Текст книги "Бюро расследования судеб"

Она вписывает в записную книжку имя Аллегры Торрес рядом с именем Лазаря Энгельмана. Строчкой ниже: Эльвира Торрес. Родилась 12 марта 1959 года в Париже.

Она спрашивает себя, жива ли еще Аллегра и что делать с этим письмом и его откровениями. Подсчитывает: весной ее дочери исполнилось пятьдесят семь. Есть ли связь, пусть и символическая, между тряпичным Пьеро и нежеланием Лазаря иметь детей?

Чтобы ответить на эти вопросы, она должна снова выйти на его след.

Кароль

– Простите, Ирен, я заставила вас ждать, – говорит Шарлотта Руссо. – Открыли рождественский базар, и в центре сплошные пробки. С утра гололедица! В четыре часа, в такое время между собакой и волком, я готова провалиться в сезонную депрессию… Не случайно Гессен называют маленькой Сибирью!

Снег в этом году выпал поздно. На всех улицах развешивают яркие и безвкусные украшения.

– Как продвигается возврат предметов? Вы удовлетворены? – спрашивает ее директриса, протягивая чашечку чаю.

– Расследования ставят нас перед некоторыми дилеммами.

– Рассказывайте. И берите пирожные, они домашней выпечки. У моей старшей дочери кондитерский припадок.

Ирен говорит ей о Лазаре. С тех самых пор, с прочитанного ею письма Аллегры, она не может не думать о них. Упоминает и о тряпичном Пьеро, и порядковом номере, написанном у него на животе, который и привел ее к выжившему чеху с двойным именем: Матиас Барта и Лазарь Энгельман. Этого молодого пражанина из буржуазной семьи, стремившегося изучать право, наверное, очень встревожило то, как съехавшиеся в Мюнхен дипломаты приносят его страну в жертву временному примирению? После вторжения в Чехословакию нацисты изгнали молодого человека с факультета, он становится плотником. С принятием законов против евреев процесс деклассирования ускоряется. Вскоре его депортируют в гетто в Терезиенштадте, а потом в лагерь в Треблинке.

– Он там умер? – перебивает директриса, фаталистически подняв брови.

Название «Треблинка» гасит все живое, что еще осталось от его тени.

– Нет, он принимал участие в восстании заключенных, и ему удалось бежать. Неделями он скрывался в лесах, пока его не выгнали оттуда бойцы польского Сопротивления.

– Ах вот что, – замечает Шарлотта. – Есть свидетельства выживших, что некоторые из них не гнушались доносить на евреев или попросту сами их убивали…

– Одни помогали евреям, другие их предавали. Те, что нашли Лазаря Энгельмана, снабдили его фальшивыми документами и несомненно спасли ему жизнь. Польские полицейские, арестовавшие его через несколько дней, не поняли его настоящей национальности. Ему повезло. Беглецов из Треблинки, которых выдавали немцам, тут же расстреливали. А его отправили в Бухенвальд.

– В каждой из таких историй выживания есть свои чудесные случайности. Он мог ведь погибнуть и в Бухенвальде, или в каком-нибудь из маршей смерти…

– Почти. Ему не хватило малого. Освобождение он встретил с совсем больными легкими. В Австрии его вылечили. Оттуда он тайными путями перебрался в Израиль. Полагаю, там и оставался до тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.

– Почему?

– Потому что в пятьдесят восьмом он влюбляется в еврейскую девушку на острове в Фессалониках, – объясняет Ирен, улыбаясь удивлению директрисы.

Она упоминает о письме, обнаруженном в архивах, и своей первой стычке с Дитером Беренсом.

– У Беренса остаточные рефлексы времен Одерматта, – кривится Шарлотта Руссо. – Я ему скажу, чтобы предоставил вам карт-бланш. А теперь объясните мне, что выживший в Треблинке делал в Греции.

Этого Ирен не знает. Все, что ей известно, – в Израиле он стал корабельным плотником и проживал в Хайфе, где выучился иудео-испанскому языку, общаясь с грузчиками из Салоник.

– И потом, оказавшись в Фессалониках, он встречает эту девушку и женится на ней?

– Точно неизвестно.

Она рассказывает об этой любви и ее разрыве, бегстве Лазаря, беременности и отъезде Аллегры.

– Он так и не узнал, что у него есть дочь?

– Скорее всего, умер, так и не узнав.

– Но тогда вы ведь можете найти его дочь и возвратить ей предмет.

Ирен возражает: Эльвира может ничего не знать о своем отце. Обязана ли она открывать ей все тайны этого письма? У нее недостаточно сведений о Лазаре, чтобы считать расследование законченным.

– Ирен, – говорит директриса, накрывая ее руку своей, – мне кажется, вы объединяете сразу много вопросов в один-единственный. Должны ли мы докладывать потомкам обо всем, что становится известно нам самим? Те, кто связывается с нами, рассчитывают на ответы, даже если им придется пересмотреть все, что они доселе знали об исчезнувшем. Нередки случаи, когда ребенок депортированного обнаруживает, что у его отца была другая женщина, или другие дети, о которых он и слыхом не слыхивал, а они сгинули в лагерях. Сколько лет дочери Лазаря?

– Пятьдесят шесть.

– Она достаточно взрослая, чтобы посмотреть правде в глаза. Доверьтесь ей. Новые поколения хотят обо всем знать.

– Да, но как раз она-то ни о чем не спрашивала.

– Разве она не забрасывала свою мать вопросами?

Это Ирен приходится признать.

– Вы упорная, у вас замечательные интуитивные озарения. Но ваш перфекционизм подталкивает вас к превышению миссии. У вас есть владелец предмета, и у вас есть его дочь. Чего же вам еще? Разыщите ее и отдайте ей Пьеро.

– Я не знаю, какое значение он имел для этого человека, – возражает Ирен.

– Вы не получите всех ответов. Примите это. Вы вернете дочери отца. Вам этого мало?

Ирен молчит, ей нечего возразить. Завершить вот так расследование для нее все равно что бросить Лазаря.

– Вам предстоит вернуть три тысячи предметов, а у вас только одна жизнь, – улыбается директриса. – Придется научиться отказываться. Хотите обговорить со мной еще какие-нибудь дилеммы?

Скрывая неудовлетворенность, она вспоминает исповедь Ильзе, присланную ее внуком, выбор Виты, медальон с Богородицей и карандашный набросок детского лица.

– А эту Виту вы нашли только по имени? – перебивает ее тронутая Шарлотта Руссо.

– Благодаря Хеннингу.

– Если ребенок на рисунке и есть сын этой заключенной, сколько ему сейчас лет?

– Семьдесят восемь. Если он еще жив.

– Как круто – то, что она совершила, – ее собеседница переходит на шепот. – Умереть вместе с этим сиротой. Напоминает историю педиатра из варшавского гетто, Януша Корчака. У него были связи в верхах, там ходатайствовали о его спасении. Он отказался бросить детей из своего приюта, его умертвили вместе с ними. Но у вашей польки ведь был сын, это должно было ее удержать… Может быть, он уже умер, и ей нечего было терять?

Ирен качает головой, она-то уверена, что Вите хотелось жить. Этот набросок был поводом, чтобы спасти свою шкуру. Еврейский ребенок заставил ее отказаться от своей цели. Она не смогла решиться и бросить его.

– Над сколькими предметами сейчас работает ваша группа? – спрашивает директриса.

– Над двадцатью.

Директриса довольна, это хорошее начало. Ей бы очень хотелось побыстрее вникать в работу, побольше открытости могло бы помочь в розысках. Почему бы не кинуть клич добровольцам, общественникам? Надо поискать хештег, легко отображающийся в социальных сетях.

– Спасибо, – завершает она разговор, – ваш небольшой отчет меня впечатлил.

– Вы позволите мне изучить досье Эвы Вольман в личных архивах? – спрашивает Ирен уже у выхода. – Тут совсем недавно одна молодая особа приехала из Буэнос-Айреса, чтобы разыскать ее. Она придет снова. Мне хотелось бы до этого собрать воедино максимум информации.

– Напомните мне, когда Эва Вольман пришла работать в ИТС?

– В сорок восьмом.

– Ах, ну да. Она же одна из наших исторических достопримечательностей – из бывших перемещенных лиц! – восклицает директриса с загоревшимся взглядом. – А я как раз сейчас интересуюсь первыми годами работы центра. Вы свободны ближе к вечеру? Можем вместе взглянуть на ее досье.

От каждой встречи с Шарлоттой Руссо у нее остается чувство, будто ее подключили к генератору электроэнергии. Но идея покончить со следом Лазаря огорчает Ирен. Разумеется, она может представить, почему он не хотел ребенка. Но ей неизвестно, что привело его в Фессалоники, кем он стал, после того как бросил Аллегру. Она надеется, что его дочь попросит ее продолжить расследование.

Янина Дабровская звонит ей после завтрака. У нее хорошие новости – в их картотеке она обнаружила след Виты Собеской. Муж Виты в 1945 году обратился в польский Красный Крест с просьбой разыскать ее. Ему ответили: погибла в Равенсбрюке. Одна из выживших из Люблина смогла это подтвердить.

Янина раскопала информацию о ее муже – Мареке Собеском. До войны он владел фермой под Люблином. В годы оккупации нацисты выгнали польских крестьян из их угодий, чтобы расселить там коренных немцев. Чтобы избежать депортации, тысячи поляков ушли в леса к партизанам. Марек вступил во Внутреннюю армию. Летом 1944-го Люблин стал первым освобожденным большим польским городом. Сразу же после этого власть захватили коммунисты. Для Сталина бойцы Армии Крайовой были только потенциальной добычей для отправки в Сибирь. Марек посидел в тюрьме, его обвиняли в сотрудничестве с немцами. Аргумент известный – Советы использовали его, чтобы очернять бойцов Сопротивления. Его только что освободили, когда Красный Крест оповестил его о кончине жены.

– Есть одна странность, – говорит Янина. – Через три недели после известий о ее смерти он снова женился.

Ирен думает о Вите. Недолго же он ее оплакивал. Прагматичный мужчина – или торопился перевернуть страницу пятилетних кошмаров?

– А ребенок? – спрашивает она.

Янина подтверждает: у них родился малыш, но в войну он исчез. Сестра Виты приступила к его поискам в 1949-м.

– По ее мнению, мальчика похитили эсэсовцы.

– В рамках программы германизации?

– Видимо, так. Но следствие не закончено. Ваш отдел по розыску детей кончил тем, что закрыл дело. Такое часто случалось с детьми, похищенными на оккупированных территориях.

– Думаете, в Германии его усыновили?

– Скорее всего. Ему было года два, максимум три.

– Почему же в наших архивах я об этом расследовании никакого следа не нашла?

– Может быть, досье просто потерялось? – отважно предполагает Янина. – Я поищу, не осталось ли членов семьи. И уж теперь, после такого-то, дорогая Ирена, вы просто обязаны приехать сюда!

Закончив разговор, Ирен внимательно рассматривает карандашный портрет ребенка, гармонию черт лица, белокурые пряди. От матери он унаследовал критерии красоты «истинного арийца». Для них обоих то, что казалось преимуществом, обернулось проклятием. Она задумчиво смотрит на подпись: «Кароль Собеский, 5 нояб. 1938». Увидев рисунок впервые, она подумала, что это веха в поисках.

По мере того как продвигается расследование, Вита обрастает плотью и становится все ближе. У этой женщины грубо отняли ребенка – а саму ее потом бросили в тюрьму, депортировали в Аушвиц и Равенсбрюк. Ирен видит ее перед собой. Она словно бережет силы, старается не высовываться. В полутьме барака она рисует лицо сына. Пишет его имя, дату рождения. После лагеря обязательно хочет разыскать его.

Она встречает еврейского мальчика, который по возрасту сходится с ее ребенком. Он один здесь. Вопреки себе, она привязывается к нему, пытается спасти – но безуспешно. Их вместе отправляют в Молодежный лагерь. Во время переклички хладнокровная главная надзирательница выбирает мальчугана. Вита не может бросить его. Этого ребенка у нее уже не отнять.

Дважды ее короткую жизнь изменил материнский инстинкт. В ней было нечто от сказочных принцесс – их красота, благородное сердце. И в конце концов эти дары фей стали орудиями ее погибели.

Ирен всматривается в портрет ребенка с ощущением, что ей выпала обязанность найти его. Связать порвавшуюся нить, воздать справедливость Вите.

Эва

Когда Ирен заходит в общий зал, за окнами уже темно. Шарлотта Руссо, взлохмаченная и то и дело поправляющая съезжающие со лба очки, походит на спелеолога, только что выбравшегося из пещеры на свежий воздух. Между тем она выбрала целую кучу скоросшивателей и папок – они лежат на столе стопкой.

– Думаю вот, не будут ли они полезны нам, чтобы прояснить дела с документами Эвы Вольман. Недавно я провела инвентаризацию архивов, касающихся истории всего центра. Мне нравится мысль устроить постоянную экспозицию. Сами знаете, между городом и нами всегда была невидимая стена. Пришло время ее снести. Мне хочется, чтобы местные жители поняли – мы принадлежим их истории, это и везение, и богатство. Я работаю над этим проектом со специалисткой по истории, которая выросла в этих местах. Ее дядя десять лет работал в ИТС, но она – вообразите себе – пока не выбрала эту тему для своей диссертации, она и понятия не имела о нашей деятельности!

Это не удивляет Ирен. За двадцать семь лет обязательство о неразглашении, наложенное Максом Одерматтом, окутало их работу флером таинственности, устраивавшим всех, кто отказывался взглянуть прямо в глаза прошлому.

– Держите. Это свидетельство о приеме Эвы на работу.

Ирен высматривает знакомые черты подруги в этой мордочке насторожившейся мышки. Зелень глаз тут светлее, черные и коротко подстриженные волосы придают ей вид школьницы, а вот проницательный взгляд явно диссонирует. Свидетельство датировано февралем 1947-го. Ей нет еще и семнадцати, и ирония, наверное, – последняя опора в ее разбитой жизни.

На другом снимке Эва позирует с подругами у центрального входа в ИТС. Она смотрит прямо в объектив. Остальные все в скромных юбках, сдержанно улыбаются, но одна из четверки показывает язык. Они похожи на всех девушек послевоенной поры, к которым вернулась их беззаботность. И все же у Ирен эта фотография вызывает чувство неловкости. Наверное, из-за формы баннера, висящего над воротами, на котором можно разобрать: «Allied High Commission for Germany, International Tracing Service»[23]23
  Верховная комиссия НАТО в Германии. Международная служба розыска (англ.).


[Закрыть] – он своей полуокружностью странно напоминает «Arbeit macht frei»[24]24
  Труд освобождает (нем.).


[Закрыть] на фронтоне Аушвица. Такое эхо ее смущает.

– Где в то время располагался ИТС? – интересуется она.

Шарлотта Руссо объясняет ей, что американская армия реквизировала много зданий в городе. Их главная казарма была устроена в бывшей резиденции князя-нациста. В первые годы ИТС – тогда ее называли Центральным розыскным бюро – располагался там же. А в тех бараках, где размещались гарнизоны СС, жили сотни перемещенных лиц, заброшенных сюда хаосом войны. Большинство рассчитывало эмигрировать. Они учили иностранные языки и овладевали ремеслами, которые позволили бы получить визу в выбранную ими страну. Они составляли международный анклав внутри города. Недружелюбное население считало их паразитами, жировавшими за счет щедрости оккупантов. Некоторых взяли работать в Центральное розыскное бюро – особенно полиглотов. Так вышло с Мозгом. В ходе последних боев его самолет рухнул совсем близко отсюда. Два года он пролежал в госпитале, переваливаясь от одной операции к другой в успокоительном неведении. Вышел он одноногим, но получил место, соответствовавшее его лингвистическим талантам.

Эва приехала однажды утром вместе с Эрин О’Салливан – молодой особой из британского Красного Креста, сумевшей ее приручить. И осталась, обретя в этих военных бараках теплую компанию выживших, которые все были похожи на нее. Вместе они пытались возродиться к жизни, устраивали балы, спортивные соревнования, рождественские праздники, пикники на берегах озер. В этой хрупкой обособленности возникали пары, рождались дети.

– Очевидно, комната Эвы находилась в блоке F.

Директриса разворачивает план казармы. Каждое утро молодая женщина проходила по бывшей территории эсэсовских зверств. Ей виделась в этом усмешка судьбы? Символическая победа над палачами?

– Она уже занималась розыском, – уточняет Шарлотта Руссо. – И сразу такие хвалебные оценки ее работы! Начальник отмечает, что она участвует в расследованиях на местности и проявляет «недюжинную рассудительность при анализе документов». Невзирая на молодость, она всегда стремилась брать на себя больше ответственности. А это признак, который не лжет.

Она высовывает нос из-за Эвиного досье:

– Взгляните, Ирен.

В письме, адресованном тогдашнему американскому директору, Эва объясняет, что хотела бы провести расследования в Польше, но опасается – сможет ли ее защитить ее статус апатрида. Тот в ответном письме подтверждает, что коммунистическое правительство может не выпустить ее обратно, и советует дождаться серьезного повода, чтобы решиться на такую поездку.

С самого конца войны союзники западных стран противодействовали насильственному возвращению перемещенных лиц в страны новоиспеченного советского блока. Эти дипломатические трения уже предвещали холодную войну и ее высокие ставки. Эва, должно быть, разрывалась между желанием разыскать родных и страхом остаться пленницей страны, с которой отнюдь не собиралась связывать собственное будущее.

– Должно быть, она передумала, – замечает директриса. – Я не нахожу ни единого упоминания о ее поездке на восток в последовавшие годы. Зато я тут нашла ее переписку с заведующей кадрами. Ирен, вы ведь знали Йоханну?

– Нет, но Эва отзывалась о ней с большим уважением. Если я правильно поняла, она уволилась, как только в должность вступил Макс Одерматт?

– У них оказались непримиримые взгляды. Она была одной из первых немок, которых сюда взяли, сперва машинисткой. Ей было всего двадцать лет, она не знала о всех зверствах нацистов. Эти молоденькие немки были глубоко травмированы содержанием тех документов, какие им приходилось печатать. Иоханна влюбилась в одного из перемещенных лиц, поляка, который хотел эмигрировать в Канаду. В то время ей пришлось отречься от своей национальности, чтобы выйти за него замуж. Вы представляете себе такое? Ей это дорого обошлось, весь город ее бойкотировал… В конце концов они все-таки остались здесь, и она более тридцати лет блестяще заведовала отделом кадров, полностью посвятив себя служащим. Как бы мне хотелось сейчас с ней встретиться.

И мне тоже, думает Ирен. Все эти годы она подавляла стремление узнать побольше о прошлом Эвы и лишалась драгоценных бесед со свидетелями этого прошлого. А ведь они были еще живы.

– Сожалею, но мне пора удирать, – криво улыбается Шарлотта Руссо, бросив быстрый взгляд на часы. – Оставляю вам досье Эвы, верните мне его, когда подробно ознакомитесь.

Захватившая такую добычу, Ирен скользит на обледеневших полосах, проделанных шинами на снежном полу паркинга.

Когда она входит к себе в дом, темная прихожая пахнет остывшим пеплом. Повесив на крючок промокшую куртку, она зажигает тусклые нижние лампы, разводит в камине огонь. Каждый вечер, и сегодня тоже, у нее чувство, что дом рад ей и укрывает от всего. Детские рисунки Ханно, развешанные на стенах, добавляют в убранство квартиры веселую нотку. Кресло-развалюха, обитое зеленым бархатом, только ее и ждет. Ирен наливает себе бокал вина, ставит диск с джазовой музыкой и съедает кусок пиццы, прежде чем погрузиться в переписку Эвы.

Неделю за неделей молодая девушка, выжившая в лагере, говорит о борьбе с сильной усталостью, ее преследуют боли в суставах, невыносимые мигрени и приступы бессонницы. Несмотря на режим белкового питания, она с трудом набирает нормальный вес, и отныне ей предстоит жить с иссохшей плотью, как дереву без жизненных соков. Летом она заставляет себя несколько раз в неделю посещать бассейн или плавать в окрестных озерах. Она вновь обретает то счастье, какое имела маленькой девочкой, – искупаться в Висле. Ответы заведующей по кадрам полны теплоты и внимания. Она поощряет ее согласовать свое расписание с пляжным отдыхом, чтобы скрасить долгие рабочие дни. В другом письме упоминается о стычке Эвы с немкой, которая оскорбила ее в булочной. Слово за слово – и, наконец, Эва отвесила ей пощечину. Иоханна уверяет, что, если дойдет до суда, дирекция будет на ее стороне.

Ирен совсем нетрудно вообразить эту сцену. Эва всегда умела постоять за себя.

Звонок смартфона отрывает ее от чтения. Нежный голосок Ханно спрашивает: «Ну как ты там, мамулик?»

Смущенная, она осознает, что не звонила ему с тех самых пор, как Мириам проговорилась о существовании Гермины.

Она успокаивает его:

– Как раз по уши в работе. Сам знаешь, как я в таких случаях…

– Не расположена к общению, – поддевает он.

– До такой степени?

– Даже хуже.

– Много же тебе пришлось вынести, сын мой, – говорит она.

Ханно со смехом соглашается и объявляет ей, что приедет на выходные.

– Мне было бы очень хорошо, если бы мы провели немного времени только вдвоем. И больше ни с кем. Тебя это не напряжет?

Она радуется – тихо, молча. Все последние месяцы он чуть не молился только на Глэзеров.

Уютно усевшись у огня, Ирен снова перечитывает начало письма, адресованного Эвой в мае 1951 года Мартину Толботу, руководившему ИТС в должности представителя Верховной союзной комиссии.

Она не верит глазам своим.

Уцелевшая после лагерей девушка пишет, что подозревает одного из немецких коллег, Хольгера С., в том, что он служил в СС.

Как-то утром она застала его на выходе из хранилища архивных документов. Она знала, что он не из тех служащих, кому разрешен доступ к фондам. С того дня она потихоньку следила за ним. Он не встречался с бывшими заключенными, держался подальше от своей же группы служащих-немцев. Еще через десять дней она плыла с ним на одной дорожке в бассейне. Там она и заметила татуировку – букву у него в подмышке. Ей известно, что эсэсовцы обязаны были наносить татуировки со своей группой крови. Это называлось «каиновой меткой». С тех пор она лишилась сна – ее мучает мысль, что в лоне ИТС может скрываться бывший эсэсовец.

Она просит разрешения провести расследование.

«По ночам я опять оказываюсь в лагере. Пока я не проясню для себя этот вопрос, мне просто не заснуть спокойно».

Ответа Толбота нет в досье, но письмо, написанное ему Эвой три недели спустя, позволяет предположить, что он согласился с ней встретиться и разрешил доступ к некоторым документам:

«Я не понимаю, как чиновники организации союзников могли проявить такую небрежность. Вы говорите, что это не те же самые люди, которые освобождали нас из лагерей. Что они якобы не знают, на что способны нацисты. Но как они могли принять на работу немцев, не проведя необходимых проверок? Я болею при одной мысли, что этот убийца месяцы – нет, годы – скрывался здесь, что он мог успеть уничтожить доказательства своих преступлений. Знаю, вы понимаете мои чувства.

Я очень боюсь, что могут быть и другие. Дайте мне побольше времени, мсье, и я изгоню всех».

Ответы директора отсутствуют. Может быть, он разрешил провести конфиденциальное расследование, дабы избежать публичного скандала, который мог очернить ИТС? Ирен всматривается в текст с таким недоверием, что буквы дрожат перед глазами. Как можно было нанимать бывших эсэсовцев для охраны архивных документов о нацистских преступлениях? Или им помогли какие-нибудь соучастники внутри самого центра?

Она подключается по Интернету к главной картотеке и набирает в поисковике имя Мартина Толбота. Американец, руководивший ИТС в то самое время, когда Верховная союзная комиссия вздохнула с облегчением, сбросив с себя тяжелую ношу, передав ее в другие руки, пришел с целью обеспечить этот переход.

«Мы здесь для того, чтобы служить миллионам жертв той войны. Мы служим им, какими бы ни были истории их жизней, стран, где они родились, их политические или религиозные взгляды. Мы служим и мертвым, и живым – таков наш долг и почетная обязанность», – заявил он в торжественной речи на открытии новых фондов. Он не производил впечатление человека, легкомысленно относившегося к своей миссии.

«Знаю, что вы понимаете мои чувства», – написала ему Эва. Она, не доверявшая никому, доверилась этому немецкоговорящему еврею, беженцу из Чехословакии, эмигрировавшему из Центральной Европы в 1928 году, чтобы в американских войсках сражаться с нацистами.

Ирен увеличивает текст письма, которое он направил вышестоящим органам зимой 1952-го. Оно озаглавлено так: «Будущее ИТС». Она, остолбенев, обнаруживает, что американцы предполагали передать управление центром немецкому правительству. Ослепленные предпочтениями холодной войны, западные союзники готовы были доверить Федеративной Республике Аденауэра, отнюдь не денацифицированной, доказательства преступлений Третьего рейха и судьбу его жертв.

С первых же строк Толбот стремится доказать вышестоящим начальникам, что весь этот проект – ересь. Он развенчивает его пункт за пунктом, с холодной расчетливостью. Если позволить немцам управлять ИТС, они могут уничтожить все следы и объявить недействительным вердикт Нюрнбергского процесса. Они бы потихоньку выжили бывших перемещенных лиц и заменили их менее надежным немецким персоналом. Какая ирония, думает Ирен. Этот, последний аргумент предвидит все, что тридцать лет спустя наделал Макс Одерматт, с благословения Международного комитета Красного Креста.

«Недавно я обнаружил, что сорок пять наших работников в прошлом занимали высокие посты в СС или гестапо, – пишет Толбот. – Следствием установлено, что один из них пытался поджечь архивы. Все они были приняты на работу в ИТС представителями союзнических организаций, вопреки всем правилам предосторожности и законам о денацификации. Я немедленно распорядился их уволить, и все-таки не в силах уберечь вас от опасности допуска военных преступников к хранилищам архивов. Если это дело станет достоянием общественности, репутации Верховной союзной комиссии и “Интернешнл Трейсинг Сервис” навсегда окажутся запятнанными. Поэтому я советую перевести архивы под ведомство международной комиссии, которая будет контролировать и персонал, и его задачи».

Ирен делает глоток вина. Хорошо же хранился этот секрет. Или Толбот предложил Эве свое содействие в обмен на ее молчание?

Ей приходит на память один разговор с Эвой – через несколько месяцев после того, как Ирен начала работать в центре. Они только что позавтракали вместе с Мозгом, который вволю попотчевал их своими смешными историйками. Ирен была очарована, а Эва отметила:

– Чудо что за человек – и скромный, и храбрый. Нас мало здесь осталось от первой команды. Большинство предпочли уехать из Германии, когда отсюда ушли войска союзников.

– А вы-то оба почему остались? – спросила она.

– Я не могу отвечать за него. А я… у меня больше ничего не было. Здесь я хотя бы чувствовала себя нужной. И потом, надо же кому-то следить за архивами. Слышала небось про Цербера – пса, сторожившего у врат преисподней?

– Да, а при чем здесь он?

– Как думаешь, я на него похожа? – спросила Эва, и ее прокуренный смех прозвенел на весь коридор.

Она и сейчас его слышит.