Текст книги "Неизлечимый"

V. Болезнь

– …Вот таким-то манером и настигла меня, милостивый государь, беда, мучения и болезнь… Нежданно, негаданно в освинелую мою душу вдруг влетело что-то божеское, – и стала мне чистая смерть от этого… И откуда бы этому всему взяться? Что такое эта госпожа Абрикосова? Истинно говорю вам – никогда она не представляла для меня интересу, и нехороша, и все… А вот поди ж!.. нет, уж это, надо думать, время такое настало, что совесть начала просыпаться даже и совсем в непоказанных местах… Примерно взять ежели мою душу: место тут для чистой совести весьма неудобное, – ни стать, ни сесть, а ведь пришла же! И на госпожу Абрикосову тоже как-нибудь нашло. Этаким манером, хоть как и на меня… И ее выгнало из каменных палат… Такое время… судебное…

Как бы там ни было, а засела у меня в голове мысль о правде… И стал я по ночам не спать – думать… Даже без ужина ложился. А это в нашем свином обиходе очень много означает – не поужинавши лечь… По ночам не спишь… Чешешься беспрерывно… Что значит, например, – мысль!.. И надумал я так, – что нет во мне правды ни на единый волос… По совести ли я взялся за духовную часть? – Нету. По совести ли вступил в брак? – Нет… Исполнил ли обязанности мои как лица духовного, да и просто как человека, которому господь дал сердце и совесть, – исполнил ли, говорю, их относительно своего ближнего? – Нет и нет… Заныло, заболело мое сердце – отроду не чувствовал я такой боли. И с каждой минутой все сильней становилась эта боль, потому что думалось все дальше и больше… Рад бы, всей бы душой рад был я думать меньше, даже бы совсем не думать – еще того было бы превосходнее, – нет! Лезет вот все дальше и дальше, без всякой жалости… Что говорят – не слышу, поддакиваю, в церкви стою с кадилом как сумасшедший и не понимаю – что это у меня в руках такое медное?.. Ей-ей!.. Страсть, как я мучился в ту пору…

Долго ли шло это, коротко ли – только почти что без остановки думал я до самого корня: выходило так, что надо бросить все, дом, имущество, духовное звание, – и во вретище идти, в поте лица своего вырабатывать хлеб… Вышло это совершенно для меня явственно и обстоятельно, то есть вот как на ладони. Оставалось только взять котомку на плечо, сделать все как следует, как по мыслям, то есть, выходило, – и шабаш. Вот тут-то и проснулся во мне свиной человек… Как стал я думать, что придется мне с тачкой, например, где-нибудь на пристани возиться – тут свиной-то человек и объявился…

– Да что ты, говорит, очумел, что ли? У нас теперь дом, покой, все слава богу, – а ты бросишь все да в поденщики… – Да так смешно мне представил, что просто-напросто покатился я со смеху… Ха-ха-ха!.. что я в самом деле за дурак!.. Да за что же это я спокою-то своего лишусь? И стало мне представляться, как это хорошо дома, с женой, и все прочее такое… И отец Иван вдруг представился чистый агнец (а то я его видеть не мог), и все прежнее так мне понравилось, что не расстаться – да и полно! Повеселел я так-то, аппетит получил, и уж так-то весело было мне у отца Ивана, что и сказать не могу.

Вышло таким образом, что сильна была совесть, измучила она меня в какую-нибудь неделю, а свиной человек был во мне еще сильнее ее. Так и пошло. Только я было обрадовался, что не думаю, что нету такого беспокойства, какое бывает у человека, ежели зашумит совесть; только было стал думать, что все пойдет по-старому, что пусть это делает кто-нибудь другой, а я, мол, отказываюсь, – а на деле-то стало выходить еще хуже да хуже… Трудней да трудней.

Не бросил я ни должности, ни семейства, как выходило по совести, и стал поэтому притворствовать. Теперь уже я знал, что поступаю бессовестно, а все-таки поступал… Стал я поэтому чувствовать себя не просто свиным человеком, а обманщиком – обманщиком и правды и кривды, – и такая завелась на душе у меня гадость, что и пересказать вам ее, право, нет никакой возможности… И с каждым часом становилось все гаже и хуже, потому что совесть стала кричать все громче и громче, да и свиной человек, тот стал наравне с совестью неистовствовать… Совесть-то меня вон куда вознесет, а свиной человек – низвергнет… Больно мне, мучительно, несказанно было больно!.. Кажется, чего бы проще – взял да и сделал бы по правде, вот как госпожа Абрикосова: не выходит по совести, – взяла и бросила все!.. Нет! Свиной человек такие мне аппетиты разожжет, что и не пошевельнешься свернуть с дороги. Совесть-то уж больно коротка. – А ведь больно, перед богом, больно было, жестоко больно… Что же делать-то? Как облегчить?.. Естественно, начинаешь извинять себя, валишь на кого-нибудь. Вот таким манером я и стал валить все «на соседа». Во-первых, ближе всего жена, – на нее; потом на отца Ивана, на мужиков… Но на жену, конечно, валил я больше всех. А так как чувствуешь, что виноват-то сам, что если они животные, то ты только посодействовал им быть ими, а не что-либо другое сделал, – чувствуешь это и пьешь, конечно… Вот откуда и пьянство началось. Ну, а потом меня и жена бросила. Тут уж я совсем растерялся. Надо вам сказать, что между пьянством и ругательством частенько-таки бегал я к госпоже Абрикосовой, жаловался на свою участь. Принимала она во мне участие, и так как мне очень грустно было жить на свете, то вот я к ней и хаживал… Жена ж, с которою я ежеминутно почти ссорился, принимала это за любовь. Бесновалась и была для меня в тысячу раз хуже, чем прежде. Уж и мучил ее я – надо мне отдать честь. Все, что в самом скверно, все это я открыл в ней и за все это ругал. Впоследствии оказалось это ей на пользу; но тут как-то вышла она из всякого терпения и пришла в неистовство, грозилась жалобой архиерею и обещалась изуродовать госпожу Абрикосову собственноручно. Вражда поэтому была между нами смертная, ибо я заступался за госпожу Абрикосову, что еще более разжигало нашу взаимную ненависть. Вот раз, после хорошей схватки, супруга, не долго думая, и в самом деле явилась к госпоже Абрикосовой. Явилась она с намерением драться, но, вероятно, оробела, зато осыпала ее всякими ругательствами. Главное, разумеется, «отбиваешь мужа», и «архиерею», и этакое… Та, то есть госпожа Абрикосова, тоже взбесилась… Потому уж очень было все это несправедливо – и погнала мою жену вон… Та не пошла, а ревмя заревела. Стала жаловаться на свою участь, на меня, на мои неистовства и зверства, и госпожа Абрикосова так этими ее рассказами растрогалась, что и сама заревела и стала ее целовать и успокаивать…

С этих пор пошла между ними неразрывная дружба… Обе они отшатнулись от меня, – и остался я один со своими свинскими наклонностями да с водкой… Жена моя, которой очень много досталось от меня горя, стала даже благодарить меня за эти ругательства мои, обличения ее дикости и грубости… Это ее подготовило понимать то, что ей стала толковать госпожа Абрикосова. А как только она поняла все, то и ушла от меня… Она моложе, в ней меньше грязи, да и то, что есть, жестоко обличено мною. Вот она и ушла – учиться… Ну, тут я совсем ослабел и упал… Тяжело это даже рассказывать…

Оставаться среди общества отца Ивана и его практических знакомых – мне было не по себе, скверно… Уйти – коротка душа. Поэтому остаюсь – и лгу. Напьюсь – высказываю все и ругаюсь. А главное, после того как ушла жена, – мне еще виднее стало, что я-то не уйду, что именно не могу уйти.

Захотелось умирать…

А как только увидал я, что надо мне умирать, – тотчас страсть как захотелось мне жить. И тут я, очертя голову, пустился во все тяжкие. За бабами, например…

Пошли доносы: в пьяном виде обругал отца Ивана, ругался в храме, бесчинничал на свадьбе с бабой… Ну и выгнали и засудили…

Под началом, в монастыре, – я отрезвел как будто, и стало мне в самом деле ясно, что либо – помирать мне, либо – все вновь. Вот я и думаю: возможно ли какими-либо манерами фундаментально излечить и душу и тело? Тело, например, восстановлять медицинскими специями, а душу – одновременно чтением?.. Как вы полагаете, не возможно ли будет этими средствами себя возобновить, дабы вновь уже жить честно и благородно?

* * *

На этом вопросе окончился рассказ дьякона. Предоставляя решение его знатокам, я, как простой наблюдатель нравов современной жизни, могу обратить внимание читателей на существование в этой глуши небывалой доселе болезни. Эта болезнь – мысль. Тихими-тихими шагами, незаметными, почти непостижимыми путями пробирается она в самые мертвые углы русской земли, залегает в самые не приготовленные к ней души. Среди, повидимому, мертвой тишины, в этом кажущемся безмолвии и сне, по песчинке, по кровинке, медленно, неслышно перестраивается на новый лад запуганная, забитая и забывшая себя русская душа, – а главное – перестраивается во имя самой строгой правды.

Примечания

Впервые напечатано под названием «Из памятной книжки» в «Отечественных записках», 1875, № 9.

Рассказ написан в мае – июне 1875 года и предназначался для журнала «Библиотека дешевая и общедоступная» (см. об этом в примечании к очеркам «Из памятной книжки» на стр. 450 наст. тома).

Основная тема рассказа – тема пробудившейся мысли – связывает его с очерком «Хочешь-не-хочешь». Как и в этом последнем очерке, Успенский показывает в «Неизлечимом» пробуждение совести у человека, сформировавшегося в условиях старых, крепостнических порядков и отравленного ими. Отсюда и название рассказа «Неизлечимый». Название это рассказ получил не сразу: оно появилось лишь в 1883 году, в первом издании собрания сочинений Успенского. В более раннем сборнике «Из памятной книжки» (1879) рассказ был напечатан под заглавием «Больной».

Сочинение «До человека», которое пытается читать дьякон, – цикл статей одного из идеологов народничества, публициста и социолога П. Л. Лаврова («Отечественные записки», 1870, I – III), представляющих очерк развития природы «до человека». Возможно, что Успенский из цензурных соображений заменил названием этого сочинения Лаврова название его главной книги – «Исторических писем» (1870), в которой Лавров развил свою идеалистическую теорию исторического прогресса. По свидетельству друга Успенского, революционера-народника А. И. Иванчина-Писарева, ироническая характеристика стиля философских статей Лаврова, которая содержится в «Неизлечимом» («Дьякон прочел какой-то очень сложный период, спотыкаясь на каждом шагу, – точно плелся он без дороги по какому-то изрытому полю…»), очень задела Лаврова. Последний увидел в рассказе Успенского подтверждение падения своего авторитета в России и своего влияния на молодежь. «Да, – говорил Лавров, – этот рассказ Успенского – лучшее доказательство, что мои писания не удовлетворяют» (журнал «Былое», 1907, № 10, стр. 52).

Рассказ «Неизлечимый» вызвал сочувственный отклик Щедрина, который, ознакомившись с ним, писал 2 (14) октября 1875 года Некрасову: «Повесть Успенского – прелесть. Жаль, что в конце концов видна некоторая небрежность, как будто писать надоело».