Текст книги "Чудо"

– Ничего особенного, – сообщил муж, появившись в дверях ровно через три минуты. – Только тот большой узел и еще пара маленьких.

– Где? – поинтересовалась Марго настороженно.

– Не знаю. Сказал, что ничего существенного.

Где притаились «несущественные» лимфоузлы, Марго узнала через месяц во время очередного визита в онкологию, воспользовавшись тем, что в регистратуре бестрепетно выдавали «истории болезни» на руки пациентам, канули в вечность те достославные времена, когда больных даже на смертном одре убеждали, что все обстоит наилучшим образом и до полного выздоровления… совсем, естественно, от другой болезни, Диагноз никогда не поминали всуе… один только шаг, крохотный незаметный шажок… Ныне же их оглушали дубинкой Диагноза, не задумываясь, и, наверно, поступали правильно, в конце концов, в изумительном нашем свободном мире хоть где-то должны называть вещи своими именами… Словом, Марго вручили «историю», она открыла ее и прочла, что кальцификаты обнаружились в двух лимфоузлах на внутренней поверхности грудной клетки, на минуту ее охватил озноб, враг, стало быть, проник-таки в крепость… и позже, месяц-другой, вспоминая об этих кальцификатах, она вздрагивала, но потом освоилась и махнула рукой, лечение-то не местное, а общее, если оно подействует на главную опухоль, значит, в стороне не останутся и все прочие, а коли нет… Но о «коли нет» поговорим тогда, когда оно нагрянет…

Так же, наверно, думал и онколог, поскольку, обозрев поле брани и пощупав там и сям, объявил, что наблюдает положительную динамику, опухоль стала подвижней, рука помягчела, а стало быть, с операцией спешить не стоит. И тут же принялся рассуждать на тему, что любое хирургическое вмешательство – это стресс, серьезное испытание для организма и так далее и тому подобное, словно уговаривал Марго согласиться с вердиктом, для специалиста его профиля совсем уж необычным… если б кто-то надумал поставить представителю сей достойной профессии памятник, героя, конечно, изобразили бы с ланцетом в руке, это если скульптор принадлежит к реалистическому направлению, а если к символическому, то и вовсе с тесаком… Уговоры эти были Марго смешны… хотя, если поразмыслить, понятны, большинство больных людей рвется на операционный стол в тщетной надежде разом избавиться от своих проблем, среди них и люди вполне в медицинском отношении подкованные, как-то даже одна бывшая сотрудница сказала Марго бодро: «Почему ты не любишь хирургов, не знаю, я вот, как где-то заболит, сразу иду под нож»… Разговор происходил добрый десяток лет назад, когда у Марго возникла киста щитовидной железы, и все утверждали, что ничего с ней не поделаешь, кроме как резать, и однако не пришлось, рассосалась, бог, как говорится, миловал… Какой только бог приложил к этому делу руку, не разберешься, ветхозаветного к милосердным не причислишь, суров, добрый у них Христос, но кого именно подразумевают под богом, поминая его денно и нощно, неизвестно, впрочем, он ведь един в трех лицах, комбинация совершенно невообразимая, наверно, церковники придумали ее, дабы занять чем-то людей с научным складом ума, отвлечь их от бесполезных рассуждений о структуре мироздания, строении вещества и прочей ерунде, над которой ломали голову античные мыслители.

В любом случае, кто бы там ее ни миловал, бог, природа или медицина, Марго вышла из немилого сердцу здания в Хийу в приподнятом настроении, дважды приподнятом, поскольку кроме отсрочки близкого знакомства с ланцетом и прочими пыточными инструментами на улице было тепло. Уже второй день. Кажется, в Таллине наконец настала пора, когда можно жить, в смысле чувствовать, что живешь, и дома, и на улице, коротенький период, который не всегда даже удается поймать за хвост. Ибо с октября по апрель живешь дома, а на улице с трудом существуешь, в мае и сентябре жизни нет ни intra muros, ни extra[7]7
  Внутри и вне стен (лат.).


[Закрыть], так как за окном градусов десять днем и понятно сколько ночью, весной еще и ледяные ветры, а отопление отключают… эту акцию берет на себя председатель квартирного товарищества, недрогнувшей рукой поворачивающий кран или что там у них нынче, на то у него есть три основательные причины: во-первых, он человек закаленный, зимой и летом ходит в легкой куртке, во-вторых, он экономит за себя и за того парня (парней, девушек, бабушек), и, наконец, в-третьих, ему на отопление чихать, поскольку даже не львиную, а динозаврью долю своего начальственного времени он проводит у себя на даче. Ну а остальные жильцы? Остальные терпят. Почему? Марго давно занимал этот вопрос, но однозначного ответа на него она отыскать не могла. Почему люди, чьими дорогими машинами по утрам и вечерам заставлен весь двор, люди, практически у каждого из которых есть дача, о чем Марго судила по почтовым ящикам в подъезде, почти из всех до понедельника торчали газеты, впихнутые почтальоном в субботу в придачу к пятничным, почему эти люди не хотели выложить несколько дополнительных сотен крон за то, чтобы не ходить поздней весной и ранней осенью дома в валенках и телогрейках? Может, они хотели, но не смели? Может, непостижимый для южного человека эстонский стоицизм побуждал их мириться с обстоятельствами, не ими предложенными, но воспринимаемыми как неизбежное зло? Или то была привычка повиноваться начальству, коли уж оно так решило? Своеобразное понимание демократии, мы это начальство выбрали, нам его и слушаться? Эдакий миниатюрный сколок с общегосударственной ситуации, никаких протестов, даже элементарного вяканья, мы всем довольны, ура-ура! Так или иначе в мае, а зачастую и в июне, иногда и в августе жизнедеятельность в квартире удавалось поддерживать только с помощью электрокаминов, иными словами, лишь каких-нибудь два месяца в году, если повезет, три, а нет, так вовсе ноль, Эстонию согревало не Tallinna Küte, а солнце, и можно было гулять по улицам, не отбывая пусть не высшую, но среднюю точно меру наказания, а для собственного удовольствия, сняв с себя осточертевшую куртку и нацепив наконец одну из закупленных зимой обновок… Обновок Марго, правда, еще не надевала, не было охоты, но явилась на обследование в брючном костюме и теперь, поскольку очередной визит предстояло нанести аж в конце лета, воодушевилась и отправилась домой с намерением перешерстить… в данном случае, скорее перехлопчатить или перевискозить, учитывая моду последних лет на вискозные изделия… весь гардероб и завтра выйти на прогулку, приодевшись. А почему нет? Светило солнце, операция не заслоняла больше… пока!.. горизонт, и Михкель держал ее за руку. Что еще человеку надо?

«Если б я их читала!..»

Марго вздохнула, сложила газету и кинула ее в дальний угол купленного прошлым летом за несчастные две с половиной тысячи крон кожаного дивана цвета café latte… или, скорее, полукожаного, спереди и с боков, но поскольку куриных ног у диванов нет, повернуться в ответ даже на самый пламенный призыв какого-нибудь Иванушки-дурачка непрезентабельным задом они не в состоянии, посему их неполноценность остается семейным секретом, эдаким скелетом в шкафу, маленьким скелетиком, пластмассовым, вроде тех, которые водители некогда подвешивали за… или перед?.. лобовым стеклом, наверно, в качестве memento mori… которое, однако, вовсе не побуждало лихачей ограничивать скорость… «Если б я их читала…» Они это были Борхес, Кортасар и Маркес, а украшавшую растянутое на целый разворот интервью короткую, но знаменательную фразу произнесла некая не очень даже и молодая писатель(ница), автор неведомых Марго бестселлеров с претензиями на интеллектуальность… Впрочем, о претензиях в интервью речь, естественно, не шла, нет, то была интеллектуальность в чистом виде, беспорочная и бесстрашная интеллектуальность, гордо миновавшая гряду латиноамериканских корифеев, как в иных городах случайный на предрассветной улице прохожий минует, не глядя, выставленную на тротуар в ожидании ассенизаторов череду битком набитых черных пластиковых мешков для мусора. А ведь в постылом советском обществе «Сто лет одиночества» не один год лежали на каждой тумбочке, почти как библия… может, в какой-то степени и благодаря тому, что библий в СССР не лежало нигде, кроме как в книгохранилище, сию кладезь мудрости привезли как-то Марго из-за границы, она осилила напечатанный петитом томик то ли из тех самых претензий на интеллектуальность, то ли просто из упрямства. Ибо, в отличие от Маркеса, заставить всех читать именно эту книгу можно было, только физически уничтожив ее конкурентов, как и поступили, к примеру, христианские фанатики со свитками Александрийской библиотеки. Теми же мотивами руководствовался, естественно, и их арабский коллега, известный завоеватель Омар, довершивший начатое христианами, хотя об этом перетрусившие европейцы скоро и упоминать перестанут. Да и о христианах-поджигателях не очень пишут, куда проще свалить грех на Цезаря, но Цезарь библиотек не жег, во всяком случае, намеренно, древние вообще больше создавали их, нежели уничтожали, даже среди прославленных своей жестокостью ассирийских царей нашелся библиофил. Что касается Цезаря… Марго припомнился алтарь Цезаря на Римском форуме, не две тысячи лет назад, а теперь, невеликий камень, обозначающий место, где предали огню тело несостоявшегося императора, а на камне живые цветы. Кто их принес? Обструганные цивилизацией честолюбцы? Говорливые госслужащие или сдержанные бизнесмены с виду, но воители в душе? Или просто книголюбы, Цезарь ведь был недюжинным писателем? Романов, правда, не писал… неудивительно, будь она, Марго, Цезарем, она бы, наверно, тоже романов не писала… Хотя теперь и Цезарь вынужден был бы сменить занятие. Кто бы что ни говорил, а он принес в Галлию цивилизацию, в наши счастливые времена труд не то чтобы непосильный, а вроде как запрещенный, ведь у нынешних хозяев мира – политкорректян все культуры одинаково ценны, хижины папуасов или эскимосов ничуть не уступают по значению и, естественно, красоте готическим храмам, а уж считать классический балет искусством более высоким, нежели танцы племени мумбо-юмбо, способен только человек глубоко порочный, ну а коль культуры равны, стало быть, все цивилизованны в равной мере, и хоть с оружием, хоть с книгой никуда не сунешься. И вообще, мы уже достигли пика, дальше подниматься некуда, можно, видимо, только спускаться или скатываться, во что нетрудно поверить, глядя, как банды молодежи, деликатно именуемой демонстрантами, манифестантами, протестантами, всем, чем угодно, только не тем, что они на самом деле есть, хулиганьем, громят магазины или жгут автомобили… Словом, Цезарю, наверно, пришлось бы и вправду писать романы. Ну да он и в качестве романиста не пропал бы, в отличие от нее, Марго. Совершенно идиотское занятие для человека ее склада. Она всегда была тихоней, вроде своего отца, не имевшего близких друзей и почти не общавшегося с родственниками, всем шумным застольям предпочитавшего шелест книжных страниц, совершенно не склонного к самовосхвалению и никогда не дававшего пустых, но громкогласных обещаний, создающих в этом нелепом мире репутацию человека нужного и важного. Единственное, у нее были подруги, и шумные застолья она, как, впрочем, и отец, терпела, хотя тоже предпочитала сидеть с книгой на диване. Однако modus vivendi, лишавший преимуществ, но все-таки не гибельный в той, прежней, жизни, в этой уничтожал, превращал тебя в пыль, ничто, ибо в новой реальности видят только тех, кто являет себя миру, крича во все горло о собственной значимости. Сама мысль о подобном была противна ее естеству. Мысль о саморекламе, мысль о наведении мостов, общении с дальним прицелом, том, что называют тусованием… называют другие, не она, у Марго все эти «тусовки», «приколы», «прикиды», всяческие арго, молодежные, московские, уголовные, любые, вызывали отвращение, почти столь же глубокое, сколь поп-музыка, архитектурные новшества, перформансы, американское кино, вся гинеколого-писсуарная современная культура и, увы, та всеядность, которую ныне именуют толерантностью и которая возведена в ранг непреложного канона… Но чего ради горячиться, Марго, что тебе теперь до всего этого, у тебя есть заботы поважнее, memento mori, Марго, memento mori… Подумала, стало чуточку зябко, но и только, человек, кажется, привыкает ко всему, правда, данная привычка стать заменой счастию никак не может, однако… Собственно, несмотря на неотступное следование за ней грозного Диагноза… точнее сказать, он волочился за ней повсюду, как тень, его можно было не замечать, о нем удавалось иногда забыть, но он никуда не исчезал… и все-таки больной она себя не чувствовала, все было нормально, не считая отекшей руки, физического выражения того самого memento mori, моментами дававшего знать о себе требовательно, но чаще уходившего на периферию сознания, а то и за его пределы, тем более что рука действительно «помягчела», отек несколько спал, и мучительное ощущение, что кожа на предплечье горит, заставлявшее ее зимой прикладывать больную руку к прохладным поверхностям книжных полок, рядом с которыми она обычно сидела, читая, практически прошло. В любом случае, Марго улыбалась в ответ на вопросы о здоровье, так что задававшие таковые пучили глаза… признаться, интересовавшихся ее самочувствием было не так много, если честно, то почти совсем никого, но и они удивлялись ее самообладанию, возможно, принимая его то ли за браваду, то ли элементарную тупость… Ну и что же прикажете делать? Рыдать? Увы! Как уже упоминалось, со слезными железами у нее всегда был непорядок, она не плакала ни на похоронах, ни на свадьбах… ну ты даешь, Марго! Хотя и на свадьбах плачут, от умиления… Но и умиляться было не в ее натуре, правда, слезы неизменно наворачивались на глаза, когда она слушала дуэт из «Бокканегры», где отец и дочь обретали друг друга, но это иное, это музыка…

Откровенно говоря, далеко не все знакомые Марго так уж пеклись о ее здоровье, иные, кажется, вовсе не огорчились бы, покинь она сей скверно устроенный, да попросту отвратительный, но почему-то для большинства в нем живущих привлекательный донельзя мир. Иногда в этой сфере… имеется в виду не земной шар, а круг друзей и родственников… случались неожиданности, однажды таковая ввергла Михкеля в полное неистовство. Он беседовал с одной из своих двоюродных племянниц… деторождение в его роду носило характер ступенчатый, и некоторые из племянников-племянниц по возрасту были к нему поближе братьев-сестер… с одной из племянниц, особой, которую и Марго, и Михкель считали отзывчивой и щедрой на родственную помощь. Обсуждалось здравоохранение, и не отягощавший свое сознание ни спущенными сверху установками, ни сложившимися внизу догмами Михкель позволил себе неодобрительное замечание насчет системы, культивирующей длинные, иной раз многомесячные очереди, в которых вынуждены дожидаться не только лечения, но порой просто-напросто спасения тяжелые больные. Для прояснения ситуации следует добавить, что для многих эстонцев драгоценное их государство куда дороже семьи, родных, близких… о друзьях и говорить нечего, они сразу выбывают из рядов, рискнув критически отозваться о… да о чем угодно! О чем-то в адрес того самого государства. Не трожь святое! Вот и племянница вначале задохнулась от возмущения, потом возопила, что в Швеции очереди еще длиннее, там, если хотите знать, больные прямо в очередях и умирают, вот мрут как мухи, выносить не успевают, и, наконец, как все люди, у которых не хватает аргументов, перешла на личности.

– Если хочешь знать, – бросила она зло, – твоя жена вовсе не заслуживает, чтобы ее лечили! Она ведь не платит налогов! На самом деле она лечится за мой счет, я-то плачу налоги исправно.

И поди объясни ей, что та полусимволическая сумма, которая достается Марго за год, меньше племяшкиной месячной зарплаты, и с нее не покроешь социальный налог, даже если внести в соответствующую кассу целиком.

Михкель, впрочем, ничего объяснять не стал, просто швырнул трубку и поклялся больше с племянницей не разговаривать, но Марго отнеслась к происшествию философски. Таковы ценности этого дивного нового мира, научился если не получать прибыль с удачно затеянного, пусть и бессмысленного бизнеса, то хотя бы устраиваться на теплые местечки с хорошей зарплатой, отлично, наслаждайся, как велит каждая вторая реклама, а коли не умеешь заработать на жизнь, так не живи, тихо уйди в небытие, где наряду с бытием нет и товарно-денежных отношений. Увы, даже люди, родившиеся во времена, когда эти отношения были больше предметом политэкономии, нежели реальной жизни, быстро усвоили не только тонкости материи, называемой маркетингом, но и то, что человек тоже товар, он должен уметь продать себя подороже, и ценность его для мира определяется суммой, которую за него готовы заплатить, пусть последняя и обуславливается отнюдь не реальной стоимостью, а ловкостью продавца. Недаром в американской литературе часто встречается оборот «он стоит столько-то…».

Что касается личных или родственных отношений… Мнение Марго касательно связей, врожденных или приобретенных, было однозначным, она не считала, что кто-либо, от родителей до государства и от мужа до друзей обязан ее любить, содержать, опекать, все это было делом сугубо добровольным. Она ненавидела просить о чем бы то ни было, не то чтобы придерживалась принципа Воланда, нет, она прекрасно знала, что «сами не предложат и не дадут», наоборот, одна из основ современной цивилизации – выпрашивание милостыни на всех уровнях, но такой уж у нее был характер. Конечно, просить все равно приходилось, тот же Фонд культуры сам уж точно ничего не предложил бы и не дал бы… Правда, эстонское государство без всяких ее просьб оплачивало дорогущее лекарство, годовая стоимость которого превышала злосчастный, ставший бельмом в глазу бдительной племянницы гонорар, лекарство не только ее, конечно, но и ее в том числе, так что никаких претензий к вышеозначенному политическому образованию она не имела…

Она подвинулась вправо, подцепила лежавший на журнальном столике, привезенный некогда из Испании веер… Изящная вещица из резных деревянных планок, но на третий день… отсчет, разумеется, велся не от точки приобретения, а с тех пор, как веер пустили в ход… на третий день от него отлетела заклепка, и теперь приходилось придерживать планки большим пальцем, дабы они не расходились… ну и нечего воображать, что сувениры предназначены для того, чтобы ими пользоваться, лежал себе веер в ящике комода четыре года или пять и был целехонек. И не нужен, а тут вдруг пригодился. Лето выдалось умопомрачительно жаркое, возможно, не столь смертоносное, как в соседней России, но для северной страны чрезвычайное… Вот была бы радость для борцов против глобального потепления, но их вдруг не стало, руководящие органы или тайные идеологи оных придумали новый лозунг, изменение климата, весьма разумно, тут уж никак не проколешься, придумали-приклеили, и потеплисты превратились в изменщиков… Даже ночи стали как бы южными, выходи хоть в маечке без рукавов, для Таллина ситуация почти фантастическая, о дневных температурах и говорить нечего, словом, невозможно было ни гулять, ни работать, только выживать. Собственно, особого желания садиться за работу Марго у себя не наблюдала. Чего ради? Чего и кого? Толпы читателей ныне не осаждают книжные магазины, даже когда они завалены свежевыпеченными бестселлерами, каковые никак не могли выйти из-под ее пера, она была слишком брезглива, да и писать настолько плохо, чтобы быть доступной миллионам, вряд ли сумела бы, если б и попыталась. А кому теперь охота мирно плыть по извивам длинных предложений или нестись в потоке быстротекущего текста? Кому нужны рассуждения, разве что доверенные бумаге нескромным Аретино… хотя и это сегодняшнему читателю неинтересно, зачем ему эвфемизмы, когда большинство авторов давно называет маскируемые якобы распущенным итальянцем объекты своими именами, теми самыми, из трех букв?.. Рассуждения, рефлексии, каламбуры, эпитеты и прочие колоратуры… И пусть ее романы печатали толстые журналы и переводили европейские издательства, что из того?..

А что, если написать для разнообразия нечто автобиографическое? Тем, кто читал ее книги, частенько казалось, что она такое и пишет, но все они ошибались, нет, даже тогда, когда она употребляла в дело факты собственной биографии, это выходило по-брехтовски отстраненно, жизнь могла быть почти ее, но ее саму на страницах книги застать было нельзя, она ускользала от собственного пера, то бишь шарика, которым начертала черным по белому от кромки до кромки и практически без абзацев все свои тексты, как тугая маслина от затупленной вилки. Наверняка даже возьмись она всерьез написать автопортрет, устройся ради того перед зеркалом и ежеминутно в него поглядывай, все равно получится не похоже…

Сидеть на диване было неуютно, даже его обычно прохладная кожа согрелась и липла к телу, Марго обмахнулась в последний раз, положила веер и встала, надо было варить суп. Какой? Предпочтительно холодный. Она мысленно перебрала варианты и подумала, что лучше вместо романа написать кулинарную книгу, больше пользы и разойдется куда быстрее.

– Нет, – сказал Михкель, положив трубку. – На уступки не идет. Никаких свежих овощей и фруктов, мяса, рыбы, птицы, яиц… Ничего жареного, печеного…

Марго всплеснула руками.

– А что я должна есть? Вареную картошку?

– Ну… Хлеб. Сыр. Молочные продукты.

– Странно, что и их не запрещают.

– Наверно, просто не додумались, – предположил Михкель. – Видимо, в Тибете не едят творога. Как в Европе.

– И вообще нет коров. На мое счастье.

– Это еще не все. Буддист настаивает, чтобы пилюли принимались до рассвета. Как положено.

– Какого рассвета? – спросила Марго. – Тут ведь фактически белые ночи.

– Гипотетического.

– То есть?

– В пять – полшестого.

– Черт знает что! Мало нам романа с отварами!

– Тут уже не роман, а целая эпопея, – заметил Михкель.

Да, восточная медицина – штука обстоятельная, это вам не крошечную таблеточку глотать раз в день после ужина, что, впрочем, Марго проделывала неукоснительно, это в самом деле целая эпопея, этому надо посвящать жизнь. Пахучие порошки, присланные Буддистом… так его прозвал Михкель, поскольку фамилию он носил не совсем удобоваримую, а буддистом действительно был, во всяком случае, путь его к нирване со всеми этапами описывался на персональном сайте, каковой он, естественно, имел, теперь все имеют свои сайты, от президентов до ассенизаторов и от сатаны… кто-то ведь должен быть попечителем интернетской порнушки, к примеру… до… ну если не бога, то его наместника на земле безусловно… так вот, присланные Буддистом, а точнее, выданные им в обмен на твердую валюту надежным людям в Москве и доставленные в Таллин другими надежными людьми, есть на свете и такие, пахнувшие приправами порошки надо было принимать пять раз в день, причем два или три из них в виде отваров, готовить которые оказалось делом многотрудным… «залейте порошок тремя стаканами воды, варите, пока не останется один»… ничего себе!.. После некоторой растерянности и последовавшей за ней беготни по магазинам удалось обзавестись мерной посудой из нержавейки, иногда и в Таллине находишь именно то, что ищешь, нечасто и задорого, но случается. Засим началось само действо или священнодействие, как угодно. Поскольку первую порцию полагалось пить натощак, Михкель заступал на пост с утра пораньше, пока Марго делала гимнастику или, если по-советски, зарядку, хотя и в форме совсем не советской, то была йога, ее верный муж отмерял, наливал, ставил на огонь ведьмин котел и каждые несколько минут вылезал из постели, дабы проконтролировать процесс выкипания. Затем они менялись местами, Михкель приступал к асанам… заряжаться приходилось по очереди, для групповых занятий физкультурой свободной территории в квартире недоставало… а Марго глотала варево, чаще острое, реже горькое, и накрывала на стол, не забывая поглядывать на часы, завтракать полагалось не раньше чем через полчаса после питья. Ну и так далее весь день до последнего захода перед сном. Мало всей этой возни, через пару дней Марго обнаружила на себе, к счастью, в местах, не подлежащих обозрению, по крайней мере, зимой, натуральные комариные укусы, конечно, то была реакция, полтора десятка лет назад с ней произошло нечто схожее, дерматолог, на которого пришлось потратиться, объявил, что у нее аллергия на комаров, в результате она стала бояться подлых кровососущих, как… не огня, разумеется, каковой в качестве цивилизованного в той или иной степени человека разжигала в газовой плите по нескольку раз в день, не огня, а… чего? Мышей? Это, пожалуй, чересчур. Неважно. В отличие от дерматолога, порекомендовавшего новейшее средство от аллергии, Буддист, к которому воззвал Михкель, велел ничего не принимать, а терпеть, пока само не пройдет. Терпеть пришлось целый месяц, что поделаешь, в любом случае, все-таки приятнее выпадения волос и вырезания кусков плоти, тем более что в отличие от комариной эта крапивница не чесалась и, ничего не добившись, в самом деле тихо исчезла. Она, но не отвары. Один комплект «приправ» сменился другим, третьим, Михкель мужественно стоял у плиты, он верил в восточную медицину непоколебимо, не слишком доверяя при этом западной, Марго, в свою очередь, больше надежд возлагала на необременительные таблетки, прописанные онкологом, но и отвары с порошками лишними не считала… и если б даже считала, все равно пила бы их, памятуя, что вложенные в их приобретение средства ее единственный и неповторимый муж зарабатывал тяжким трудом, ибо если кто полагает, что за письменным столом легче вкалывать, чем за прилавком, кассой или даже в котловане, и что ненормированный рабочий день (неделя, месяц, год, жизнь) в собственном доме пролетает быстрее, чем в упомянутых местах, тот ошибается, примерно как авторы коммунистической идеи, считавшие пролетариат солью земли… странное, однако, выражение, можно сказать, с двойным дном, ведь избыток соли в земле превращает ее в солончак, ни на что не пригодный…

Так прошло три или четыре месяца, счет им Марго потеряла ввиду полного единообразия составлявших их дней, затем настал черед пилюль, именуемых драгоценными, то были завернутые каждая в отдельности в крошечные лоскутки из натурального шелка и упрятанные, опять-таки по одной, в микроскопические коробочки из прозрачной пластмассы… современная цивилизация пробралась и в буддистские лаборатории… разноцветные шарики, способные, если верить прилагаемым текстам, исцелить решительно все. Драгоценными пилюли были в полном смысле слова – Буддист запросил по двадцать пять долларов за штуку, ничего особенного, он ведь жил и творил или, по крайней мере, реализовывал свои творения в Москве, и цены у него были московские… впрочем, драгоценных пилюль он лично производить не мог, привозил из Тибета, ингредиентов вроде желчи слона или мускуса кабарги так просто на рынке не купишь и даже в горах не соберешь. Но это дела не меняло, скорее, наоборот. И Михкель, как поняла с некоторым опозданием Марго, решил, что настал черед тяжелой артиллерии…

Как-то Марго взбрело в голову сходить в магазин с говорящим названием «Дискаунтер», там она главным образом одевалась, покупая брюки и пиджаки по цене килограмма карамели, максимум шоколада или, как счел бы человек с интересами атланта, подпирающего Фонд культуры, бутылки вина, максимум водки. Разумеется, магазин посещала не она одна, там обычно бродило немало народу, поскольку это было последнее дешевое торговое заведение в центре города, все прочие закрылись или переместились куда-то на окраины, ничего удивительного, ведь таллинская торговля работает в основном на покупателей из недальнего Хельсинки, понятно, финны-хозяева пекутся о финнах-клиентах, нет, пускают и местных… Как в любимом советском мультике… Марго читала и книжку, но единожды, а мультик видела несчетное количество раз, потому помнился он… это когда Карлсон приводит Малыша к себе в гости, там такая реплика из уст владельца жилища, которое на крыше: «Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон!.. ну и ты заходи…» Словом, жара, царившая на северных широтах все лето, побудила Марго к поискам летних брюк, совсем летних, из льна или хлопка, и она отправилась в «Дискаунтер». А когда вернулась, обнаружила на стене, на самом видном месте, обширное пустое пространство, исчезла единственная ценная картина в их скромном домашнем собрании, «Чистилище» Вийральта, доставшееся, а вернее, оставшееся Михкелю от отца, умершего, когда сын был в возрасте еще несознательном, во всяком случае, что касается предметов искусства. В трудные минуты Михкель кивал на картину со словами: «На черный день у нас есть Вийральт». День этот, кажется, настал, и Марго не стала ахать или рвать на себе волосы, а только прильнула к мужу и погладила его по щеке.

Пилюли надо было принимать каждые три дня со всем мыслимым (и немыслимым) антуражем, то есть жесточайшей диетой, вскакиванием до рассвета, поеданием за четверть часа до приема специального перца-горошка с китайско-грамотным названием, дабы «открыть путь» и даже чтением мантр. Мало того, надо было еще выждать четверть часа, проглотить кусочек масла, чтобы запереть конюшню, пока из нее не вывели лошадь, говоря по-тибетски, закрыть открытый ранее путь. Особенно противным в этом списке выглядел неурочный подъем, оба, и Марго, и Михкель, будучи законченными совами, ненавидели раннее вставание, муж даже заикнулся, что, возможно, данное предписание стоит проигнорировать, перебор, мол, но у Марго всплыли в памяти кое-какие медицинские познания касательно циркадных ритмов, кто знает, не установили ли за тысячелетнюю практику восточные медики некую связь между временем дня и эффективностью лечения, открыв тем самым суточные колебания биологических процессов, не обязательно ведь замерять уровень кортикостероидов в крови, как то делается в западных лабораториях, к подобным вещам можно прийти и эмпирическим путем. Словом, она, скрепя сердце, решила вставать на заре, вернее, до зари. Но как это сделать? Проще всего, разумеется, завести будильник, то бишь мобильник – Михкеля, поскольку своего у Марго не было, да и муж обзавелся таковым совсем недавно, прошлым летом, когда пришлось делать кое-какой ремонт, и выяснилось, что ни с сантехниками, ни с малярами, ни… словом, ни с какими представителями рабочего класса невозможно вступить в контакт, не имея мобильника. Да, но если в комнате дико верещит крошечный, но чрезвычайно громкогласный аппаратик, просыпаются все, а не только те, кому проснуться надлежит. Потому Марго открывала глаза по нескольку раз за ночь, смотрела на циферблат, а поближе к урочному часу и вовсе переходила на режим бодрствования, дабы выключить прибор за пару минут до того, как он завопит, затем выползала из постели тихо и даже, по ее мнению, неслышно, чтобы не разбудить Михкеля, но тот все равно просыпался и не спал до тех пор, пока она, произведя все ритуальные действия, не возвращалась в кровать. Подобный модус вивенди вряд ли можно счесть здоровым, и довольно скоро они измотались оба, Михкель не менее, чем Марго, поскольку, не довольствуясь ночными полубдениями, муж упорно делил с ней и тяготы полуголодания. После шестой или седьмой пилюли у Марго стало подниматься давление, чего с ней не случалось никогда прежде. То есть появился выбор, какую графу пополнить, номер один или номер два, с институтских времен она помнила причины смертности человеческих существ, первое место в печальном списке занимали сердечно-сосудистые заболевания, второе – онкологические, конечно, что-то могло с тех пор измениться, но вряд ли перестановки произошли на уровне главных лауреатов. Правда, вперед, на четвертое, кажется, место, вырвался вредитель почти курьезный – врачи… не столько сами медики, наверно, сколько творения их любимых коллег-фармакологов, но так или иначе… Когда-то очень давно, первого сентября, когда Марго пришла на занятия на первом же курсе медицинского института, новоиспеченные студенты вовсю рассказывали друг другу анекдот. Разговор двух врачей: «Ну что, коллега, будем лечить или пусть живет?» После очередного подскока Михкель позвонил Буддисту, Марго опасалась, что тот выберет вариант «будем лечить», но Буддист великодушно позволил… нет, не сделать перерыв, но, так сказать, «проредить» лечение, то есть принимать пилюли только по благоприятным дням, таковые согласно тибетскому календарю наблюдаются три или четыре раза в месяц, находясь при этом в свободном плавании, нечто вроде Пасхи, только почаще. И на том спасибо, ибо…