Текст книги "Одиссея. Песни IX-XII"

Гомер
ОДИССЕЯ

Песни IX–XII

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

 
Одиссей прозорливый промолвил в ответ Алкиною:
«Алкиной, повелитель, между народами славный,
слушать подобного песнопевца – воистину
прекрасное дело (он голосом сходен с богами);
не бывает, говорю, исхода радостней,
чем веселье, овладевшее каждым пирующим
(гости в комнатах слушают песнопевца,
рассевшись рядами; столы завалены мясом
и хлебом. Чашник черпает из кратера,
разносит гостям, вином наполняет кубки;
кажется сердцу: нет ничего прекрасней),
но сердце твое понуждает спросить о невзгодах
скорбных, чтобы стенанье усилить слезами.
Что рассказать вначале и чем закончить?
Множество бедствий наслали небожители.
Имя сначала открою, чтобы знали:
избегнув безжалостной смерти, останусь вашим
гостеприимцем, хоть и живу неблизко.
Я – Одиссей Лаэртид, известный людям
хитростью, молва обо мне к небесам восходит.
Я живу на Итаке приметной – выдается
гора Нерит, с листвою зыблемой, а рядом
островá лежат поблизости друг от друга:
Дулихий, Зама, Закинф, поросший лесом.
Итака низкая – нá море крайний остров,
на стороне темноты, а другие подальше —
к восходу и солнцу; скалистый остров, прекрасный
воспитатель юношей. Нет зрелища сладостней
родной земли. Божественная Калипсо
держала меня в пустотелой пещере, хотела
взять в мужья, и коварная ээйская Цирцея
хотела взять в мужья, удерживала в палатах,
но сердце в груди не поддалось уговорам,
ведь нет ничего любезней родных пределов
и родителей, если даже имеешь достаток
и живешь на чужой стороне, вдали от родителей.
Если хочешь, расскажу о горьком возвращении,
которое Зевс устроил отплывшим из Трои.
Ветер из Трои привел к Исмару киконскому,
мы разграбили город, захватили женщин
и вдоволь добра, перебив мужчин, разделили
добычу, никто не остался без равной доли.
Спутникам я приказал удалиться проворно,
но не послушались неразумные спутники.
Напивались вином и резали рядом с морем
овец и коров неуклюжих, изогнуторогих.
Киконы пошли и призвали других киконов,
соседей более доблестных и многочисленных,
живущих внутри страны, умеющих биться
на конях или пешим строем, если нужно.
Утром пришли, подобные множеству листьев
и весенних цветов. Суровая доля от Зевса
досталась несчастным, чтобы мы настрадались.
Бились строем возле судов быстроходных,
метали – одни в других – бронзовоострые копья.
Пока рассветало и день нарастал священный,
мы отбивались, хоть были они многочисленней.
Солнце сместилось к вечеру, когда отпрягают
волов; поднажали киконы и разбили ахейцев.
Шестеро крепкопоножных с каждого судна
погибли, остальные избежали смерти.
Мы продолжили плаванье, с печалью в сердце,
потеряв товарищей, но радовались, что выжили.
Я задержал изогнутые суда, покуда
трижды не был помянут каждый несчастный,
погибший на равнине, сраженный киконами.
Зевс, собирающий тучи, несказáнной бурей
поднял порывы Борея, спрятал под тучами
землю и море. Ночь обрушилась с неба.
Корабли посбивались с курса. Сила ветра
разрывала парус на три, на четыре части.
Паруса побросали в трюм, опасаясь смерти,
налегли на весла, направились к берегу.
На берегу два дня подряд и две ночи
лежали; усталость и горе изъели сердце.
Пышнокудрая Эос прибавила третье утро.
Поставили мачту, расправили белый парус,
расселись на судне. Работали ветер и кормчие.
Тогда я достиг бы отчей земли, невредимый,
но волны, теченье с Бореем отнесли от Киферы,
отогнали, когда корабли обходили Малею.
Девять дней носились под гибельным ветром
по морю, полному рыбой, на десятый достигли
земли лотофагов, едящих цветочную пищу.
Мы спустились на берег, воды набрали,
вскоре обедали возле судов быстроходных.
Когда наконец подкрепились питьем и пищей,
я отправил спутников выведать, что за люди,
едящие хлеб, на этой земле обитают.
Выбрал двоих, а третьим был послан глашатай.
Тотчас отправились и встретили лотофагов:
не погибель они измыслили нашим спутникам,
предложили всего лишь отпробовать лотоса.
Отведав плодов медвяного лотоса, спутники
не захотели к судам вернуться с известьем, —
напротив, решили остаться среди лотофагов,
кормиться лотосом, забыв о возвратном плаваньи.
Я привел их силком на судно (они рыдали),
связал, заволок под скамью пустотелого судна,
спутникам верным велел подняться спешно
на быстроходный корабль, чтобы кто-нибудь
не отведал лотоса, не забыл о возвращении.
Тотчас взошли, и расселись возле уключин
рядами, и взбили веслами пенное море.
Оттуда продолжили плаванье, с печалью в сердце,
достигли земли надменных, неправедных циклопов,
которые во всем полагаются на бессмертных:
ничего не сажают руками циклопы, не пашут,
но все родится без вспашки и сева, – пшеница,
ячмень и лоза, дающая прекрасногроздные
вина (Зевс укрепляет лóзы дождями).
Они не сходятся вместе – на собрания;
в беззаконьи живут на вершинах, в пустотелых
пещерах, и каждый, как хочет, над детьми и женами
суд творит, не считаясь с другими циклопами.
Остров лежит небольшой на входе в гавань,
не удален от земли циклопов, не близок,
поросший лесом. Здесь обитают во множестве
дикие козы без страха людского присутствия,
здесь не бывает охотников, которые терпят
лишения, когда по вершинам блуждают.
Он не заполнен стадами, не покрыт наделами,
остров, лежит незасеян и плугом нетронут,
нет здесь людей, лишь козы пасутся и блеют.
Не имеют циклопы судов, окрашенных суриком,
нет корабелов, которые сладят судно,
крепкопалубное, послушное человеку,
плывущее в людный город, ведь так бывает,
когда плывут один к другому через море.
Здесь бы стояли строенья славные – остров
плодороден, приносил бы плоды постоянно,
луговины соседствуют с пенным морем – нежные,
влажные: вот где бы вечно расти виноградникам.
Земля податлива, пахотна; обильный снимать бы
урожай посезонно – такая здесь тучная почва.
Гавань удобная есть, где канаты – излишни,
чтобы бросить якорь, закрепить корабль,
но можно пристать, переждать, покуда сердце
не отправит в путь, не подует попутный ветер.
В изголовье гавани бьет прозрачный источник
из-под пещеры (черные тополя повсюду).
Мы вплыли в гавань; некий бог сопутствовал
сквозь темную ночь, незримой казалась округа,
корабли окутаны были глубоким туманом,
луна не светила с неба, покрытая тучами.
Никто не заметил острова, не увидел даже
высокие волны, бегущие в сторону берега.
Корабли крепкопалубные достигли берега,
тогда на приставших судах спустили парус
и вышли на землю, возле морского прибоя,
спать улеглись в ожиданьи божественной Эос.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Изумленные, мы кружили повсюду на острове.
Нимфы, дочери Зевса, эгидодержца,
подняли горных коз – угощение спутникам.
Мы вернулись и взяли кривые луки и копья
длинногнездные, разделились на три отряда:
бог даровал желанное бьющим добычу.
Из двенадцати судов пришлось на каждое
девять коз, а мне назначили десять.
Целый день до захода солнца мы сидели,
угощаясь сладким вином и обильным мясом.
На судах еще не иссякло, в избытке осталось
красное вино, ведь вместе мы наполнили
амфоры, разграбив священный город киконов.
Мы видели дым на близкой земле циклопов,
голосá различали, овечье и козье блеянье.
Когда опустилось солнце и настала темень,
на берегу заснули, возле морского прибоя.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась,
я собрал своих людей, говорил со всеми:
«Здесь оставайтесь, прочие верные спутники,
на судне своем отправлюсь, со своей командой,
здешний народ испытаю, что за люди,
надменные, свирепые, несправедливые, —
или радушные, богобоязненные в помыслах».
Я взошел на судно, призывая спутников
подняться на борт, отвязать кормовые канаты.
Тотчас взошли, и расселись возле уключин
рядами, и взбили веслами пенное море.
Достигли ближнего берега, увидели пещеру
высокую – возле самого моря, под сводами
лавров (большие стада, овечьи и козьи,
здесь ночевали), а рядом высокое надворье
обнесено стеной из наломанных глыбин,
рослыми соснами, дубами с обширной кроной.
Ночь проводил в пещере человек-громадина,
далеко выгонял стадá, в одиночку, избегая
других циклопов, знавший одно беззаконие.
На удивление скроен гигант, не ровня людям,
едящим хлеб, но подобен лесной вершине,
одинокой, вдали от других вершин вознесенной.
Я приказал, чтобы прочие верные спутники
остались там, затащив корабль на берег;
выбрал в дорогу двенадцать лучших спутников,
козий мех захватил с темно-красным, сладким
вином, которое Марон Эванфид пожаловал
в подарок, жрец Аполлона, защитника Исмара,
ведь мы защитили жреца с женой и ребенком,
из почтенья к нему (он живет в священной роще
Аполлона Феба). Жрец одарил превосходно:
семью талантами золота прекрасной выделки,
кратером из цельного серебра, и наполнил
сладким вином без остатка двенадцать амфор,
неразбавленным, божественным (не ведал
никто из рабов и служанок об этом напитке,
только жрец и жена, и ключница знали).
Когда они пили красное вино, медвяное,
двадцать мер воды на кубок винный
приходилось; кратер издавал блаженный запах,
сладостный – нельзя не пригубить напиток.
Я взял в дорогу огромный мех, наполненный
вином, и мешок со снедью (в сердце отважном
думал, что встретится дикарь неправедный,
облеченный мощью, не знающий законов).
Мы скоро вошли в пещеру, но не увидели
циклопа: он выгнал на пастбище тучное стадо.
Мы разглядывали всё подряд: корзины,
отягченные сыром; в загонах теснились ягнята
и козлики, разделенные: рожденные прежде —
в особом месте; в особом – рожденные позже,
сосуночки – отдельно. Ведра с надоями, чаши
крепкие – сосуды, истекавшие сывороткой.
Спутники сразу взмолились, просили жалобно
сыр захватить и вернуться обратно, и следом
из загонов пещеры к быстрому судну выгнать
козлят и ягнят, и отплыть по соленому морю.
Я не поддался (полезней было послушаться),
в надежде увидеть хозяина, получить подарок, —
горькая встреча предстояла спутникам.
Мы развели огонь, совершили приношение,
сидели, угощались сыром, в ожиданьи циклопа.
Он вернулся с пастбища, принес древесины
высохшей, неподъемную тяжесть к трапезе.
Древесину в пещере свалил, с великим грохотом.
Мы испугались, бросились в дальний угол.
Тучное стадо пригнал он в широкую пещеру,
гурт, который выдаивал, а самцы остались
снаружи, козлы и овны, на высоком надворье.
Поднял входной валун, установил в проеме,
громадный, который двадцать и две телеги —
добротные, четырехколесные – не сдвинут,
такой огромный валун он поставил на входе.
Расселся, подоил овец и блеющих козочек,
все стадо, как дóлжно, и подложил сосуночка
под каждую матку; заквасил в плетеных корзинах
половину белых надоев, убрал корзины;
другой половиной наполнил сосуды, чтобы
напиться после, во время вечерней трапезы.
Когда наконец поспешил завершить работу —
развел огонь, заметил нас и расспрашивал:
«Странники, кто вы? Откуда плывете по влажным
дорогам? Заняты делом или скитаетесь
по морю, словно пираты, которые странствуют,
головой рискуют, несут чужеземцам горе?»
Так он сказал; сердца сокрушились от страха
перед ужасным голосом и видом чудовища,
я обратился к циклопу с ответным словом:
«Мы ахейцы, унесенные из Трои натиском
разных ветров, над великою глубью моря.
Мы плывем домой, но неверным путем, неверной
дорóгой – таков, вероятно, замысел Зевса.
Заявляем гордо: мы – воители Агамемнона,
Атрида, чья поднебесная слава огромна,
он разграбил великий город (сколько народа
он погубил!), а мы, пришлецы, припадаем
к твоим коленям, одари гостей как хочешь,
сделай подарок, по законам гостеприимства.
Побойся богов, сильнейший, ведь мы – просители;
Зевс – он мстит за просителей и гостей, странно —
приимный, сопутствует гостю и держит в почете».
Так я сказал. Он ответил, жестокий в сердце:
«Глупый ты, странник (или приплыл издалёка),
велишь бояться богов, уклоняться от гнева.
Пренебрегают циклопы Зевсом-эгидодержцем
и богами блаженными – мы сильней намного;
ни тебя, ни спутников не пощажу (не пугает
Зевсова злоба), разве что сердце обяжет,
но скажи, чтобы ведать, где ты оставил корабль,
крепкий, далеко ли отсюда или поблизости?»
Так он меня испытывал, но я догадался,
многоумный, отвечал изворотливым словом:
«Корабль разломал Посейдон, земли сотрясатель,
швырнул на камни вашей земли, приблизив
к закраине (ветер из моря вынес корабль),
вместе мы спаслись от неизбежной смерти».
Так я сказал. Не ответил, безжалостный в сердце,
быстро поднялся; рукою, простертой к спутникам,
схватил двоих, размозжил, как щенков, о землю:
 

 
мозг головной излился, увлажняя землю.
Он разрезал обоих, приготовил ужин.
Он сожрал их, как лев, горами вскормленный, —
всё без остатка: мясо, потроха и кости.
Увидев злодейство, мы взвыли, воздевая руки
к Зевсу; беспомощность сжала каждое сердце.
Когда циклоп наполнил огромное брюхо
человечиной, запив молоком неразбавленным, —
заснул в пещере, разлегшись между овцами.
В бесстрашном сердце я замыслил приблизиться,
выхватить острый меч, висящий в ножнах,
нащупать, где печень прикрыта грудною клеткой,
нанести удар, но другой удерживал помысел:
тогда бы мы погибли неизбежной смертью,
ведь мы не смогли бы сдвинуть руками камень
огромный, который стоял в высоком проеме.
Проливая слезы, ждали бессмертную Эос.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Он развел огонь, передоил, как должно, стадо
и подложил сосуночка под каждую матку.
Когда наконец поспешил завершить работу —
снова схватил двоих и приготовил кушанье.
Позавтракав, вывел наружу тучное стадо,
легко отодвинул огромный камень и снова
установил в проеме, будто колчан закупорил;
присвистнул и тучное стадо направил в горы.
Я остался в пещере обмысливать злобно
расплату, лишь бы Афина вняла молитве.
Лучшим представился в сердце замысел этот:
возле загона лежала циклопья палица,
огромная – зеленый ствол маслины, срубленный,
чтобы носить, подсохший, на вид подобный
мачте на двадцативесельном, черном судне,
широком, грузовом, плывущем по морю,
таким он казался – в длину и в обхват – огромным.
Я подошел и отрубил не меньше сажени,
спутникам приказал обтесать обрубок.
Они всё исполнили, а я заострил обрубок,
приблизившись, затем острие обуглил
в пламени, спрятал его под кучей навоза,
который во множестве лежал в пещере.
Заставил кинуть жребий – кто посмеет
взять и воткнуть обрубок в глаз циклопий,
когда подступит сладостный сон к чудовищу.
Четверо были избраны (этих спутников
я выбрал бы сам), а пятым меня избрали.
Вечером он возвратился; тучное стадо,
прекраснорунное, загнал в широкую пещеру,
не оставил снаружи, на глубоком надворье, —
своим ли помыслом или бог приневолил.
Камень поднял высоко, установил в проеме,
расселся, подоил, как дóлжно, овец и козочек
блеющих и подложил сосуночка под каждую.
Когда наконец поспешил завершить работу —
снова схватил двоих и приготовил кушанье.
Я приблизился, стиснув деревянную чашу,
в которой вино чернело; промолвил циклопу:
«Вот тебе, выпей, ведь ты вкусил человечины, —
узнаешь, что за напиток на судне хранился.
Возлиянье принес для тебя, в надежде, что сжалишься,
отошлешь домой, но вынести твое безумство
невозможно. Жестокий, кто из людского множества
приплывет к тебе, ведь ты поступил неправедно?»
Так я сказал. Он взял и выпил, и насладился
приятным питьем, спросил повторную чашу:
«Любезно добавь еще, и поведай тотчас же,
кто ты по имени (выдам подарок по нраву),
плодородная почва приносит вúна прекрасно —
гроздные (Зевс укрепляет лóзы дождями),
но этот напиток – сродни амброзии с нéктаром».
Так он сказал. Я поднес, и трижды протягивал
сверкавший напиток; трижды испил безмозглый.
Когда вино помутило рассудок циклопа,
тогда наконец я ответил циклопу вкрадчиво:
«Циклоп, ты желаешь выведать славное имя.
Отвечу тебе, только выдай подарок обещанный.
Меня зовут Никто. Никем называют
мать и отец, и все, без изъятья, спутники».
Так я сказал. Он ответил, жестокий в сердце:
«Я сожру Никого последним из спутников,
после других, – такой тебе выдам подарок».
Он повалился навзничь, разлегся (жирная
шея выгнулась). Сон, укротитель всеобщий,
охватил циклопа; вино излилось, смешавшись
с человечиной: он блевал, вином тяготимый.
Я вогнал обрубок в костер затлевающий,
ждал, пока раскалится, подбадривал спутников,
чтобы не испугались и не отпрянули.
Когда обрубок маслины почти загорелся,
накалившись сильно, хоть и был он зелен,
я вытащил его (стояли спутники рядом:
божество вдохнуло великую смелость).
Мы взяли заостренный обрубок, втолкнули
в глаз. Я надавливал сверху, поворачивал,
как человек, буравящий корабельные доски
(другие снизу вращают ремнем, схватившись
с обеих сторон, – бурав непрерывно работает).
Так мы держали и ворочали обрубок
раскаленный: кровь заливала обрубок.
Веко и бровь целиком спалило, глазное
яблоко выгорало, в основаньи шипящее.
Будто кузнец окунает в студеную воду
лезвие топора или тесло (закаляется,
сильно шипит металл окрепший), так же
глаз зашипел вокруг обрубка маслины.
Он завопил; пещера повторила вопль.
Мы отпрянули в страхе. Тогда он выдернул
масличный обрубок из глаза, измаранный
кровью, отбросил в сторону, разъяренный,
призвал громогласно циклопов (они обитали
в соседних пещерах, в горах, обдуваемых ветром).
Они услышали, пришли отовсюду к пещере,
стояли и спрашивали, что терзает циклопа:
«Чем ты измучен, Полифем, что завываешь
так сквозь нетленную ночь, не даешь покоя?
Смертный, быть может, обидел, похитив стадо?
Изводит тебя коварством или силой?»
Могучий Полифем закричал из пещеры:
«Друзья, Никто меня губит коварством, не силой».
Они отвечали, сказав оперенное слово:
«Даже если никто не изводит в одиночестве,
нельзя избежать болезни, посланной Зевсом,
лучше молись родителю, Посейдону-владыке».
Сказав, разошлись, и сердце мое рассмеялось,
(так был циклоп одурачен именем и лукавством
безупречным). Он застонал, измученный болью,
нащупал камень, выдвинул из проема,
расселся на пороге, растопырил руки,
чтобы ловить выходящих с гуртом из пещеры, —
ведь он полагал, что я поступлю безрассудно.
Я размышлял, как сделать правильней, чтобы
спасти от смерти себя и спутников, разные
выплетая коварные замыслы, ведь жизнь висела
на волоске – грозила опасность великая.
Лучшим представился в сердце замысел этот:
были в пещере густошерстные бараны,
большие и тучные, прекрасные, темнорунные.
Я связал их беззвучно – сплетенными лозами,
взяв из подстилки неправедного чудовища.
Связывал пó трое, средний тащил человека,
двое с обеих сторон оберегали спутников,
на каждого – три барана, а мне достался
овен, воистину лучший в целом стаде.
Обхватив хребет, под брюхом косматым
я свернулся, лицом к чудесной шерсти,
держался, не отрываясь, выносливый духом.
Проливая слезы, ждали бессмертную Эос.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась,
гурт устремился наружу, на выпас; в загонах
блеяли матки недоеные (вымя раздулось
от молока). Хозяин, измученный болью,
ощупывал спины баранов, стоявших рядом,
но не догадался, неразумный, что спутники
подвязаны к брюхам шерстоносных баранов.
Последним вышел овен, отягченный шерстью
(он тащил меня, прозорливого в замыслах).
Могучий Полифем ощупывал шерсть и молвил:
«Добрый овен, отчего оставляешь пещеру
последним, ведь прежде не следовал за другими,
но скорым шагом спешил на выпас, к соцветьям
мягким, первый выходил к речным потокам,
вечером первый стремился вернуться в пещеру?
Теперь – последний. Тебе не хватает, конечно,
хозяйского глаза, который исторг разбойник
и гнусные спутники, вином усмирив рассудок.
Никто, говорю, еще не избежал погибели.
Если б ты мог говорить, со мной в согласьи,
открыл бы, конечно, где прячется он от гнева.
Я размозжил бы его – по всей пещере
растекся бы мозг, тогда отдохнуло бы сердце
от злой обиды, ничтожным Никем причиненной».
Так говорил и наружу выпустил овна.
Отдалились немного от пещеры с надворьем;
я выбрался первым, отвязал притороченных.
Развернули баранов, погнали тучное стадо,
тонконогое, пока не достигли судна.
Мы появились, избежав погибели, желанные
спутникам, но стенали они по умершим.
Я не позволил оплакивать, повел бровями,
запрещая; велел завести баранов на судно,
прекрасношерстных, и отплыть по воде соленой.
Тотчас взошли, и расселись возле уключин
рядами, и взбили веслами пенное море.
Отплыв настолько, что можно услышать выкрик,
я обратился к циклопу с насмешливой речью:
«В полой пещере, циклоп, сожрать собирался
спутников смелого мужа, полагаясь на силу.
Пришлось заплатить сполна за преступное дело,
жестокий, ведь ты не боялся сожрать гостивших
в доме. Отплатил тебе Зевс и другие боги».
Так я сказал. Он в сердце сильней взъярился,
вершину огромной скалы отломил и бросил,
она обрушилась перед темноносым судном,
[едва не затронув край судового кормила.]
Всплеснулось море от глыбы, упавшей в воду,
обратная волна понесла корабль к берегу,
как морской прилив, и прибила вплотную.
Я схватил удлиненный шест, оттолкнулся,
кивком головы побуждая спутников – крепче
держать рукояти весел, избегая смерти.
Они налегли на весла. Когда мы отплыли,
удвоив прежнее расстояние на море,
я прокричал, обратившись к циклопу, но каждый
спутник – по-своему – сдерживал примирительно:
«Жестокий, зачем раздражаешь дикого мужа?
Он бросил камень в море, пригнал корабль
обратно к суше, мы думали: вот она, гибель.
Если он услышит голос или хоть звук единый —
мраморный бросит утес, проломит головы
и корпус судна, так далеко швыряет».
Сказали, но не склонили отважное сердце,
я обратился вторично, разгневанный в сердце:
«Циклоп, если смертный какой-нибудь спросит,
кто постыдно выколол глаз, ответишь:
Одиссей оставил незрячим, сын Лаэрта,
городов разоритель, который живет на Итаке».
Так я сказал. Циклоп возопил и ответил:
«Горе! Настигло меня былое пророчество:
некогда был здесь достойный, великий провидец,
Телем Эвримид, в ведовстве отличившийся,
он состарился здесь, прорицая циклопам.
Он открыл мне все, что случится в будущем,
предрек, что ослепну от руки Одиссея.
Я ожидал, что появится человек, прекрасный
видом, высокий, облеченный великой мощью,
а теперь ничтожный, немощный, малорослый
выколол глаз, вином укротив сначала.
Одиссей, подплыви, – обеспечу подарком,
скажу Сотрясателю, чтобы отправил в дорогу,
ведь я – Посейдонов сын (он сам утверждает).
Посейдон излечит меня, если только захочет,
больше никто из смертных или блаженных».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Вот бы мне суметь из тебя исторгнуть
жизнь и душу, и отправить в дом Аида,
чтобы даже Держатель земли не вылечил!»
Так я сказал. Он начал молиться владыке
Посейдону, вытянув руки к звездному небу:
«Услышь, Посейдон темнокудрый, объемлющий землю,
если ты вправду – родитель, как утверждаешь,
не позволь Одиссею вернуться, сыну Лаэрта,
разорителю городов, живущему на Итаке.
Если судьба – увидеть своих и вернуться
в отчизну, в дом, искусно построенный, пусть он
возвратится без спутников, поздно и горестно,
на чужом корабле, и встретит несчастье в доме».
Так говорил он, молясь. Темнокудрый услышал.
Он снова поднял глыбину, бóльших размеров,
швырнул, закрутив (вложил великую силу):
она обрушилась за темноносым судном,
едва не затронув край судового кормила.
Всплеснулось море от глыбы, упавшей в воду,
волна понесла вперед и приблизила к берегу.
Мы достигли острова, где остались другие
крепкопалубные суда, а вокруг сидели
скорбные спутники, они заждались товарищей.
Когда корабль пристал к песчаному берегу,
мы сошли на берег возле морского прибоя,
выгнали стадо циклопа из полого судна,
разделили, никто не остался без равной доли.
Крепкопоножные спутники меня наградили —
овном – отдельно. Возле прибоя – в жертву
овна принес всевластному Зевсу Крониду,
темнотучему, и бедра сжег, но жертвой
бог пренебрег, задумал сгубить без остатка
крепкопалубные суда и верных спутников.
Целый день до захода солнца мы сидели,
угощались сладким вином и обильным мясом.
Когда опустилось солнце и настала темень —
на берегу заснули, возле морского прибоя.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Я обратился к спутникам и велел подняться
на корабль и отвязать кормовые канаты.
Тотчас взошли, и расселись возле уключин
рядами, и взбили веслами пенное море.
Мы продолжили плаванье, с печалью в сердце,
потеряв товарищей, но радовались, что выжили.