

Уже войдя в сенцы, уловил ухом частый перехруст снега, чуть отпахнул дверь, глянуть – кто там частит, а хруст оборвался у крыльца, и замерла тоненькая фигурка. У Котьки в груди бухнуло – Вика! Ногу на ступеньку поставила, но не решилась на крыльцо ступить, отбежала на середину улицы, шею тянет, в окне кого-то выглядывает.

– Вика! – Котька выскочил на крыльцо. – Я теперь же бы за тобой в клуб прибежал, мне только узнать у отца про охоту.

Она порхнула к нему по ступенькам, схватила его за руку, стащила вниз.

– Ко-отька, – укоризненно покачала головой, – ну зачем же, зачем ты ушел? Да ещё крадучись? Ведь обещал провожать. Сегодня так хорошо было, а ты всё испортил.

Вика склонила голову, держала Котьку за руку, возила носком валенка по снегу. Концы белого полушалка перехлестнули её грудь и были по-детски завязаны на спине.

– Прости меня, – попросил он. – Я ж не танцую, ещё и ребята смеялись. Толкали. Но ты меня научи, всё равно научи! Как вернусь, сразу пойдём на танцы, вот увидишь. Я на охоту уезжаю.

– Ой, а надолго?

– На все каникулы.

– Очень надолго, – вздохнула Вика и отвернула голову. Котьке показалось, что она плачет. Он развернул Вику лицом к себе, но ничего такого не заметил: полушалок утаил её лицо, как в гнёздышке, и только кедровыми орешками темнели в нём её глаза.

Глава 3

На охоту отправлялись перед Новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом. Котька ныл и канючил до тех пор, пока отец не сдался, более того – переговорил с директором школы отпустить Котьку до начала каникул – парень учится хорошо, что пропустит по программе – наверстает.

Радости Котькиной не было предела: поездка в сопки, одноствольное ружьё двадцатого калибра, тугой патронташ, набитый латунными гильзами, охотничьи лыжи – короткие, подбитые седым камусом, и почти месяц не ходить в школу, заниматься настоящим мужским делом.

Выезжали из посёлка потемну, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не увидел – удачи не будет. Осип Иванович устелил сани толстым слоем соломы – для дальней дороги. Ванька с Котькой уселись в самый передок, плотно друг к другу. Пора бы уж трогать. Но мужики свернули по цигарке, курили на ветру, расчерчивая утреннюю сутемь красными искрами. Устинья Егоровна молча ждала конца перекура.

Мужики затоптали окурки, сели в сани. Дымокур разобрал вожжи, но, прежде чем стронуть лошадь, неуклюже развернулся в своей огромной дохе к Осипу Ивановичу, дескать, говори, что положено, жене напоследок.

– Ну, бывай, мать, а мы, стало быть, поехали. – Осип Иванович начал подбивать сено под бока, не зная, что ещё говорить, этим самым вынуждая Дымокура понужнуть кобылу, но Филипп Семёнович без напутственного слова не трогал. Обычай держал твёрдо.

– Поезжайте, мужики, с Богом, – голосом, будто морозом прихваченным, с поклоном, пожелала Устинья Егоровна. – Ни следа вам на путике не видать, ни платочка козьего. Трогайте, светать скоро учнёт.

Вроде бы всё теперь, можно ехать. Филипп Семёнович зачмокал губами: «Мно-о! Мно-о!» Закуржавевшая лошадь переступала мохнатыми ногами, напряглась, с трудом сдёрнула с места прихваченные морозом полозья, сани хрустнули всеми суставами, покатили.

Сонный посёлок проскочили ходко, никого не встретив на пути. Даже собаки, отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края посёлка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Скоро посёлок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.

Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звёзды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая всё живое. Когда с утробным гулом лопался лёд, казалось – сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются.

– Хорошо-о! – бодрился Осип Иванович. – В эдакий мороз коза в сумётах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам в снегу залегает.

С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искромётном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: всё горело, переливалось в глазах, слепило.

С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила промёрзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымая и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убелённых распадках безымянных ключей на берёзах чёрными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули – в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.

В этом, казалось, совершенно безлюдном пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таёжным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми жердями-бастригами. Тетивой гудели напряжённые верёвки. Возы тянули битюги – привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, – каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.

Встречные сделали остановку, сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли из саней и Котька с Ванькой, ноги размяли.

И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепёхи, шлёп-шлёп – хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повёл стаю дальше, к заснеженным пихтачам.

– Сурьёзные зверюги, язви их. Тоже охотники, – глядя с уважением в их сторону из-под лакированного козырька, проговорил Дымокур. – Не сидится в морозе, ротозеев ищут. Попадись-ка им сейчас. Хо! С ичигами и тулупом сглотют.

– В стаи сбиваются большие, это неладно, – поддакнул Осип Иванович, обвёл вокруг себя кнутовищем. – Видать, мало пищи в тайге, вот и сбегаются. Скопом-то понадёжнее. Загоны устраивают. Всё как у людей. С умом, чертяки.

Возбуждённые встречей с волками, парнишки ещё долго вертелись в санях, ждали, кто ещё объявится, может, медведь-шатун, но больше зверьё не встречалось, и они снова зарылись в сено.

Зимовье, куда они добрались под вечер, срубил Филипп Семёнович еще в начале двадцатых годов и с тех пор каждый год выбирался сюда зимней порой поохотиться, отдохнуть от хлопотных семейных дел, а пуще от въедливого баса жены своей, Любавы.

Осип Иванович бывал здесь редко, но угодья удодовские считал самыми добычливыми. Поэтому согласился ехать прямиком сюда, а не на свои, костроминские, хотя глянуть на родные, давненько не посещаемые елани считал долгом обязательным, да и сыну показать заповедное надо бы, взрослеет парень.

Снега в этом году выпадало мало, зимовье стояло незаметённое, дверь – чуть потянули – легко отгрудила косой сугробик. Духом стужим, необжитым, встретила избушка. Кое-какие довоенные припасы свисали в мешочках, подвешенные к матице, вязанка козьих шкур лохматилась в углу. Не обметённое изморозью оконце струило синий свет. На столе валялись пустые гильзы, поблескивала серебряной фольгой растерзанная пачка плиточного чая, на горлышке бутылки торчала оплывшая свеча.

– Ишь, сукины дети, домовничали тут! – ругнулся Дымокур, сметая ладонью на пол мышиный помёт. – Давай, парни, устраивайся, а я конягу приберу. Осип, пошли.

Распорядился строго, на правах хозяина и пошел из зимовья. Полы тулупа болтались крыльями, мели пол. Осип Иванович покорно пристроился в затылок Дымокуру, пошел следом. Филипп Семёнович нынче охотничий бригадир, ему подчиняться надо.

Ванька тоже решил командовать над Котькой. Кивнул на печку, дескать, давай растапливай. Сам взял раздёрганный голик, видимо, посчитал, – мести пол ещё унизительнее, бросил веник к ногам Котьки, сам присел перед печкой.

Котька добросовестно подмёл зимовье, что мог, прибрал на свои места, задумал выскоблить ножом стол, прикинул – воды сейчас не добудешь, придётся таять снег.

Гудела печка, дверь в зимовье то и дело хлопала: мужики выносили, что не сгодится, вносили привезённое. Ванька ворчал – хоть ночь топи, не натопишь тайгу-то. Филипп Семёнович, возбуждённый переездом, добрым видом зимовья, целостью имущества и припасов, весело отшучивался:

– А ты дров, Ванюха, не жалей. В тайге, покаместь, дров хватает.

Ванька в который раз выбежал, запрыгал у поленницы. Паря вспотевшей головой, втиснулся в дверь, хрястнул поленья об пол. Быстро затолкал в топку дров и, сидя на корточках, наблюдал, что сейчас произойдёт. Железка на миг притихла, потом загудела пламенем, и жестяная труба начала малиноветь снизу до самой потолочной разделки.

– Эдак-то зачем? – встревожился Дымокур – Заставь дурня Богу молиться… Ниче не можешь по уму?

Котька взял кастрюлю, вышел на вольный воздух. Звёзды густо высыпали на небо, над сопкой висела полная луна, оголубив сиянием густой пихтач по увалам. На искристом снегу тень от зимовья лежала чернильным пятном. Фыркала, похрумкивая сеном, кобыла и была тоже голубой с одного бока, и тоже чернильная тень лежала от неё на снегу, но не мёртвая: переступала ногами, трясла косматой гривой.

Он набил кастрюлю снегом, стоял, пока не продрог.

– Тебя за смертью посылали? – крикнул, выскочив из зимовья, Ванька. – Он подхватил кастрюлю – и бегом назад. Котька виновато пошёл следом.

Филипп Семёнович с отцом сидели за столом, раскладывали припасы, что куда, на сколько хватит, что попридержать, подэкономить.

– Ты что там застрял, сынка? – встретил отец Котьку. – Ты привыкай всё проворно делать, будь таёжкой. Тут лентяй да неумелый пропадёт в два счёта.

Дымокур кивал потной лысиной. Ванька малиново рдел, как труба у печки, но не от жара. Понимал, старики хвалят его, ставят в пример неумехе Котьке. Поэтому старался вовсю: двигал, гремел кастрюлей, шуровал в печи.

Угомонились поздно и встали поздно. Позавтракали картошкой в мундире с ломтиком сала каждому, выпили по кружке крепкого чая и стали собираться на первый выход в сопки, разведать, что к чему, оглядеться. Осип Иванович с Дымокуром обули унты из выделанной сохатиной шкуры – мягкие, белые, стельки в них из сухого пружинистого ковыля, ноге тепло и легко. На Ваньке тоже унты на ногах, но камусовые, а Котька – в катанках. Все четверо в стёганых ватниках, и у каждого по ружью. Настоящая промысловая охота.

От самого зимовья разошлись парами. Осип Иванович с Котькой, Удодов с Ванькой. Одни по распадкам, другие по увалам: кто на кого коз нагонит.

Свистит крепкий наст под лыжами, сзади остаётся широкий след. Хорошие лыжи у Котьки, подбиты шкурой с сохатиных ног. Вниз скатываешься – короткая, жесткая шерсть приляжет, едешь сколько надо. В гору идёшь – шерсть дыбом станет, не скользят назад лыжи.

Первый табунок коз увидели далеко на седловине, второй перебегал распадок, стремясь выскочить на соседнюю гриву. Четыре козы – впереди рогач гуран – неслись кучкой, видимо, стронули их с лёжек. Козы, напуганные, ещё не опомнились, не выстроились цепочкой, чтоб легче бежать по протоптанному следу. Они делали прыжки, увязали в снегу, махом вырывались из него и снова вязли. Осип Иванович среагировал быстро. Котька не успел ружьё с плеча сдёрнуть, как один за другим ударили выстрелы, осыпали с ближних пихт легкую кухту. Рогач гуран перевернулся в воздухе и ткнулся в снег. Остальные развернулись от просвистевшей перед мордами картечи и пошли прыжками назад, наискосок к охотникам.

– Не торопись, сынка, под шею цель, как раз будет! – свистящим шепотом поучал Осип Иванович, быстро перезаряжая двустволку.

Котька выстрелил в близко набежавших коз, промазал. Зато табунок распался, каждая коза бежала отдельно, взметая за собой белую пыль. Расчётливо два раза громыхнула тулка Осипа Ивановича, и два рыжих пятна замерли на белизне распадка. Четвёртая коза махами вылезла на гриву, оглянулась на отставших подруг, рявкнула и скрылась в ржавых зарослях орешника.

Так и не успел перезарядить своё ружьё Котька, только переломил в казённике, и уже всё было кончено. Осип Иванович выковырнул из снега в спешке выброшенные стреляные гильзы, обдул их, сунул в гнёзда патронташа. Рукавом телогрейки любовно провёл по стволам, потом перекинул ружьё за спину, ощупал на поясе нож в деревянных ножнах. Глаза его слезились от азарта, он моргал, встряхивая головой.

– Язви их, состарились гляделки! – ворчал он, но ворчал весело, взвинченный ловкими выстрелами, удачей в начале охоты.

– А отошли-то от избушки всего ничего! – ликовал Котька, прыгая с переломленным ружьём. – Вот уж настреляем мяса! Дней-то впереди – ого-го!

Отец взял у него двустволку, с клацаньем сложил.

– Сплюнь три раза, не сглазить бы. – Он навесил ружьё на плечо Котьке. – И запомни: когда пришло время стрелять, не суетись.

– Так в первый же раз, папаня!

– А одну-то ты, однако, зацепил. Видал, как зигзагами после выстрела пошла? Я уж только, кажись, дострелил? Так и запишем.

– Не запишем. – Котька набычился. – Не я завалил, значит, не моя.

– Тоже верно, – улыбнулся отец. – Еще добудешь. Главное – не суетись, говорю. Поймал на мушку – и веди стволом, веди, не останавливай, а курок поджимай, поджимай. Вот под ускок козий давни на него, в самый раз угодишь. Ну, ладно. Коз надо в одно место стаскать.

Косули были упитанные, каждая килограммов по двадцати пяти, а гуран на все тридцать. Его себе на ремень-волокушу привязал Осип Иванович, Котьке велел тащить инзыгана – годовалого козлёнка, самого маленького. В это время с увала долетел крик Удодова:

– Каво стрелили, мужики-и?!

– С по-олем, Филипп! – напрягая шею, прокричал отец. – Спускайтесь мясо тащить!

– Но-о, перегуд вашу мать, как скоро! – поспешая к ним, еще издали радовался Филипп Семёнович. Ванька подкатил первым. Завистливо и вопросительно глядел то на коз, то на Котьку. Подскользил запыхавшийся Удодов, за руку, по-бригадирски, поздравил спарщика. По такому удачливому началу немедленно начали сворачивать по цигарке, в возбуждении сорили на снег бурой махрой. У того и другого дрожали руки.

– Значит, есть здесь козулька, есть! – обирая с усов ледышки, уверял себя Дымокур. – Сейчас бы распластать одну, да печёнку достать, свеженинки пока тёплой отведать, а то уж и забывать стал, какая она на скус. Ребят тожить приучать надо. Печёнка охотнику наипервейшая еда.

– Соли с собой не взяли, вот беда, – ответил Осип Иванович. – А без неё парней вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.

– Вот опущенье, так опущенье! – сокрушался Дымокур. – Сольцу завсегда надо при себе иметь. Давай, Ванюша, привязывай козишку – да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-ясом!

– По стратегии, – поддел Ванька. – А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?

Котька кивнул.

– А какая тут твоя? – Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.

Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, своё добудет из упрямства.

Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:

– Смазал, мазила!

Филипп Семёнович дал ему подзатыльник.

– Почо смазал? Не угодил по первому разу. – Он погрозил Ваньке рукавицей. – Ещё как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, он оболтус и есть.

К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в посёлок, сдать в столовую. Филипп Семёнович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.

В последний день отличился Филипп Семёнович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумёте за шесть вёрст от становья. Чтобы вороньё или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько сучьев, воткнул их в холмик: надёжная охотничья придумка, никакой зверь не подойдёт, а что его так пугает – объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана рожки да ножки.

– Не тронут! – заверил их Осип Иванович. – Вы еще много чего не знаете, так прислушивайтесь. Какие еще хаханьки? Проверено на опыте. Ты гляди, Филипп, хохочут! А над чем? Над мудростью людской! И-эх!

Он махнул рукой, снял с притолоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур распустил на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.

– Пущай, Оха, скаляться, дело молодое, беспонятливое. – Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. – Я для надёжности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерёгся, отморозил бы ходулю. – Дымокур хлопнул по укороченной ноге. – Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.

И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда ещё жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.

У каждого был свой излюбленный солонец. Его берегли, подновляли солью, чужие, как правило, не знали, где он находится. Самым добычливым местом владел старший брат. Он сильно потешался над Филькой, изредка приволакивающим в дом косулю. Филька выследил солонец брата и с наветренной стороны, чуть выше охотничьей садьбы, спрятал пропотевшую портянку. Ходит старшой на солонец день за днём, а козы только спустятся с увала в распадок, морды из орешника высунут, хватят лихого духа, рявкнут по-страшному – и ходу. Ничего не поймёт охотник, ругается почём зря и домой пустым является. А Филипп нет-нет да подшибёт на своей садьбе гурана, посмеивается над братом, гоголем ходит. Старшой заподозрил неладное, чуть не на брюхе выелозил свой солонец и нашёл портянку. Глянул – Филькина! Дома ничего не сказал, но в ружьишко Филькино сунул патрон, одним порохом доверху засыпанный и запыжёванный.

Собрался Филипп на свой солонец, а старшой за ним крадётся. Филька в скрадок идёт, брат поодаль тихонько сидит, выкуривает в горсть. Совсем темно стало, и вдруг хрястнул выстрел, да какой! Старшой на тропинку вышел, ждёт. Смотрит – идёт братка, ногами зигзаги чертит, скулит по-щенячьи. Подошел к старшому, и тот ахнул: правая щека Фильки бугром лиловым вздулась, аж глаз подпёрло, одна щелочка сквозит, в ней слезина бусиной катается. Мало того, губы варениками болтаются, а одностволку в казённике грушей раздуло.

– «Эво, как тебя скосоротило, – заохал старшой. – Чо по две мерки в патрон сыпешь? Почо припас переводишь?» Филька в ответ что-то промычал, а брат ему весело: «Давай-ка, паря, бинтовать будем!» А сам вытягивает из кармана Филиппову портянку. Оробел Филька, а брат ничего, участие проявляет. Обвязал щёку портянкой, сверху бечевой примотнул, чтоб не спадала. Таким и домой привёл. Там уж всё и рассказал по порядку. Отец их был на руку сердит, не посмотрел на Филькино увечье, отвозил вожжами по первое число. И за испорченный солонец и за погубленное ружьё. С месяц не мог на лавку сесть.

– Сурьёзный был родитель, царство ему небесное, – закончил Дымокур. Он весь как-то размяк, то ли от чая, то ли от воспоминаний о молодых проказливых годах. Осип Иванович тоже сидел размягчённый. Эту историю Филиппову он знал давно, а тут она вроде кстати пришлась. Да и день получился удачный, а Филипп Семёнович герой этого дня.

А назавтра случилось невероятное: пропал зарытый в сугроб гуран. Не помогли прутики – надёжная охотничья придумка. А кто напакостил – узнать было нельзя: ночью выпал снег, хоть и небольшой, но прикрыл следы. Как осторожно ни сметал его Филипп Семёнович, но определить, чьи следы, не смог. И на медвежьи продавы походят и на росомашьи. А может, человечьи? Последней догадкой поделился с Осипом Ивановичем. «Кто ж в тайгу без лыж сунется, – возразил тот, – выходит, прутики зверя не пугают, поумнело зверьё. Другое средство надо».

Разговор шел вечером в зимовье, когда все сошлись вместе. Три дня как распались пары: Удодов и Осип Иванович уходили всяк своим путём, а Котька с Ванькой, тоже поодиночке, кружили вокруг зимовья, стреляли белок и рябчиков. Разговор шел вечером, а утром другого дня сорвался в овраг и подвернул ногу Ванька. Еле добрался до избушки. Без ружья и патронташа. Сказал – обронил, когда в овраг падал. Очнулся – нет ружья и патронов, один снег, вспаханный по склону. Осип Иванович с Удодовым сбегали туда, пошарили там, сям, но найти ружьё под снегом – всё едино что иголку в стогу сена отыскивать. Ванька на охоту больше не ходил, прыгал по зимовью, кашеварил, тепло поддерживал, и то хорошо.

Решили, что поедет сдавать первое мясо сам бригадир, заодно отвезёт Ваньку домой, нога в лодыжке болела, и, как ни натирали, ни бинтовали туго, он с криком ступал на неё. Понятное дело – в больницу надо.

Утром тридцать первого Филипп Семёнович отъезжал. Осип Иванович с Котькой топтались у саней, говорили, что полагается на дорогу, как всегда бывает в последний момент, вспоминали – забыли то, другое. Ванька лежал в санях под козьими шкурами. Их было много, мягко доедут. Наконец распрощались. Удодовы уехали, заслонились пихтачами, стало тихо. Падал лохматый снег, долбя сухостоину, раскатывал по лесу звонкую щелкотню пёстрый дятел. Где-то близко пырскал недовольный колонок, обнаружив пропажу козьих туш, к которым приповадился и считал своими.

Он был хитрющий, этот зверёк. Когда приметили его чёткий след по снегу к избушке, Дымокур смастерил плашку-давок, насторожил. Колонок регулярно приходил по ночам, выгрызал из туши маленький кусочек, а покидая место кормёжки, обязательно спускал плашку, но сам под давок не попадал. Уж как он ухитрялся это делать, мужики объяснить не могли, но по утрам всякий раз восхищённо выругивались. Потом Дымокур снял плашку, сунул её в печь. «Раз такой умный, зараза, пусть живёт».

Костромины постояли у зимовья и вернулись в тепло. Сегодня решили на охоту не ходить. Дел за каждодневной суетой накопилось всяких, а переделать их времени не хватало. С охоты заявлялись – едва ноги переставляли, а тут что-нибудь ещё на волокуше привязано. Так ухайдакивались по сопкам – до нар добредут, и всё, валятся, никаким хлёбовом своим не мог их соблазнить Ванька.

Вот и сидели теперь Осип Иванович с Котькой, снаряжали патроны, чинили одёжку. А в ясный и звёздный вечер они срубили недалеко от избушки молоденькую пихточку – ярко-зелёную, ласково-лапчатую, оттаяли и стали наряжать вместо ёлки. На неё, растопорщенную, сладко пахнущую смолой, вешали кусочки ваты, изрезанную в соломку серебряную фольгу от пачки чая. Осип Иванович растопил в банке одну большую свечу и накатал маленьких свечечек, а вместо фитиля продёрнул сквозь них суровую нитку. Котька разукрасил ветки начищенными гильзами. Вместо звезды на макушке надёрнул пузырёк, чтоб сверкала.

Стоит в зимовье пихточка, смирно теплятся на ней свечечки. Даже дед-мороз – берёзовый чурбачок, закутанный в вату, с головой-картофелиной – стоит внизу, сторожит её. И богатый ужин красуется на столе белом, выскобленном. Тут козлятина жареная, пареная и строганина из неё же, с лучком. И утаённая от всяких других дней для этого – единственного в году, особого – дня четвертинка водочки в лаковой сургучной кепочке, в синем фартучке-наклейке выставилась на почётное место. Кажется, всё готово, да о деде-морозе вспомнили. Осип Иванович смастерил из рукавицы снегурочку, прислонил к нему, чтобы было с кем деду в новогоднюю ночь пошептаться.

Близко к двенадцати сели за стол. Отец выложил на столешницу часы фирмы «Павел Буре» с крохотным ключом для заводки в виде винтовочки на цепочке. Часами Осип Иванович гордился. На крышке была гравировка со словами: «Хорунжему Костромину за отличную стрельбу, рубку и джигитовку». Получил он их во Владивостоке на окружных маневрах Амурского казачьего войска еще в тысяча девятьсот тринадцатом году из рук наказного атамана.

Сидит отец, крышку на часах отпахнул, а сам четвертинку взял, кепочку сургучную в кулаке раскрошил, пробку вынул. Ровно в двенадцать поднял кружку.

– Ну, сынка, с Новым годом нас, с новым счастьем. Чтоб войне конец, чтоб братья твои живы-здоровы вернулись.

Выпил, посидел с закрытыми глазами, будто заклиная, чтоб всё так и сбылось, как пожелал. Потом себе ещё в кружку плеснул и в Котькину уронил несколько капель. Чай от этого не стал горше.

– А теперь с днём рождения тебя! – Отец встал, поцеловал Котьку в макушку. – Расти большой на радость нам с матерью. Давно ли, кажется, маленьким был, а теперь – ого! Ладный казак.

Ужинали долго, вспоминали всех своих: как там на фронте Серёга с Костей-большим Новый год встречают, где? Что теперь делают мать с Нелей? Конечно, Удодовы давно в посёлке и передали им подарок: половину козьей туши, да и от себя лично Костя косача послал. Будет им что пожевать. Говорят – на новогоднем столе сытно, так и весь год будет.

Котька думал о Вике, как она там, где сейчас, с кем? Осип Иванович с Дымокуром и учителке наладили подарок. Такое дело обрадовало Котьку. Накануне, перед отъездом, они колдовали над мясом, рубили на куски и кусочки, вслух поминали самых нуждающихся, особенно тех, у кого ребятишки. И что поразило Котьку – Дымокур, сквернослов и ворчун, тоже оказался жалостливым, как Осип Иванович. Отец и тогда, за ленка, ничего не сказал Котьке, только спросил, кому отдал, прижал Котькину голову к груди, похлопал ладонью по затылку. И всё.

Отец нежно глядел на ёлку смокревшими глазами. В печке потрескивали дрова, в зимовье пахло смолой от сомлевшей в жаре пихты, к этому запаху примешивался тряпичный дух чадящих фитилей. На печке заворчал чайник, плеснул из носка кипятком, крышечка задребезжала, съехала набок. Отец снял его, отломил от плитки чая кусочек, бросил в парную горловину. Двигался отец проворно, руки проделывали всё быстро и ловко.

За эти дни на сытой пище Котька поздоровел, румянец заиграл на щеках. И Удодов с Ванькой и Осип Иванович, хоть и уставали, оживились, поласковели, шутили.

– Будем чай пить по-таёжному. – Отец поставил чайник на стол, подмигнул Котьке, дескать, посиди-ка пока. Вышел из зимовья и скоро вернулся. Руки держал за спиной.

– Тебе зайка подарок велел передать. Отгадай, какой?

– И гадать нечего, – с готовностью пошел Котька на милый обман. – Ломтик хлебца, на льдине печёного, ушканьими зубками точёного! – выкрикнул он, как когда-то.

Отец засмеялся, отчего усы-бабочки стали дыбом, а глаза исчезли в щёлочках век.

– Про хлебец помнишь – молодец. Но не отгадал. – Он поставил перед Котькой кружку, полную крупной, белёсой от мороза клюквы. – Вот что на этот раз. На болоте под снегом нашарил. Целебная штука.

Бережно отсыпал в горсть себе клюкву Котька. Несколько ягодин дробинами щелкнули о столешницу. Отец быстро переловил их, бросил в рот. Котька катал клюкву во рту. От неё холодило язык, ломило нёбо, рот заполнялся кисло-сладкой влагой, от неё косило глаза, но всё равно было вкусно и радостно.

Укладывались спать поздно, решили выспаться: ночи длинные, хоть и повернулось солнце на лето, светает поздно. Осип Иванович подбросил в печку на угли сырых берёзовых кругляков, чтобы не горели пламенем, а едва шаяли, поддерживали тепло в избушке. На широких нарах под козьим одеялом было куда как хорошо, однако к утру, если не вставать, не подживлять огонь, выстывало. Котька лежал, думал, что вот пройдёт ещё неделя, и всё, кончится для него таёжная благодать. Снова школа, звонки, переменки. Осип Иванович погасил свечи и забрался к Котьке на нары. В зимовье стало темно. Из дырочек в печной заслонке посверкивало, по стене прыгали оранжевые зайчики, скрипел оттаявший сверчок. Отец всегда спал неслышно, но тут к скрипу сверчка добавил носом тонюсенький свист.

– Ты чо? – Котька легонько потолкал отца.

Осип Иванович всхрапнул и проснулся.

– Норка свистит, сынка. Пёс её знает, почо. Должно, в ветру, – поворчал он и скоро опять запосвистывал, но Котька уже не слышал – спал.