Текст книги "Одиссея. Песни IX-XII"

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

 
Мы достигли Эолии, острова, на котором
живет Эол Гиппотид, любезный бессмертным.
Плавучий остров охвачен стеною бронзовой,
крепкой: отвесные скалы вокруг возносятся.
Двенадцать детей родились во дворце Эола:
шесть дочерей расцвели, сыновья возмужали,
шестерых сестер отдал он братьям в жены.
Вместе с любезным отцом и заботливой матушкой
они изобильно пируют, – пахнет мясом
принесенных жертв, длится звучание флейты;
ночью засыпает каждый возле супруги
стыдливой – на ложе искусном, под покрывалом.
Мы прибыли в город, в прекрасный дворец Эола.
Целый месяц Эол привечал и расспрашивал
об Илионе, о возвратной дороге ахейцев.
Я рассказал подробно, всё, что случилось,
обратился с просьбой – отправить в дорогу.
Он согласился, выдал мешок из шкуры
девятилетнего быка, в мешок запрятал
направленья штормов и шквальных порывов.
Зевс поставил его надзирать над ветрами —
поднимать, удерживать ветер, который захочет.
На пустотелом судне шнуром блестящим
перевязал мешок, чтобы хоть малым ветром
не сдуло в сторону, выслал дыханье Зефира
доставить людей на судах, но не состоялось
возвращение. Мы погубили себя безрассудно.
Девять дней и ночей продолжалось плаванье,
на десятый показалась отчизна, мы увидели
огонь и людей, разводивших прибрежное пламя.
Сладкий сон одолел меня: всю дорогу
я трудился, работая шкотами паруса,
спутникам не доверял, чтоб скорей вернуться.
Спутники начали между собой пересуды:
вот, он домой привезет серебра и золота —
подарки Эола, отважного Гиппотида.
Каждый так говорил, обращаясь к соседу:
«Одиссею везде почет, он всем любезен,
в любой стране или городе, где ни объявится,
вдоволь имеет прекрасных сокровищ из Трои,
военной добычи, а мы, проделав не меньший
путь, с пустыми руками домой возвращаемся.
Теперь вот Эол осыпал подарками дружбы,
но скорей посмотрим, чтó там хранится,
сколько в мешке серебра и золота спрятано».
Так говорили: возобладала злокозненность.
Развязали мешок, и вылетели скопом ветры.
Шквал подхватил рыдавших, увлек подальше
от родной земли. Я проснулся и размыслил
в безупречном сердце, погибнуть ли в море,
выпрыгнув за борт, или беззвучно вытерпеть,
остаться в числе живущих. Я не выпрыгнул,
остался лежать, укрывшись плащом на судне.
Корабли уносило злосчастным порывом ветра
обратно к острову Эола. Рыдали спутники.
Мы спустились на берег, воды набрали,
вскоре обедали возле судов быстроходных.
Когда наконец подкрепились питьем и пищей,
в провожатые выбраны были вестник и спутник.
Мы вступили в славный дворец Эола,
он пировал в окруженьи детей и супруги.
Возле колонн мы расселись, на пороге.
Изумленные в сердце, они задавали вопросы:
«Почему ты вернулся? Что за бог тебя травит
враждебный? Мы отправили тебя заботливо
на родину, в дом, где бы он ни был, отчий».
Так говорили. Я отвечал сокрушенно:
«Спутники погубили меня и сон жестокий.
Дело исправьте, друзья, ведь вам сподручно».
Так я сказал, промолвив кроткое слово.
Они промолчали, тогда родитель ответил:
«Тотчас же остров оставь, позорище смертных:
не дóлжно мне привечать, отсылать в дорогу
человека, который блаженным богам ненавистен.
Прочь отсюда, ведь ты богам ненавистен!»
Так сказал и выдворил (я скорбел безмерно).
Оттуда продолжили плаванье, печалясь в сердце.
Терзались люди, трудно работая веслами,
из-за глупости нашей не было помощи
в плаваньи: шесть ночей и шесть дней мы плыли,
на седьмой подошли к высокому городу Лама,
к лестригонскому Телепилу (уходящий на выпас
слышит здесь оклик того, кто приводит стадо;
здесь кто не спит – получал бы двойную плату:
за выпас быков, потом – за овец белоснежных;
здесь дневная стезя к вечерней приближена).
Мы вплыли в славную гавань, окаймленную
отвесной грядою скалистой, непрерывной;
выступают два мыса вперед взаимообразно,
выдаются на входе в гавань, а вход – стесненный.
Другие спутники вошли на судах двузагнутых
в продолговатую гавань, суда разместили
борт о борт… Никогда здесь волна не всходит:
большая ли, малая, – сплошное безветрие белое.
Я один поместил свой черный корабль снаружи
и закрепил канатом возле скалистой закраины;
на кремнистый утес взошел и разглядывал,
но не заметил людских трудов и воловьих,
только увидел, как дым от земли поднимался.
Я отправил спутников выведать, что за люди,
едящие хлеб, на этой земле обитают.
Выбрал двоих, а третьим был послан глашатай.
Они вступили на гладкий тракт, где телеги
лес перевозят в город с горных склонов.
Возле города встретили девушку – мощная
дочь лестригонского Антифата набирала воду,
спустившись к прекрасным струям источника,
Артакии, откуда в город приносят воду.
Они приблизились, обратились с вопросом,
кто здесь властитель, каким народом он правит.
Она указала на родительский дом высокий.
Они вступили в дом, обнаружили женщину:
ужасную видом, ростом – не меньше утеса.
Из собранья она призвала именитого мужа,
Антифата, который замыслил ужасное дело:
схватил посланника, состряпал человечину.
Двое других убежали, достигли стоянки.
Антифат разразился кличем, и услышали
мощные лестригоны, поспешили отовсюду,
неисчислимые люди, похожие на гигантов.
Они стояли на скалах, кидали камни
неподъемные. Поднялся грохот: вопили
умиравшие, трещала обшивка; лестригоны
уносили, пронзив как рыбу, жалкое яство.
Когда убивали спутников в глубокой гавани,
я вытащил острый меч, висевший в ножнах,
перерезал канаты на темноносом судне,
тотчас обратился к спутникам с приказом —
схватить рукояти весел, избегая смерти.
Вместе ударили пó морю, страшась погибели.
Радостно выбежал в море корабль, подальше
от нависших скал, а прочие сгинули скопом.
Мы продолжили плаванье, печалясь в сердце,
потеряв товарищей, но радовались, что выжили.
Достигли Ээи, острова, где живет Цирцея
пышнокудрая, страшная богиня, которая
говорит как люди, сестра коварного Ээта.
Гелиос – их родитель, светящий смертным.
Матерью Перса была, рожденная Океаном.
В безопасной гавани мы пристали бесшумно
к берегу, – некий бог направлял корабль.
Мы спустились на берег, два дня и две ночи
лежали: усталость и горе изъели сердце.
Пышнокудрая Эос прибавила третье утро.
Я взял копье и заостренный меч, и тотчас
взошел на прибрежный утес – оглядеться,
в надежде увидеть труды людей и услышать
голос. Поднялся и встал на кремнистой вершине.
На земле разверстой, возле палат Цирцеи,
увидел дым, поднимавшийся сквозь заросли.
Я размыслил в сердце, стоит ли отправиться —
выведать, что там (я видел дым и пламя).
Так размышлял… показалось намного выгодней
вернуться на берег моря, к быстрому судну,
накормить людей и послать на разведку.
Когда я приблизился к двузагнутому судну,
некий бог пожалел – и вывел навстречу
громадного оленя с пышными рогами.
Он спускался к потоку с лесного пастбища,
чтобы напиться, измученный мощью солнца.
Он вышел навстречу; я ударил в позвоночник
копьем бронзовоострым. Пораженный навылет,
он рухнул в пыль, захрипел, и душа отлетела.
Придавив оленя ногой, я вытащил бронзово —
острое копье из раны, бросил на землю,
после нарвал лозняка и прутьев, и тотчас
сплел канат на сажень, прекрасно скрученный;
ноги связал ужасному зверю и отправился
к берегу, на шею взвалив оленью тушу,
подпираясь копьем (на плече не донес бы),
придерживал ношу, – слишком он был огромен.
Сбросил его возле судна. Проснулись спутники.
Я обратился ко всем, призывая ласково:
«Друзья, даже в скорби мы не спустимся
 

 
в дом Аида прежде назначенных сроков.
Вспомним о снеди (еда и питье остались
на быстром судне), не будем мучиться голодом».
Так я сказал. Они подчинились слову,
обнажили головы возле бесплодного моря.
Они удивлялись: слишком олень был огромен.
Когда глаза насытились видом оленя,
они омыли руки, приготовили пищу.
Целый день до захода солнца мы сидели,
угощались сладким вином и обильным мясом.
Когда опустилось солнце и настала темень —
на берегу заснули, возле морского прибоя.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась,
я собрал своих людей, говорил со всеми:
«Выслушайте, хоть и натерпелись, спутники.
Друзья, мы не знаем, где восход и сумерки,
где под землю уходит светящее смертным
солнце и где восходит. Размыслим же тотчас:
способен ли разум вызволить? Нет, не способен.
Я взошел на кремнистый утес – оглядеться,
 

 
и увидел землю, окруженную морем
бескрайним, низкий остров, а в середине
заметил дым над глубью дремучего леса».
Так я сказал, сокрушилось каждое сердце:
они вспомнили лестригонского Антифата,
надменность, свирепую мощь людоеда-циклопа.
Громко рыдали спутники, проливая слезы,
но бесполезны слезы для тех, кто плачет.
Я поделил прекраснопоножных спутников
нá два отряда (назначил вожатых), первым
командовал я, вторым – Эврилох богоравный.
В бронзовом шлеме быстро встряхнули жребии, —
Эврилох, бесстрашный в сердце, вытянул жребий.
Следом за ним отправились двадцать два спутника,
рыдавшие горько. Мы сидели и плакали.
На лесной поляне открылся, отовсюду видный,
дворец Цирцеи (строенье из гладкого камня);
повсюду – волки да горные львы (заколдованы
пагубным зельем – опоила несчастных Цирцея).
Не напускались они на людей; напротив,
вставали на задние лапы, виляли хвостами.
Как собаки вокруг хозяина, который приходит
с праздника, крутят хвостом (он всегда приносит
кусок полакомей), – когтистые львы и волки
ластились. Встретив зверей, испугались спутники.
Остановились в дверях пышнокудрой богини,
услышали пение в доме, прекрасный голос
(возле чудесного полотна ходила, такое
богини делают – тонкую, дивную роскошь).
Полит, предводитель, первым промолвил слово,
особо любезный, достойнейший спутник:
«Друзья, там кто-то ходит у ткацкого стана,
и поет красиво (стены умножают пение):
богиня ли, женщина, – тотчас ее окликнем».
Так он сказал. Они окликнули богиню,
она появилась, открыв блестящие двери,
пригласила. Они последовали доверчиво.
Один Эврилох остался, заподозрив коварство.
Привела во дворец, посадила на стулья и кресла;
сыр и ячмень, и мед замешала блеклый
на прамнийском вине, и добавила зелье
пагубное, чтобы напрочь забыли отчизну.
Когда поднесла питье и они пригубили —
жезлом ударила спутников и закрыла в свинарне.
Голосом, кожей – всем видом – сущие свиньи,
обросли щетиной, остался один рассудок.
В свинарне она заточила рыдавших горько,
желуди разбросала и сорочьи ягоды,
корм для свиней, которые в грязи валяются.
Эврилох сейчас же вернулся к черному судну,
быстрому, горевестник о жребии спутников,
не мог даже слова молвить, хоть и пытался, —
великой печалью сердце разбито, слезы
взгляд застилали, сердце наполнилось плачем.
Мы, удивленные, стали расспрашивать.
Он рассказал о гибели спутников: «Мы вступили
в чащу, как ты приказал, Одиссей прославленный.
На лесной поляне открылся, отовсюду видный,
дворец Цирцеи (строенье из гладкого камня);
богиня ли, женщина, – ходила возле ткани,
распевала громко. Мы окликнули и позвали.
Она появилась, открыв блестящие двери,
пригласила. Они последовали доверчиво.
Только я не пошел, заподозрив коварство.
Они уничтожены скопом, никто не вышел
оттуда, пока я лежал и высматривал долго».
Тогда я повесил за спину лук с колчаном,
на плечи – перевязь с длинным, бронзовым,
среброгвоздным мечом, приказал отвести обратно.
Эврилох обхватил мои колени, взмолился,
возрыдал и промолвил оперенное слово:
«Не принуждай против воли, вскормленный Зевсом,
позволь остаться. Ты не вернешься, не вызволишь
спутников, лучше спасемся скорее со всеми,
которые здесь, – еще возможно выжить».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Конечно, останься возле черного судна,
полого, подкрепляйся вином и снедью,
отправлюсь один, неизбежность гонит в дорогу».
Сказал и отправился прочь от судна и взморья.
Я прошел по священным ущельям, приблизился
к высокому дому Цирцеи, искусной в снадобьях.
Встретился мне Гермес возле дома, держатель
золотого жезла, бог (на вид он – подросток,
бородка на скулах в прекрасную пору юности).
Он взял меня за руку, промолвил, назвав по имени:
«Несчастный, куда в одиночку идешь по склонам,
не ведая, гдé ты? Вошедшие в дом Цирцеи
теперь томятся в тесном хлеву, как свиньи.
Идешь, чтобы спутников вызволить? Обещаю:
сам не вернешься, останешься рядом с другими.
Выручу все же тебя, избавлю от пагубы.
Вот тебе средство, с которым войдешь в палаты,
от твоей головы оно отвратит погибель.
Открою тебе коварный расчет Цирцеи:
она приготовит напиток, вмешает зелье;
не заколдует тебя – не позволит средство,
которое будет твоим. Расскажу подробно:
Цирцея ударит тебя удлиненным жезлом,
выхватишь острый меч, висящий в ножнах,
набросишься на нее, как будто желаешь
убить. Она, испугавшись, понудит к соитью,
не отвергай обоюдное ложе с богиней,
чтоб отпустила спутников и тебя приветила.
Пусть заречется великой клятвой бессмертных,
что не измыслит иной обиды, не отнимет
мужеской силы, когда ты снимешь одежду».
Сказал убийца Аргоса, вырвал растение
из почвы; мне передал, открыв его свойства:
черный корень, цветок молочной окраски,
богами названный моли. Смертным непросто
выкопать моли, бессмертному всё по силам.
Потом удалился Гермес на вершину Олимпа,
через остров, заросший лесом, а я приблизился
к палатам Цирцеи. Сердце билось тревожно.
Остановился в дверях пышнокудрой богини,
громко окликнул. Богиня услышала голос.
Она появилась, открыв блестящие двери,
пригласила. Я последовал, печалясь в сердце.
Привела, усадила на искусное кресло, обитое
серебряными гвоздями, с ножной подставкой.
Питье для меня в золотой замешала чаше,
добавила зелье, замыслив недоброе в сердце.
Подала мне отпить, но зелье было бессильным,
ударила жезлом, сказала, назвав по имени:
«Ступай в свинарник, валяйся рядом с другими!»
Я выхватил острый меч, висящий в ножнах,
набросился, как будто убить стремился.
Кинулась в ноги, обхватила мои колени,
возрыдала Цирцея, оперенное слово сказала:
«Кто ты? Откуда родом? Кто твой родитель?
Чудное дело: испивший не заколдован,
нет таких, превозмогших, кто бы ни выпил,
как только напиток преграду зубов минует;
твой рассудок в груди не поддается чарам.
Ты – изворотливый Одиссей. Убийца Аргоса,
держатель золотого жезла, предсказывал:
из Трои приплывешь на черном, быстром судне.
Меч поскорее в ножны отправь, поднимемся
на совместное ложе, чтоб разделить соитье,
а потом, насладившись, доверять друг другу».
Так говорила. Я промолвил ответное слово:
«Цирцея, разве ты вправе требовать ласки?
Ты ведь в свиней превратила спутников,
а теперь меня заманила и просишь, коварная,
в спальню войти и подняться на ложе, чтобы
мужеской силы лишить, как только разденусь.
Не хочу подниматься на ложе твое, богиня,
если не можешь заречься великою клятвой,
что никогда не измыслишь иной обиды».
Так я сказал. Она поклялась, подчинившись
просьбе, а когда зареклась и закончила клятву,
тогда я взошел на прекрасное ложе Цирцеи.
В это время служанки трудились в комнатах,
четыре работницы прислуживали в палатах,
рожденные родниками и священными рощами,
великими реками, впадающими в море.
Одна застлала кресла багряными покровами,
искусными, а снизу подложила гладкие ткани.
Другая серебряный стол поместила рядом,
расставила золотые корзины для снеди.
Сладкое вино смешала третья – в кратере
серебряном – и расставила золотые чаши.
Четвертая вынесла воду: разогреть треножник
огромный – огнем обильным. Вода нагрелась;
а когда закипела вода в сияющей бронзе,
посадила меня в купальню, смешала воду —
усладу сердца; омыла плечи и голову,
пока не исчезла губительная усталость.
Омыла и натерла маслом, покрыла хитоном
и прекрасной хламидой, привела в палаты;
посадила меня на искусное кресло, обитое
серебряными гвоздями, с ножной подставкой.
Служанка принесла воды в золотом кувшине —
рукомойнике, плеснула над серебряным тазом
для омовения; стол придвинула гладкий.
Почтенная ключница хлеб принесла и поставила,
добавила яства, расщедрилась запасами;
предложила отведать, но в сердце не было радости,
я думал о спутниках; тревожилось сердце.
Когда Цирцея заметила, что я не желаю
прикоснуться к пище, объятый скорбью, —
приблизилась, оперенное слово молвила:
«Почему сидишь, Одиссей, как потерявший голос,
гложешь сердце, не притронешься к пище?
Подозреваешь меня в коварстве? Не следует
бояться, ведь я поклялась великой клятвой».
Так говорила. Я промолвил ответное слово:
«Человек, если он – справедливый, разве может,
Цирцея, притронуться к питью и снеди,
пока не выручит и не увидит спутников?
Если вправду просишь отведать снеди,
выпусти их, позволь мне увидеть спутников».
Так я сказал. Она покинула палаты
(волшебный жезл – в руке), открыла свинарник,
выгнала спутников – девятилетних боровов.
Встали все вместе; она обходила спутников,
помазала каждого снадобьем новым, и тотчас
щетина выпала, которой покрылись спутники,
когда отпили ужасное зелье Цирцеи.
Снова стали людьми, моложе, чем прежде,
гораздо приятней на вид и выше ростом.
Признали меня, тянулись ко мне руками,
начали плакать безудержно: дворец огласился
ужасным воплем, даже богиня сжалилась.
Приблизилась и сказала бессмертная Цирцея:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
вернись на берег моря, к быстрому судну.
Первым делом втащите корабль на берег,
спрячьте в пещере пожитки и снасти, а после
возвращайтесь – ты и верные спутники».
Так говорила. Подчинилось отважное сердце,
я отправился к берегу, к быстрому судну.
Возле быстрого судна увидел спутников:
они рыдали, проливая горькие слезы.
Как телята бегут, прыжки совершают,
навстречу коровам, идущим с выпаса,
насыщенным свежей травой (даже ограда
не сдерживает: телята мычат и носятся
возле родительниц), – так же меня обступили
рыдавшие, когда увидели; всем почудилось,
будто они вернулись, каждый – в тот город
суровой Итаки, где он родился и вырос.
Они зарыдали, сказав оперенное слово:
«Мы радовались тебе, питомец Зевса,
будто достигли Итаки, нашей отчизны,
скорей расскажи о гибели прочих спутников».
Так говорили. Я ответил ласковым словом:
«Первым делом вытащим корабль на берег,
спрячем пожитки и снасти в пещере, а после
скорее ступайте следом, чтобы в священном
доме Цирцеи увидеть спутников, пирующих
непрерывно и вдосталь – за вином и снедью».
Так я сказал. Они подчинились слову.
Один Эврилох удерживал спутников,
обратился ко всем, сказал оперенное слово:
«Куда идете, жалкие? Зачем стремитесь
к пагубе? Вступите в дом Цирцеи – и каждый
будет во льва превращен, в свинью или волка,
чтоб сторожить огромный дворец подневольно.
Циклоп не так же затворил нас в пещере,
куда Одиссей дерзновенный привел товарищей?
Они ведь погибли из-за его безрассудства».
Так он молвил. Я вознамерился выхватить
длинный, острый меч, висящий в ножнах,
отсечь ему голову, бросить ее на землю,
хоть и был он близкой родней, но каждый
спутник – по-своему – сдерживал примирительно:
«Питомец Зевса, если прикажешь, позволим
Эврилоху остаться здесь, сторожить корабль,
отведи остальных в священный дом Цирцеи».
Так говорили, и двинулись прочь от берега,
Эврилох не остался возле полого судна,
последовал, испугавшись моей свирепости.
Цирцея усердно омыла прочих спутников
в своем дворце и щедро натерла маслом,
облекла в хитоны, в шерстяные хламиды.
Мы увидели спутников, пирующих славно.
Когда товарищи признали друг друга —
подняли вопль. Дворец огласился плачем.
Тогда говорила со мной бессмертная Цирцея:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
не поднимайте рыданий – известны беды,
которые вы претерпели в рыбном море,
несчастья, причиненные врагом на суше.
Насыщайтесь снедью, пейте вино, покуда
вновь не почерпнете мужество в сердце,
как прежде, когда покинули отчую землю
суровой Итаки, а теперь унылые, изнуренные,
вспоминаете грозное море, ваше сердце
не знает радости – вы натерпелись вдоволь».
Так говорила. Послушались в сердце отважном.
Ежедневно, в течение года, мы сидели,
угощались сладким вином и обильным мясом.
Когда исполнился год, и круг закончился
тающих месяцев (долгие дни совершились),
призвали меня, промолвили верные спутники:
«Вспомни теперь о родной земле, одержимый, —
если тебе суждено спастись и вернуться
в дом с высокой кровлей, в отчую землю».
Я послушался спутников в сердце отважном.
Целый день сидели до захода солнца,
угощались сладким вином и обильным мясом.
Когда опустилось солнце и наступила темень,
они заснули в темных комнатах. Я поднялся
на дивное ложе; обнял колени Цирцеи,
взмолился. Богиня внимательно слушала.
Обратился к Цирцее, сказал оперенное слово:
«Цирцея, выполни прежнее обещание,
отправь домой, ведь наши сердца торопятся
в дорогу (сердце мое изнуряют спутники,
они печалятся, когда тебя нет рядом)».
Так я сказал. Ответила бессмертная Цирцея:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
не стану насильно удерживать, но сначала
вам предстоит совершить иное плаванье —
в царство Аида и Персефоны ужасной,
узнать предсказанье души фиванца Тиресия
(слепец, как прежде, владеет своим рассудком,
который оставлен Тиресию Персефоной
после смерти, а другие мечутся, как тени)».
Так говорила. Сердце внутри сокрушилось.
Я рыдал на ложе, в сердце своем не желая
пребывать в живых, смотреть на сияние солнца.
Когда нарыдался, наизвивался досыта, —
обратился к богине с ответным словом:
«Кто укажет дорогу, ведь в царство Аида
не заплывали смертные на черном судне?»
Так я сказал. Ответила бессмертная Цирцея:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
не нужен тебе провожатый на быстром судне, —
выставишь мачту, распустишь белый парус,
отдохнешь от трудов, – Борей направит судно.
Пройдешь океан, увидишь низкий берег,
заросли Персефоны – бесплодные ивы,
тополя возносятся черные. Вы пристанете
к берегу водоворотной пучины Океана,
тогда отправляйся в промозглый дом Аида.
Там Пирифлегетон и Коцит, ответвление
Стикса, в Ахеронт впадают; там же – камень
возле слияния двух гремящих потоков.
Герой, когда придешь в указанное место,
выроешь яму вширь и вглубь на локоть,
возле ямы устроишь возлияние мертвым:
медовою смесью, после – сладкими винами,
после – водой, и посыпешь мукой ячменной.
Тогда обещай изможденным ликам мертвых:
вернешься на Итаку, в жертву заколешь корову
нерожавшую, лучшую; наполнишь алтарь дарами
славными; Тиресию будет отдельно заклан
черный овен, самый приглядный в стаде.
Когда помолишься славному роду мертвых,
соверши приношенье черной овцы и барана,
направь их головы к ночи (сам отвернешься
к течению Океана), и тотчас навстречу
выйдут многие души немощных мертвых.
Потом обратишься к спутникам, прикажешь
освежевать овцу и барана, заколотых
лютою бронзой, и сжечь, богам помолившись —
мощному Аиду и Персефоне ужасной.
Вытащи острый меч, висящий в ножнах;
оставайся на месте, не позволяя мертвым
приближаться, пока не выслушаешь Тиресия.
Вскоре, о вождь народа, провидец явится,
покажет дорогу, откроет подробности плаванья
на возвратном пути, по морю, богатому рыбой».
Сказала она… Златотронная Эос явилась.
Богиня меня облекла в хитон и хламиду,
нарядилась в тонкие ткани, серебристые,
нежные, опоясалась ремешком из золота,
искусным; накинула покрывало на голову.
Я подходил поочередно к спутникам
и подбадривал, призывая ласковым словом:
«Теперь не время для сладких снов. Поднимайтесь —
в путь! Указала дорогу Цирцея-владычица».
Так я сказал. Послушались в сердце отважном,
но даже тогда не вывел спутников в целости:
был среди них Эльпенор, самый младший, в битвах
не слишком храбрый, не больно-то крепкий разумом.
Отягченный вином, заснул вдали от спутников,
возжелав прохлады, на крыше дворца богини.
Услышал шум и возглас уходящих спутников,
спешно поднялся на ноги; не догадался
спуститься по длинной лестнице в дом Цирцеи.
Он сорвался с крыши, сломались шейные
сочленения: душа спустилась в царство Аида.
На подходе к берегу я промолвил спутникам:
«Вы, должно быть, верите, что назад плывете,
в отчизну? Цирцея послала в другое плаванье,
в царство Аида и Персефоны ужасной,
узнать предсказанье души фиванца Тиресия».
Так я сказал, сокрушилось каждое сердце:
они сидели и плакали, и рвали волосы,
но бесполезны слезы для тех, кто плачет.
Когда подходили к быстрому судну, к берегу,
сокрушаясь, проливая горькие слезы, —
Цирцея приблизилась к судну, привязала
черную овцу и барана; легкою поступью
удалилась. Кто распознает бога, когда он
идет куда-нибудь, не желая быть узнанным?