Текст книги "Секрет"

IV

Итак, все дело сводится на внимательное исследование положения, в котором находится родная нива, ибо только в таком случае слово «смирение», которое мы ставим во главе угла служения народному делу, получает смысл определенный, определенное направление и определенные границы. Точно так же и дело народное делается совершенно определенным, принимает реальные формы. Позволим себе привести небольшой пример. Предположите, что некоторый человек (молодой или старый, все равно), чувствительный и сердцем и умом к нуждам родной «нивы», приходит к сознанию необходимости посвятить себя, свои силы и средства на служение ей. Никаких западноевропейских декораций он устраивать, для собственной потехи, на этой ниве не желает. Напротив, он желает работать чисто в народном духе. Общинные начала можно ли полагать народными, крепко пустившими корни в глубине народного духа и, ума? Я полагаю, что можно. Представьте еще, что, преклоняясь пред ними, как пред народными, впечатлительный человек этот понимает их и ценит гораздо более, чем ценятся и понимаются они на самой ниве, причем он ценит их и дорожит ими особенно сильно и страстно, потому что ему, как человеку образованному, в подробности известно мучительно-тягостное положение злобы дня у миллионов европейских народов, о чем говорит г. Достоевский. Изучив эту глубокую неправду человеческих отношений в Европе, сначала по книжкам, потом убедившись, положим, личным опытом, до какой степени отношения эти несправедливы, жестоки, не имея сил забыть ни казней коммунаров[4]4
  …казней коммунаров… – то есть участников Парижской Коммуны.


[Закрыть], которые чувствительному человеку пришлось видеть, не имея сил и возможности изгладить из памяти впечатление лондонских рабочих кварталов, этих человечьих гнезд нищеты и скорби, беззащитного одиночества, – чувствительный человек наш, подавленный массою человеческих страданий, пережитых им и в книге, и во сне, и наяву, приходит к мысли, или, вернее, к прочному убеждению, что его личные несчастьишки – ничто в сравнении с этими вековыми страданиями миллионов, начинает забывать о себе, о своих личных недугах и все более и более делает своими чужие беды. Он чувствует, что надо «смирить» себя, покорить себя работе на родной ниве, послужить народному делу. Где же ему служить, как не на родине? Радостно замечает он, что у нас еще дело не стало на ту неприветливую почву, как в чужих землях, что у нас есть «общинные начала», из-за которых там бьются в кровь не один десяток лет. Именно помня эту кровь, эти Сатори-Кайенны[5]5
  Сатори-Кайенны – место ссылки осужденных парижских коммунаров.


[Закрыть], он страстно желает сохранить эти предохраняющие от крови и слез наши народные начала и принимается работать над тем, что уже существует как факт, что даже правительством признается, как форма общежития, обеспечивающая прочность финансовой системы, предохраняющая страну от развития пролетариата. По своим силам и средствам он задумывает самое малое дело в этом чисто народном смысле. За большое он не берется, он просто взвесил и оценил свои силы и средства, понял, что может и чего не может. На самое дело наталкивает его простой случай. Он прочитал в газетах, что в камере мирового судьи того города, где он живет, разбиралось дело о побоях и увечьях, нанесенных сапожным мастером Кудрявцевым десятилетнему мальчику-ученику. Из дела оказалось, что Кудрявцев колотит своих учеников не на живот, а на смерть, бьет ремнем, не кормит, держит в холодной комнате. Впоследствии, пройдя сквозь эту каторгу и оставшись живым и здоровым, мальчик и сам, пожалуй, будет так же учить своих учеников.

И вот, жалея мальчика в настоящем, жалея его в будущем, чувствительный человек наш надумывает самое простое, по его мнению, дело. Он решается отдать свои средства на образование мастерской («Отдай имение твое!»), в которой бы ребят не били, а учили, не мучили голодом, а кормили – и думает, что общинное начало в виде артельного хозяйства, вещь не только не предосудительная, но прямо нужная и законная. Он отыскал избитого мальчика, а этот привел к нему еще двоих, тоже избитых, три другие ушли от другого сурового хозяина сами, и вот начинают жить. Чувствительный человек, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, «принанял» покуда в главные мастера взрослого сапожника, но, желая быть последовательным именно в смысле народного дела, он должен «убедить» как взрослого рабочего, так и маленьких учеников его в том, в чем убежден сам. Ему обидно, что его называют «хозяином». Какой он хозяин? Он такой же, как и они. Он хочет только, чтобы, при его помощи, они «сами» завели «свое» дело на товарищеских основаниях, сами были хозяевами своей работы. На первых же порах ему приходится, очевидно, очень и очень много разговаривать. Сапогов не шьют покуда, а разговоры идут, и разговоры долгие. А покуда они разговаривают, против него, против этого чувствительного человека, уж устраивается нечто неприязненное. Положим, что у нас нет ни буржуа, которые не дают жить пролетарию, «нет даже сословий» – нет ничего в западноевропейском, не христиански-враждебном роде, но есть двое хозяев-сапожников, которые недовольны, и очень основательно недовольны тем, что от них сбежали мальчики, что это дурной пример; есть, кроме того, матери и отцы, не понимающие и не могущие понять, почему это барин затесался к сапожникам, что ему нужно, и непременно думающие, что тут что-нибудь не так; есть, наконец, сами мальчики, берущие пример в непонимании как с родителей, так и с взрослого мастерового, своего учителя, который также покашивается на барина, отказывающегося быть хозяином, и полагает, что тут не без подвоха. Все эти – не буржуа, ни тем паче рыцари, ни, боже избави, пролетарии, начинают шушукать, болтать, обсуждать в кабаке, за воротами, а те из них, кому нужно, начинают и поступать по силе и по мочи. Как они поступают – не наше дело. Но представьте себе, что впечатлительный человек, вследствие их поступков, с сожалением принужден пойти, положим, хоть к г. Достоевскому, «посоветоваться», как ему быть?

– Закрывать мне мастерскую или же отстаивать ее? Что ответит ему Ф. М.? Неужели скажет:

– Смирись! Гордый человек!

Но на это впечатлительный человек может возразить:

– Да я и так уж смирился. Мне лично ничего не надо, я хочу только хоть этим пятерым, шестерым мальчишкам быть полезен. Неужели же я должен бросить их на произвол судьбы? Ведь их пуще прежнего начнут колотить колодкой по голове? Мне кажется, что я и по-христиански не имею права отступать. Я должен идти до конца. Пусть делают, что хотят, я готов!

– Смирись, праздный человек! Покори себя себе, усмири себя в себе. Не вне тебя правда, не в сапожной твоей мастерской, а в тебе самом найди себя, сам собой, в себе!

– Стало быть, бросать посоветуете?

И даже на этот вопрос нет категорического ответа; не слушая и не останавливаясь, Ф. М. продолжает прорицать:

…И узришь свет! И увидишь правду! Победишь себя, усмиришь себя и других освободишь; и узришь счастие… и начнешь великое дело… Не в вещах правда.

И так до бесконечности.

V

Читатель видит, до какой степени самые прекрасные прорицания оказываются бесплодными, раз «на родной ниве» оказалось крошечное дело. Видит, что даже ответов на самые простые вопросы, возбуждаемые делом, совсем-таки нет в обращении. И не следует ли из этого, что прежде, нежели приглашать потрудиться на ниве, прежде, нежели рекомендовать смирение, как наилучшее средство для этого труда, заняться с возможной внимательностью изучением самой нивы и положения, в котором она находится, так как, очевидно, только это изучение определит и «дело», в котором она нуждается, и способы, которые могут помочь его сделать. А прорицать можно и после.

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Отечественные записки», 1880, кн. VII, под заглавием «На родной ниве (очерки, заметки, наблюдения)». Вошло в III т. Сочинений Успенского. Печатается по этому тексту.

Статьи Успенского посвящены открытию в Москве памятника Пушкину. Средства на создание памятника собирались с 1860 года, к 1870 году образован специальный комитет по постройке, работа была поручена скульптору А. М. Опекушину, и 6 июня 1880 года состоялось открытие памятника. В числе выступивших с речами были И. С. Тургенев, И. С. Аксаков, академик Я. К. Грот, академик М. А. Сухомлинов, Ф М. Достоевский. Речь последнего привлекла наибольшее внимание общественности. Достоевский истолковал Пушкина по-своему, и против его оценки возражает Успенский.

В условиях реакции 80-х годов русская общественность ждала от выступавших на открытии памятника каких-то ответов на волновавшие ее вопросы социально-политического порядка. Это была одна из немногих возможностей публичного обсуждения актуальных общественных проблем, однако ораторы не воспользовались ею. Н. К. Михайловский, подводя итоги праздника, писал: «Мало кто думал о Пушкине и на пушкинском празднике. Что у кого болит, тот о том и говорит, а специально Пушкиным у нас, кроме разве П. Анненкова и Грота, никто не болен. Г. Достоевский, например, по этой части вполне здоров, он совсем другим страдает, он… самим собою болен»[Н. К. Михайловский. Сочинения, т. 4, СПБ., 1897, стлб. 921–922.].

Речь Ф. М. Достоевского, построенная на призыве: «Смирись, гордый человек!» и далекая от правильного истолкования вольнолюбивого и народного творчества Пушкина, явилась главной темой статей Успенского. Он глубоко разобрал ее содержание и верно определил попытки Достоевского обмануть аудиторию мнимым сочувствием идеалам Пушкина. С истинной проницательностью Успенский вскрыл ложный пафос Достоевского н как общественный деятель показал бесплодность его приглашения «поработать на родной ниве». Передовая молодежь, поняв тезис Достоевского как призыв позаботиться о «народном деле», вначале приняла его сочувственно. Изображая сцены посещения Достоевского представителями самых различных общественных группировок, из которых каждый сумел найти в речи мысль, его занимавшую, Успенский говорит о невозможности следовать советам знаменитого писателя. С полной убедительностью Успенский раскрыл «секрет» речи Достоевского и сделал ее безопасной для читателей, искренно заинтересованных вопросами общественного дела.