Текст книги "Сестра Зигмунда Фрейда"

Сара и не думала подниматься в салон сестры. Когда я приходила к ней по средам, мы оставались в ее комнате, разговаривали, как обычно, и только иногда прислушивались к громкому смеху, оживленным дискуссиям или звукам пианино и общего пения, доносившимся с верхнего этажа. В один из таких дней Берта вошла в комнату Сары и попросила нас познакомиться с художником, который должен был писать портреты членов их семьи. Взглянув на этого человека, я тут же поняла, что его лицо мне знакомо, а когда он начал рассказывать о себе, вспомнила, что четыре года назад мы сидели рядом на вступительном экзамене в школу искусств. Его звали Густав Климт; сейчас ему, как и мне, было восемнадцать лет. Лицо покрывала поросль, а волосы уже поредели, но я все равно узнала его по вздернутому носу, взгляду и самоуверенной улыбке.

Тем вечером он рассуждал о самых непристойных вещах, о которых принято умалчивать в любом доме и в любом обществе, если только оно не принадлежит к самому дну. Даже когда друзья Берты пытались направить беседу в другое русло и спрашивали, когда он написал свои первые картины на заказ, он рассказывал о том, как в пятнадцать лет изобразил на стене одного публичного дома несколько пошлых сцен, а потом пояснял, чем еще он там занимался, кроме того что рисовал; его спрашивали, чьи портреты он написал за прошедшие годы, а он перечислял портреты жен мясников, банкиров, докторов и профессоров, хотя больше всего болтал не о произведениях искусства, а о своих отношениях с этими женщинами. Он рассказывал, мы краснели, а Берта Ауэрбах приняла окончательное решение отказаться от услуг молодого человека в качестве семейного художника.

Тут же, рядом с Густавом Климтом, сидела его сестра Клара, которая была двумя годами старше, и время от времени упрекала его, грубо пихала локтем, что в салоне выглядело весьма неуместно, а он оправдывался, заявляя, что подобное поведение – это часть свободы, необходимой каждому человеку. Она отвечала, что его выражения свидетельствуют не о свободе, а о презрении к женщинам – он насмехается над ними и унижает их. Он замолкал на мгновение, ждал, когда кто-нибудь другой возьмет слово, а затем снова возвращался к своим непристойным историям. Когда вульгарные речи Густава стали настолько невыносимыми, что подруги Берты, извинившись, покинули салон, Клара прервала брата:

– Мой брат прав: сексуальность – это путь к свободе, но проблема в том, что он неправильно трактует понятия «сексуальность» и «свобода». А сексуальность – это действительно свобода, отсюда и страх общества перед высвобождением этой силы, которая уничтожит иерархию и принятую систему ценностей. А затем и само общество, такое, каким мы его сегодня знаем, распадется. Поэтому оно пытается обвинить сексуальность в неискренности и лицемерии.

– Это мы и так знаем, но не знаем, как изменить положение вещей, чтобы не усугубить ситуацию, – сказал молодой человек, сидевший около пианино.

– Для начала, – ответила Клара, – нужно, чтобы матери перестали советовать своим дочерям покоряться супругу. Все их слова можно свести к одной фразе: слушайся своего мужа, потому что так ты проявляешь покорность Богу, который сделал его твоим хозяином, и даже если он с тобой плохо обращается, терпеливо сноси все – старайся угодить ему и никому не жалуйся.

Разгорелась дискуссия между Кларой и друзьями Берты, принадлежавшими к так называемой венской интеллигенции; дискуссия постепенно перерастала в ссору, молодые интеллектуалы настаивали на том, что миром все-таки должны управлять мужчины. Клара, перед тем как покинуть салон, сказала:

– Очевидно, мы, женщины, сами должны брать то, что этот мир и это время не хотят нам отдавать.

С тех пор Клара Климт перестала приходить по средам к Берте Ауэрбах, но именно тогда были заложены основы нашей дружбы.

Сара и я виделись с ней почти каждый день и понемногу узнавали о ее жизни. Она говорила о разных вещах – интересных и ужасных. Рассказывала об отце, писавшем миниатюры на небольших дощечках, которые затем украшали кухни богачей; он умел не только красиво рисовать, но и сочинять сказки для детей на основе собственных картинок – о петухе и курице, о ветряной мельнице и корове, о молочнице и реке – все эти миниатюры создавались его руками. Иногда он напивался и избивал детей и жену Анну, которая зарабатывала тем, что драила полы в домах состоятельных людей. Уходя на работу, мать привязывала сыновей и дочерей к стульям, а когда возвращалась, лупила тех, кто за эти несколько часов, в таком состоянии – привязанный к стулу, испражнился прямо в штаны. Строже всего она наказывала детей, когда они препирались, дурачились или выходили на улицу без ее разрешения. Братья, будучи еще детьми, пытаясь хоть на какое-то время спастись от террора, уходили в мастерскую отца и помогали ему расписывать дощечки, а затем, когда он напивался, убегали на улицу, лишь бы не попасть под горячую руку.

Сестрам было сложнее, но и им выпала возможность спастись – Гермина и Иоганна жили с родителями своей матери до самой их смерти, а Клара – у сестры отца. Тетка недавно овдовела и вернулась из Лондона, где жила вместе с супругом. Так как детей у нее не было, она всю себя посвятила воспитанию Клары. Учила ее английскому и французскому, давала ей читать не только популярную литературу, но и романы Олимпии де Гуж и Мэри Уолстонкрафт. Возможно, Клара еще не могла верно оценить смысл этих произведений, но они вселили в нее дух борьбы за права женщин. Пять лет они жили вместе, а потом, когда тетка умерла, Клара была вынуждена вернуться к родителям. Тогда ей исполнилось шестнадцать. Мать сожгла всю одежду и книги, привезенные дочерью. О суровости своей матери Клара старалась умалчивать – об их отношениях мы узнали позже – от ее брата Густава, сама же она предпочитала обходить эту тему стороной.

Зато со смехом рассказывала, как люди кидают в нее камни, когда видят ее на велосипеде или одетую в брюки, потому что в то время считалось преступлением, если женщина носила брюки или ездила на велосипеде. С мучительной тоской рассказывала о детях, которые, оказавшись на улице после смерти родителей, умирали от холода и голода. С гневом рассказывала о несправедливости, которую приходится терпеть женщинам в браке, и повторяла: «Мы, девушки, сами должны брать то, что этот мир и это время не хотят нам отдавать».

Я часто думала о мире и поре моего девичества, думала тогда, когда давно уже не была девушкой; думала о девушках нашего времени, которые, по словам Клары, должны были стать свободными, о девушках, чье место, как считала моя мать, было на кухне. Мы представляли первое поколение, рожденное сразу после появления в 1859 году понятия «сексуальность». Мы были девушками в то время, когда интимные отношения между мужчиной и женщиной одни называли «половым актом», другие – «венериным актом», третьи – «инстинктом размножения». Физическое единение мужчины и женщины идеализировали, но в то же время считали признаком деградации, иногда в сознании людей эти понятия смешивались: они верили, что в результате слияния двух тел душа воспаряет к небесам, но тем не менее воспринимали его как животный акт, способный очернить душу.

Я оставила позади пору моего девичества и, пытаясь вспомнить девушек той эпохи, представляла только самых близких. Я вспоминала страх, сквозивший в каждом жесте, дрожь голосов, сдержанность, которая еще больше подчеркивала обузданное волнение. О том, что ждало нас в будущем, мы узнавали от подруг, у которых были старшие сестры или племянницы, или из книг, и это знание пробуждало в нас страх, и стыд, и боязливое ожидание. Ожидание было идеалом, так же как и невинность. Только когда зарождалась любовь, тайная – как того требовала эпоха, – становилось возможным достичь этого идеала ожидания, страдать от ожидания и страха, мучаясь вопросом, действительно ли произойдет единение двух душ и двух тел. Согласно одной религиозной притче, это страдание было искуплением, а наградой служила вечная любовь, которая не исчезнет и после смерти. Поэтому тот, кому дарована любовь, всегда представлялся небесным созданием тому, кто любит, и мог подавить в себе животный инстинкт.

Намного позже мой брат написал, что каждый человек остается «дитем своей эпохи, это касается даже его личных качеств», также и любовь всегда принадлежит тому времени, в котором была рождена, потому что она рождается между двумя людьми, являющимися частью своего времени.

Тогда любовь была чем-то, что связывает две души и два тела, страсть называли извержением вулкана, а желание – яростным ураганом. В то время слова «душа», «страсть» и «желание» произносились и писались так часто, особенно теми людьми, чья душа едва ли когда-то трепетала от страсти и желания, что одряхлели, словно старые изношенные туфли. Это было время, когда молодые люди, по крайней мере те, которых я знала, жили в ожидании любви, а в начале совместной жизни верили в возрождение рая на земле, но затем рутина ежедневного существования отрезвляла их, потому что всякое ожидание превосходит реальность, а в конце всякой любви, превосходящей тех, кого любят, ждет пропасть или банальность.

Это было наше время, время, когда мы не говорили о мире телесном. Мы молчали обо всем, что было связано с недавно появившимся понятием «сексуальность». Молчали в школах, церквях и синагогах, молчали дома, в салонах и на площадях, молчали в газетах и книгах. А защитой от этого слова служила одежда, закрывавшая все тело от пальцев ног до шеи. С рождения и до самого венчания девушки ничего не знали о сексуальности и могли лишь ощущать ее внутренним чутьем. Они выходили из дому только в сопровождении матери или родственников старшего возраста; они не имели ни малейшего представления о мужском теле или об интимных отношениях. Многие девушки всего за несколько часов до венчания узнали от своих матерей, что должно произойти в первую брачную ночь.

Невинность предназначалась мужу: те девушки, которые не смогли выйти замуж, становились предметом насмешек, а невинность, идеал этого столетия, превращалась в позорный обрезок, становилась каким-то неестественным наростом потому, что ее некому было преподнести. Таким было наше время, время, в которое мы выросли.

Сара, Клара и я знали намного больше, чем наши сверстницы – иногда мы заглядывали в медицинские книги отца Сары, иногда слышали что-то в салоне Берты, иногда Клара, пообщавшись с Густавом или с женщинами, помогая им преодолеть тяжелый период в жизни, что-то рассказывала нам.

Однажды вечером брат решил показать мне то, о чем Сара, Клара и я только слышали. Он отвел меня в самый бедный район Вены. Мы шли по темным узким улочкам, едва не сталкиваясь с девушками в изодранной одежде и с мужчинами в таких же обносках, которые подходили к девушкам с преждевременно огрубевшими лицами, с макияжем, подчеркивающим топорность их черт, и запахом алкоголя изо рта. Некоторые из этих девушек дотрагивались до Зигмунда, называли свою цену, а затем бежали за нами, сбавляли цену до тех пор, пока на оставшуюся сумму можно было купить только батон хлеба. Другие стояли за окнами некоторых обветшалых домов и зазывали проходивших мимо мужчин.

Наконец мы покинули эту часть города и оказались в более престижном квартале. Зигмунд показывал мне небольшие отели, расположенные на маленьких улочках, и рассказывал о том, что услугами здешних проституток пользуются люди из среднего класса. В этих же самых комнатах молодые люди из среднего класса встречаются с девушками из бедных семей, которые скрываются от родных. Зигмунд говорил мне, что богачи посещают дворцовые публичные дома или содержат несостоявшихся актрис и балерин. «Не думай, что есть разница между одними, другими и третьими; то, что одни делают в грязных комнатах полуразрушенных домов, другие в отелях, а третьи – во дворцах, не отличает их друг от друга. Разный только фасад, но то, чем они там занимаются, одно и то же. Этот сброд помогает им дать выход своим желаниям, а мы воздерживаемся. Воздерживаемся ради того, чтобы сохранить свою целостность. Мы не растрачиваем свое здоровье, умение радоваться, силы: мы храним себя для чего-то, хотя порой и сами не знаем для чего. Храним себя ради того, чтобы наши чувства могли быть более глубокими и возвышенными, вместо того чтобы так мелко и недостойно удовлетворять свои животные потребности».

Тот вечер, проведенный на улицах Вены, должен был стать для меня уроком – брат хотел, чтобы я разглядела в человеке животное начало, которое не допускало единения телесного и чувственного, и испытала отвращение, как испытывал его он. Той ночью мне не давала заснуть мысль о физической близости Зигмунда с женщиной. Охваченная ужасом, я вертелась в постели, мое сердце сжималось при мысли о том, что какая-то незнакомка, похожая на тех, которых мы видели на тесных улочках, толкнет его в пропасть телесного, лишенную всего душевного, и заставит забыть о наших общих мечтах.

Возможно, страх того, что я увидела тем вечером, и ужас от мысли, мучившей потом, принудили меня решиться познакомить брата с Сарой. Близость возникла между Сарой и Зигмундом при первой же встрече, когда он подошел к ней, благоговейно подав руку, а она встала, пытаясь обрести равновесие.

Позже я много раз вспоминала то мгновение, ту неуверенность не только в ее, но и в его движениях, преувеличенную сдержанность во взглядах, за которой скрывались надежда и любопытство, и эту радостную смесь счастья и стыда, мелькавшую на ее нежном лице, а также и на его лице, стремящемся всегда выглядеть серьезно, – он уже с первого курса носил бороду. И все их последующие встречи были похожи на первую – те же радость и смесь радости и стыда, те же надежда и любопытство и те же сдержанность и неуверенность – все то, что скрывалось за словами, но так и осталось невысказанным. Я всегда была рядом, наблюдала за тем, что происходит за кулисами невысказанного, наблюдала за тем, о чем они никогда не говорили. Иногда я хотела увидеть то, что происходит, когда они порознь друг от друга, когда они в одиночестве. Я хотела увидеть образы, трепещущие в их мечтаниях, прочесть их мысли, хотела знать, что бы они сказали, если бы барьеры сдержанности, боязливости, стыдливости пали, хотела увидеть движения их тел в тот миг, когда желание превозмогло бы все остальное, а кожа стала бы единственным, что их разделяет.

Их миры были такими разными, но каждый из них жаждал познать различия. Мой брат рассказывал ей о своем мире – о доме, факультете, библиотеке, семьях друзей и больнице, где они с коллегами постигали медицину на практике. Сара рассказывала ему о своем мире, граница которого проходила у порога ее дома, о том, что она могла видеть за его пределами – из окна комнаты: улицу и здания на другой ее стороне, деревья перед домами и небо над ними. Частью этого неуловимого мира было и то, что она черпала из книг. Некоторые из них читал и он, о некоторых никогда не слышал, а из некоторых, например из Библии, читал только небольшие фрагменты. Мой брат рассказывал ей о неврологии, а Сара – о том, как царь Соломон в книге «Песнь песней» просит дочерей иерусалимских не будить и не тревожить его возлюбленную царицу Савскую. Брат рассказывал ей об анатомии, а Сара – о том, как Соломон наслаждался телом своей возлюбленной: ее бедрами – ожерельем, сосцами – двойнями серны, шеей – столпом из слоновой кости, очами – озерками. Брат рассказывал о физиологии, а Сара – о том, как сердце царицы Савской, даже когда она спала, бодрствовало ради Соломона. Брат рассказывал о хирургии, а Сара – о том, как царица Савская просила дочерей иерусалимских, если они встретят ее возлюбленного, передать ему, что она ждет его и изнемогает от любви. Брата занимала жизнь великих полководцев, он часами рассказывал ей о Ганнибале, Александре и Наполеоне, а Сару больше привлекала скромная жизнь тех, чья кровь текла в ее венах (первый, о ком она знала, был плотником; поселился в Вене в 1204 году, и Сара очень жалела, что в ее семье не помнили имени его жены). С тем же пылом, с каким брат рассказывал о жизни завоевателей, она рассказывала о жизни и смерти своих предков, изгнанных из Вены, когда империей завладели антисемиты, и их возвращении, когда власть захватили благородные люди, если властители вообще могут быть благородными.

Она спрашивала об истории и нашей семьи, но мы так мало знали, будто наша кровь начиналась с нас. Сара расспрашивала Зигмунда о нем самом, о его занятиях, о друзьях, о том, что он собирается делать завтра, а что – через десять лет. Он отвечал ей, что хочет разгадать загадку человеческого существа – хочет знать, из чего рождаются любовь и ненависть, как возникает желание, как движутся мысли. «Может быть, нам не нужно знать все эти вещи», – заметила Сара и провела ладонями по ногам, по платью, под которым скрывались металлические аппараты.

С тех пор как они познакомились, я больше никогда не разговаривала с Сарой о моем брате, а с братом – о Саре; только ощущала, как они ждут наступления среды, дня, когда наши сверстники собирались в салоне, а Зигмунд и Сара еще долго оставались в ее комнате и я была рядом, наблюдая за тем, о чем они умалчивают. Когда мы слышали, что гости Берты собираются расходиться, он, она и я поднимались наверх, здоровались и выслушивали мягкий укор Берты в том, что не удостоили ее своим присутствием.

После первого посещения салона Берты Клара избегала дома Сары, но однажды решила прийти, чтобы представить лекцию о правах женщин, которую она через несколько дней должна будет читать на одной фабрике на окраине города. Зигмунд и я оставались в комнате Сары еще долго после начала собрания и поднялись в салон, только когда Клара начала рассказывать о «Подчинении женщин» Джона Стюарта Милля. Мы все внимательно слушали, пока она перечисляла аргументы против злоупотребления властью, выраженного в господстве мужчин над женщинами, которое не только нарушает права отдельной личности, но и тормозит развитие человечества. Когда она дошла до утверждения Милля о том, что и женщинам нужно позволить участвовать в политической жизни, прежде всего предоставив им право голоса, мой брат извинился за то, что перебил ее, и сказал:

– Мне очень приятно, что вы, как и Милль, выступаете за право женщин не подчиняться мужчинам, но, надеюсь, вы не принимаете все его утверждения касательно женской эмансипации.

– Я согласна со всем, что он написал в «Подчинении женщин», – ответила Клара.

– Вы согласны даже с тем утверждением, что женщинам нужно позволить выполнять все рабочие и политические функции, которые выполняют мужчины?

– Абсолютно.

– Это сумасшествие. Это значило бы нечто противоположное тому, во что верил Милль, – развитию человечества, которого можно достичь, уравняв мужчин и женщин. Если, как утверждает Милль, подчиненное положение женщин приводит к стагнации развития, тогда подобное неестественное равноправие обоих полов означало бы упадок человеческого рода.

– В равноправии я вижу только путь к развитию.

– Какое развитие может иметь место, если предположение Милля касательно равноправия полов окажется верным: замужняя женщина сможет зарабатывать столько же, сколько и ее муж? Мы должны согласиться, что ведение хозяйства и забота о детях требуют полного внимания, а это означает, что какая-либо другая работа исключена. Если женщина будет зарабатывать столько же, сколько муж, то кто будет готовить, убираться в доме, кто будет растить детей? – спросил мой брат.

– Общество изменит структуру, – объяснила Клара. – Оно выработает иные принципы, чтобы никому не был причинен ущерб, а женщины в конечном счете станут свободными.

– Даже если мы согласимся с возможностью подобной реорганизации, что тогда случится с женщинами? Женщины – другие существа, не низшие, но противопоставленные мужчинам. Изменение процесса воспитания и участие в борьбе за заработки на жизнь приведут к тому, что женщина утратит присущие ей нежность и кротость. Так мы лишимся идеала женственности.

– А кому нужен ваш идеал женственности? – спросила Клара, а мой брат в этот момент не смог найти подходящего ответа и промолчал. – Нам не нужны идеалы, которые придумали мужчины, нам нужны свобода и равноправие.

– Думаю, что тогда случится нечто похожее на миф о Пандоре. Это равноправие станет ящиком Пандоры в руках женщин, из которого они выпустят много зла.

– Вы знаете, что мифы и религиозные притчи не отражают реальности.

– Но каким-то образом, возможно, ее объясняют, – возразил Зигмунд.

– Да, вы хороши в манипуляции, когда недостает аргументов. А сейчас я с помощью аргументов докажу, что миф о Пандоре был искажен древнегреческими женоненавистниками: они представили Пандору как первую женщину, которая извлекла из своего ящика все зло и все болезни и распространила их среди людей. Женоненавистники утверждают, что другие женщины, как и она, приносят несчастье. Но так было не всегда: история о Пандоре, как носительнице зла и болезней, всего лишь часть искаженного мифа. Первоисточник совсем другой, и в ее имени сохранился его след. Пандора означает «одаренная всем»: ее почитали как дарительницу счастья и добра, а не как носительницу несчастья. В эпоху матриархата она была Великой Богиней-Матерью, которая приносила дары и счастье. Из ящика Пандоры не появлялись зло и беды, оттуда она извлекала дары и счастье и затем преподносила их каждому человеку. Но с началом эры патриархата мужчины извратили эту историю. Ненавистью к женщинам пронизана вся античная эпоха.

– Я бы с вами не согласился. Античная эпоха насыщена образами героинь…

– …которые являются остатками мифов эпохи матриархата, – перебила его Клара, затем продолжила: – И дошли они до нас в искаженном облике – чаще всего в роли героев мужского пола. Так в любой античной трагедии. Нельзя забывать и о том, как осмеивали женщин в комедиях и сатирах того времени. Самым суровым по отношению к женщинам был один философ. Аристотель утверждал, что ребенок женского пола – символ немощи мужчины, идеальное зачатие происходит тогда, когда выполняются три условия: нужно зачать сына, сын должен походить на предков по мужской линии, а не по женской, и он должен полностью походить на отца, чтобы не было общих черт с дальними предками по мужской линии. А самое несовершенное зачатие – тогда, когда на свет появляется ребенок женского пола, похожий на женщин из семьи матери. Вершина победы женского принципа при зачатии приводит к рождению чудовищ, говорил Аристотель. По его словам, чудовища рождаются не в результате совокупления человека с животным, как верили в те времена, а тогда, когда при слиянии двух людей мужской принцип терпит поражение, а женский побеждает. Таким образом, чудовища – это не полу животные-полулюди, а люди в извращенной форме, олицетворяющие женское начало. Вот так говорил один из величайших умов Европы! Эта ненависть к женскому полу, немного в других формах, существует и в наши дни, во времена Руссо и Шопенгауэра.

– Отношение к женщинам, выработанное в течение двадцати пяти столетий существования цивилизации, нельзя сводить к одному-единственному тезису.

– Я сказала, что возможны другие формы. Для Аристотеля женщина – «ошибка природы», для Библии – «сосуд греха». Для Тертуллиана – «врата дьявола». Фома Аквинский называет женщину «неполноценным мужчиной» и, хотя он верит в то, что и женщина и мужчина могут искупить грех перед Господом, тем не менее считает, что для женщины это возможно только под руководством мужа. В период Ренессанса человеческий разум освободился от власти религиозных догм, но чувство ненависти к женщине не исчезло. Одно из наиболее известных и распространенных сочинений того времени «Диспутатио нова» начинается словами «Люди ли женщины?» – и далее следует ответ, что «женщины не люди».

– Думаю, вы слишком торопитесь с выводами. В наш век мы прославляем женщин. Женщины считаются лучшей половиной рода человеческого, они чище и больше мужчин достойны поклонения. Уже столетие считают, что возрождение мужского духа возможно только под влиянием женского.

– Согласно этому, женщины – всего лишь инструмент, способный возвысить мужской дух. Одно это утверждение доказывает, что ненависть к женщине сильна и по сей день, только принцип ее действия изменился. И это представление о женщине как о нежном, хрупком существе, которому нужна защита, воздействует на разум, лишает его возможности свободно мыслить. А образ идеальной женщины, посвящающей мужу всю себя, создан только для того, чтобы женщина не могла принадлежать себе, чтобы чувствовала себя слабой и всегда зависела от мужа, всегда была покорна. Но сейчас все действительно меняется, вместо покорности нужен бунт, вместо самопожертвования во имя мужа и семьи – самоутверждение. Женщины требуют право получать образование, владеть собственным имуществом и зарабатывать, вместо того чтобы муж на законных основаниях отбирал все ее имущество и заработок. И что же происходит? Повсюду сразу стали писать о том, что образование и освоение профессии загрязняет женскую чистоту, а владение материальными благами и распределение собственных средств подталкивает ее к разврату. Насколько же жалки эти мужские душонки, напуганные свободой женщины. Предпосылкой развития человеческого рода является свобода или в некоторых случаях борьба за свободу: порабощенный народ освобождается от поработителей, робот освобождается от хозяина, верующий – от священника, который мешает ему ясно видеть Бога, а женщина освобождается от мужчины.

– Предоставьте женщине полную свободу, освободите ее от того, что вы ошибочно называете рабством – а я бы назвал это законом природы, – и тогда женщина не будет знать, что делать с этой свободой.

– Конечно не будет. Вы держите животное в неволе, а потом, много лет спустя, выпускаете его на свободу. Что оно сделает? Вернется в клетку. Тот, кто находится в подчинении, получив свободу, не знает, что с ней делать, и стремится вновь подчиняться. Поэтому нужно поощрять женщин учиться выполнять не только домашние обязанности, но и работу, способную дать им заработок. Нужно читать лекции о правах женщин, которых мы должны добиваться. Сколько можно ожидать от нас, дочерей, что мы будем работать по дому, будем послушными и молчаливыми, а потом, вступив в брак, продолжим жить так же. Настало время взбунтоваться – впервые с тех пор, как существует человеческий род.

– Вы призываете их к бунту, – вставил молодой адвокат, сидевший рядом с Бертой Ауэрбах, который несколькими годами позже стал ее супругом. – Но это противозаконно.

– Иногда общественный закон противоречит этическим принципам. Единственный путь исправить исторически сложившееся несправедливое отношение к женщинам лежит через политику. А мы не имеем права вмешиваться в нее. Не только здесь, но и в Германии женщины не могут участвовать в политических дискуссиях. Как же нам бороться за наши права, если нас сажают в тюрьму за попытки приобщиться к политической деятельности, а только так мы можем бороться за то, что принадлежит нам?

– Может быть, вам просто нужно оставить себе то, что принадлежит вам по закону, – брак и материнство? – спросил адвокат.

– Сколько девушек вышли замуж за человека, которого выбрали сами, а не которого им навязали родители, ориентируясь на его положение в обществе, семью или состояние? От девушек в браке требуется только послушание. Родители твердят им, что любовь придет со временем, но она не приходит. Веками у женщины все отнимали, ей не давали возможности творить, даже в тех случаях, когда она что-то создавала, ее лишали права называться создателем и передавали его мужчине. Также и в родительстве – мужчина считается создателем ребенка, материнство слывет репродукцией, мать – всего лишь орудие репродукции, а не создатель новой жизни. Да, уважаемые господа, настало время вам принять тот факт, что мы сами возьмем то, что принадлежит нам.

Клара была предана идее внушить женщинам, что они сами должны добиться своего: она в одиночку готовила плакаты, на которых писала, что образование девушек не должно сводиться к подготовке их к роли домохозяйки, а должно предоставлять им возможность самим принимать решения, и клеила их на фасады школ; защищала право требовать; организовывала группы, выступавшие за право женщин участвовать в выборах, а представители политических партий заявляли на нее в полицию. Клару сажали в тюрьму и обвиняли в том, что ее действия направлены не только против общества, но и против всего человечества. Когда ее выпускали, Клара встречалась со мной и Сарой. За решеткой она обычно находилась недолго – всего несколько дней, на свободу всегда выходила с синяками. Она никогда не рассказывала нам о суровой тюремной жизни и вместо этого, зная, как мы любим поэзию, просила нас прочесть ей какое-нибудь стихотворение.

Зигмунд также знал о любви Сары к поэзии, поэтому однажды принес ей только что опубликованный перевод сборника стихотворений Адама Мицкевича. Перед тем как открыть книгу, Сара погладила обложку с изображением осеннего парка и сказала, что уже много лет не была в парке.

– Тогда идем в парк, – отозвался мой брат, и Сара положила книгу на кровать.

На коляске Ауэрбахов мы доехали до Аугартена. Брат придерживал Сару под правую руку, а я – под левую. Весна была в самом разгаре, и мы шли по парку, словно пробираясь сквозь сплетенный из рдеющих нитей узор, сквозь симфонию, созданную из звуков природы, сквозь море ароматов. Каждые несколько шагов Сара просила нас остановиться не потому, что ей было тяжело идти, просто она хотела полюбоваться чудесами, мимо которых мы проходили, даже не замечая их, так как они были частью повседневной жизни: мать и ребенок сидят на скамейке и бросают голубям крошки, художник стоит перед мольбертом и пишет березу, девочка ведет под руку слепую старуху и описывает ей окружающий мир, два ребенка копаются в земле, а их отец читает газету и не замечает, как они находят червей, молодой человек, усевшись на ветку огромного дуба, будто в кресло, посвистывает, мальчишки играют в мяч.

– Как много счастья в одном месте, – заметила Сара.

– Не уверен, что все эти люди сейчас счастливы, – возразил мой брат.

– Возможно, – сказала Сара, – счастье, как и грех, отражается в глазах людей, которые на него смотрят.

– Счастье кратковременно, это исполнение долго лелеянной мечты или реализация потребности, – произнес мой брат.

– Я бы не назвала это счастьем. Исполнение мечты или реализацию потребности я бы назвала удовлетворением.