Текст книги "Осада церкви Святого Спаса"

Книга вторая
Херувимы

Шестой день

Бдение, неудачное падение, сломанная рука и тревожный шелест крыльев

Хотя церковь Святого Спаса и раньше никогда не оскудевала верными, но после того, как она поднялась над землей, игумен Григорий ввел непрерывное бдение. Наос и даже притвор постоянно были заполнены монахами и народом, который искал прибежища здесь, в Божьем доме. Там, в молитвах прославления, благодарения и прошения, не смыкая глаз, длилось непрерывное стояние. Молящихся укрепляли чтения и пение псалмов. И сам игумен заменил малые поклоны, боясь, что они недостаточны, великими, а время от времени взывал к милосердию Господа, пав на колени.

Церковь в воздухе слегка покачивалась наподобие детской люльки. Трещины на штукатурке понемногу исцелялись, пламя свечей горело ровно, под куполом роился свет, с фрески на стене Пантократор поднятой десницей благословлял собравшихся. В мгновения полной тишины сверху слышался слаженный шелест перьев большеглазых херувимов, окружавших изображенного на своде Вседержителя.

К преподобному в Савину катехумению то и дело кто-нибудь приходил с новыми и новыми известиями. Один сообщил, что комья земли, поднявшиеся вместе с деревьями, удалось распределить так, что по ним можно ходить – как с камня на камень, когда переходишь ручей, от храма к трапезной, от трапезной до келий, от келий к странноприимному дому, и так по всему монастырю. Часть лишних комьев, не нужных для передвижения, собрали и разложили под стоящим в стороне большим дубом, так что образовалась небольшая плавающая в воздухе площадка, поросшая травой поляна посреди небес, где могли пастись кони, овцы и другая скотина. Второй принес цифры – общее число укрывшихся в Жиче монахов и мирян, сколько среди них мужских голов, сколько женщин и сколько старых да малых. Третий пришел спросить совета, что делать с малодушием, которое кое у кого обнаружилось за пазухой. Может быть, пропарить, как это обычно делают, чтобы освободиться от вшей?

Все же, ввиду того что это был тот день, когда открывали церковное окно, игумен Григорий больше всего радел о самой церкви. Вид молящихся от всего сердца верных ободрял его в размышлениях. В конце концов, надеялся он, может, гарнизона Маглича хватит, чтобы преградить путь тысячеголовому чудовищу, которое из Видина через Браничево уже приближается к Жиче.

И тут, как раз под Савиной кельей, наполненной упованиями игумена, в притвор тихо вошел Андрия Скадарац, торговец временем, сумаховым деревом, свинцом и перинами. Перекрестился он одним из пустых рукавов, тем, которым пользовался только в храмах восточных стран. (Но если говорить правду, то и остальные рукава у него были пустыми, кроме тех двух, которыми он принимал деньги.) Пробираясь среди верных, со склоненными головами погруженных в молитву, он почти крадучись приблизился к тому месту, где фреска на стене изображала лествицу, спасающую души и ведущую на небеса. Живописная сцена показывала с усилием взбирающихся по ней и старых, и молодых монахов. Один из них, великодостойный, со смиренным выражением лица, находился на самой верхней ступени. Многие другие поднимались. А некоторые, начиная восхождение, делали первые шаги. Вокруг лествицы летали скалящиеся дьяволы, дергая монахов за рясы и пытаясь низвергнуть их в ад. И несмотря на то что большинство держалось крепко и непоколебимо, некоторых от падения во мрак искушений спасала только одна рука.

Итак, пробравшись между молящимися, господарь Андрия приблизился к этой фреске и поднял палку. Никто не увидел, как он, резко замахнувшись, со всей силой ударил ею по руке одного из изображенных монахов, как раз того, который, одной только ею схватившись за перекладину, с трудом удерживался на лествице. За торжественным пением никто не услышал удара палкой по нарисованной руке. Только по всей церкви внезапно разнесся крик ужаса, такой, как бывает, когда кто-то падает со страшной высоты.

Отец Григорий вздрогнул и поспешил вниз. Там, впереди, возле южного клироса, как в водовороте, кружились монахи и верные. На каменном полу среди рассыпанных ключей от сундуков и шкатулок лежал казначей Данило. И раньше бывало такое, что во время долгих бдений кто-нибудь терял силы, а нередко и сознание. Травник Иоаникий достал из своего пояса стебель чернокорня, травы против любого падения, и потер им под носом лежащего. Тот пришел в себя, даже смог пошевелить головой, плечами и одной рукой. Но вторая его рука по-прежнему лежала на полу как мертвая. Судя по этому и по страданию, выражавшемуся на его лице, было ясно, что казначей упал неудачно и тяжестью своего тела сломал локоть и кисть руки. И пока несчастного выносили из церкви, а народ возвращался к молитве, игумену Григорию казалось, что наверху, под куполом, перья на крыльях херувимов шелестят как-то тревожно.

Седьмой день

I

В конце месяца сентября, непосредственно перед позорным событием, пел знаменитый трувер Канон де Бетюн первые октавы своей известной «Песни крестоносцев»

 
О Амур, разлука так трудна,
Мысль моя всегда лишь к ней стремится,
Госпожа всех прелестей полна!
Ей служу, она мне ночью снится,
Дай мне, Боже, с ней соединиться!
Разлука? Нет! Я вечно вместе с ней:
Охотно тело за Христа идет в сраженье,
Но сердце с той, что сердцу всех милей.
 
 
Чтоб отдать Творцу свой долг сполна,
Ухожу в поход, скрывая боль.
Срам тому, чья вера не сильна,
Бог не станет грех прощать такой.
Так вперед, и знать, и люд простой,
Все в Сирию, где льется кровь рекой.
Дорога в рай. Путь доблести и чести.
В конце пути – свиданье с госпожой.
 
 
Боже, как мы были нерадивы,
Но теперь проявим наше рвенье,
Смоем грех с себя мы нечестивый,
Что во всяком будит отвращенье.
Поруганье требует отмщенья.
Всех, кто посмел святыню оскорблять,
Мы смерти предадим без сожаленья,
И будет подвиг сей жизнь нашу озарять.
Тот, кто доблести избрал дорогу,
Смерть благую радостно встречает,
Если жизнь свою дает он Богу,
Царствие на небе получает,
Смерть его спасение венчает!
Воскреснет он средь райского сада,
А если живой домой возвратится,
Любимая будет ему наградой.
 
 
С честью и священники, и старцы
Вслед за рыцарями в путь пускались.
Даже дамы, не стесняясь странствий,
Здесь с мужьями рядом оказались,
Верностью своею украшались.
Но если даму страсть обуревает,
В ничтожество ее низринуть надо,
Ведь этот путь лишь добродетель принимает.
(…)
 

II

Длинношеие церкви и ширококрылые палаццо, окруженные множеством невыносимых лягушек

Было самое начало октября 1202 года, время, когда в венецианские каналы ныряет ранняя осень, и многочисленные подмастерья, рассыпавшись по берегам, тщательно собирают в мелкую посуду верхний слой воды. Умельцы-мастера с острова Мурано, не мешкая, в течение этого же месяца, пользуясь особыми приемами высушивания, устраняют из собранной воды множество отражений обыденного и в конце концов получают стекло удивительной и чистой красоты.

Было как раз то время, которое местные жители считают самым благоприятным для ведения переговоров любого рода, особенно же для заключения торговых сделок и военных и брачных договоров.

Точнее, это было то время года, когда партнеров венецианцев ослепляет блеск волн, а сама Венеция ошеломляет – любому приезжему она кажется огромной стаей длинношеих церквей и ширококрылых палаццо, которые только что спустились посреди лагуны света, чтобы, шумно перекликаясь, отдохнуть.

Был именно тот день, когда маркграф Бонифацио Монферратский и граф Балдуин Фландрский, предводители крестового похода, плыли мимо острова Джудека прямо к устью канала Гранде, немного бледные от качки и еще более бледные от волнения перед важной встречей с Энрико Дандоло, дожем Республики Св. Марка.

За весну и лето этого 1202 года в окрестностях города скопилось огромное войско крестоносцев. Венецианцы, однако, затягивали выполнение достигнутой ранее договоренности и все время откладывали переброску военных отрядов к берегам Египта. Обещанная за аренду галер сумма в восемьдесят пять тысяч серебряных кельнских марок была выплачена не полностью, и у дожа была уважительная причина, чтобы не позволить крестоносцам подняться на суда, даже несмотря на упорное давление римской курии и самого папы Иннокентия III, вдохновителя и страстного приверженца этой Священной войны.

– Со всем нашим почтением, но мы, тем не менее, не имеем возможности исполнить Божью волю! – Таким был краткий и надменный ответ Святому престолу.

– Мы согласны, что речь идет о деле, имеющем важнейшее значение для всех христиан, но следует понимать, что галеры не могут отплыть, пока полностью не выплачены деньги за провоз! В прошлом году из-за долгов мы потеряли почти тридцать судов, и всего лишь три отправили на дно пираты и бури! Чем нам зарабатывать, если останемся без флота? In terra rex summus est hoc tempore nummus! Мы всего лишь бедный город, который зависит от переменчивой удачи на морских путях! Природа не дала нам даже настоящего моря, Адриатика не больше обычного залива! – так в следующий раз многословно объяснял очередной отказ дож, а у Иннокентия III теперь начинался приступ мигрени, как только ему докладывали о прибытии изворотливых венецианских послов.

Как бы то ни было, крестоносцам все равно не хватало тридцати четырех тысяч кельнских марок, и два времени года они провели в бесцельном ожидании, коротая время в пьянстве и не останавливаясь перед тем, чтобы за вино заложить не только какое-нибудь снаряжение, но иногда даже и свое рыцарское достоинство. Ни маркграф Бонифацио, ни граф Балдуин самого дожа никогда не видели, переговоры шли только через его представителей. Правда, и дож не мог бы увидеть предводителей Четвертого крестового похода, потому что уже долгое время был слеп. Его зрение в меньшей степени изгрызла старость, а в большей заморозь – болезнь, от которой у него оледенел взгляд обоих глаз.

Итак, ранняя осень отражалась в воде канала, было то время, которое венецианцы охотнее всего выбирают для ведения переговоров, а войско крестоносцев с каждым днем становилось все распущеннее, и лучше бы было поскорее избавиться от его присутствия в окрестностях города. Надменные аристократы Республики уже давно открыто протестовали, не упуская случая как можно громче заявить о своем негодовании по поводу того, что их прекрасную лагуну окружило множество невыносимых лягушек. В сентябре столкновения между местными жителями и пришельцами участились, а две стычки с рыцарями-вассалами графа Луи де Блуа закончились кровавыми поединками.

В конце того же месяца еще одно неприятное событие подтвердило, что терпению венецианцев приходит конец – заносчивые служанки до дна опорожнили на голову известного трувера Канона де Бетюна полный ночной сосуд. Позорнее всего, что дело было как раз во время исполнения стихов шестой октавы его известной «Песни крестоносцев»:

 
Окружает мерзость гроб Господень,
Мести нашей страшной пробил час.
Бог нас спас от власти преисподен,
На кресте Он смерть принял за нас.
Может тот бездействовать сейчас,
Кто бессилен, беден или хвор.
Если ж молод ты, богат, здоров,
В бой иди, иль ждет тебя позор!
 

– Расквакался! Ora basta! – Поток мочи сопровождался соответствующими оскорбительными восклицаниями.

В конце концов дож оценил обстановку как вполне созревшую. Он отправил за двумя военачальниками пышное посольство, сообщившее, что, вот, здоровье только сейчас позволяет ему принять их, что он чрезвычайно рад своим доблестным гостям, что он хотел бы с ними договориться и что он тоже, конечно, желал бы, чтобы Святая земля наконец была освобождена от безбожников.

Было самое начало октября, маркграф Бонифацио и граф Балдуин становились тем бледнее, чем дальше лодка продвигалась по каналу Гранде. Весла разбивали раннюю осень, потихоньку отталкивая расстояние от Риалто, места встречи дожа и двух предводителей крестоносцев. Длинношеие церкви тихо переговаривались с ширококрылыми палаццо. Извилисты каналы Республики. Гости ничего не подозревали, но с приближением к Риалто Святая земля от них бесповоротно удалялась.

III

Самый ловкий сват Республики Св. Марка

К востоку от побледневших гостей, если плыть всего лишь в сотне волн справа от канала Гранде, удивительные действия рябили гладь воды у левого берега узкого рукава. Некий мастер Инчириано Квинтавалло охотился за отражением в воде молодой знатной женщины, окруженной звуками лютни и запахом имбиря. В отличие от большинства обычных стекольщиков, которые из зрелой весны изготовляли окулусы, из прозрачного неба – бутылки и бусы, отражающие летнюю жару, магистр Инчириано занимался таким делом, которое требовало особой деликатности – он считался самым ловким сватом в Венеции, потому что из отражений девушек делал особые бокалы, против действия которых не могло устоять даже сердце закоренелого холостяка. Красивую, длинношеюю госпожу, задумчиво сидевшую у канала, звали Анна, имя ее отца было Ринийер, и кроме того, она была самой младшей внучкой старого венецианского дожа Энрико Дандоло.

Извилисты пути Республики. Недавно Анна Дандоло вошла в тот возраст, когда начинают задумываться о замужестве. Точнее, в возраст, когда другие начали задумываться о ее замужестве, причем раскрой интересов государства и семьи едва ли давал девушке возможность высказать собственное желание. Бокал, сделанный из ее отражения на воде, должен был получить в подарок избранник Энрико Дандоло. Брак – это удобный случай слить воедино пользу Венеции и мощь семьи. Жена как галера, в каком порту пришвартована, тот, считай, наполовину захвачен, – ходила по Адриатике морская поговорка.

– Не будьте такой печальной! Улыбнитесь, госпожа! Да слушаете ли вы музыку?! Con grazia. Прислушайтесь к лютне! Con grazia! – прыгал по берегу канала мастер Инчириано, захватывая горстями отражения, проливая их обратно, недовольный, с мокрыми до локтей рукавами.

– Ах, госпожа, не так кисло!

– Ваш уважаемый дедушка не заказывал мне посуду для уксуса!

– Он требует бокал для наслаждения!

– Ему нужен бокал, который опьянит жениха!

Анна Дандоло молчала, время от времени обмахивая лицо, чтобы защититься от роя слов этого навязчивого ремесленника, теперь уже совершенно мокрого от страха, что дож останется недоволен результатом его работы.

– Теплее, улыбнитесь теплее, госпожа! – заклинал ее магистр Квинтавалло.

– Жарко улыбнитесь!

– Пусть бокал обожжет губы будущего молодожена!

– Что бы ни выпил он из него, пусть все равно всегда жаждет вас!

Напрасно! Отражений звука лютни и запаха имбиря было достаточно для края бокала, в мелком сосуде стекольщика переливались краски ранней осени, ровно столько, сколько нужно для ножки, но главного не хватало – в воде канала никак не отражалась улыбка Анны Дандоло, а ведь уже перевалило за полдень.

Сказать, что мастер Инчириано впал в отчаяние, было бы мало. Просто проклятие какое-то (в мыслях магистр выразился гораздо менее пристойно), после стольких успешно сговоренных браков, теперь, когда получен такой важный заказ – от самого дожа! – сват, известный своей ловкостью на всю Республику, столкнулся с тем, что эта соплячка дуется и никак не хочет улыбаться.

Разумеется, Анна была не первой невестой, которая упиралась. Бывало такое и раньше. Девушке на выданье трудно удержаться от капризов. Да и в целом, по крайней мере, насколько это известно, женская природа соткана из непредсказуемости. Поэтому магистру Инчириано оставалось только одно – использовать хитрость, как раз для таких случаев хранившуюся у него в особом кармане. А так как сам он был совсем некрасив, с жалким лицом, приправленным двумя-тремя бородавками, то потихоньку, чтобы девушка не заметила, вылил из особого пузырька в волны канала отражение обнаженной фигуры венецианского щеголя по имени Доминикин. Этот юноша со стройной фигурой, кудрявыми волосами, одаренный недвусмысленной готовностью и невероятно самовлюбленный, отражался вдоль, а за мелкую золотую монету – и поперек всей Венеции. И хотя многие дамы негодовали по поводу этого плавающего обольщения, ни одна из них не удержалась, чтобы не бросить хотя бы мимолетный взгляд рядом с обнаженным Доминикином. Сначала стыдливо, нерешительно и осторожно рассматривали пах, потом их глаза сконфуженно пробирались через спутанные волоски, осмотрительно охватывали взглядом мошонку и, наконец, основательно оценивали размер самого признака мужественности! Так что в целом порядочность дам подвергалась серьезнейшему испытанию. (Это подтвердилось, когда один страшно ревнивый торговец утопился, увидев, как неподалеку от старых доков, забыв обо всем, в безумных объятьях, среди бурлящих пузырьков воздуха, страстно отдавались и овладевали друг другом бесстыдно плавающие в воде отражения его молодой женушки и этого красавца.)

В общем, не выдержала и Анна Дандоло. Утратила осторожность. Попалась, как на крючок, на соблазнительное отражение юноши. Глаза ее очаровательно блеснули. Дыхание стало неровным. Платье плотно облегло вздымающуюся грудь. Сердце забилось сильнее. Дрожь пробежала по всему ее телу и в виде румянца вынырнула на заполыхавших щеках.

– Вот оно, то, что нужно! Benissimo! – давился словами магистр Инчириано, рискуя утонуть в канале, но удерживая в высоко поднятых руках немного воды, а в воде искрящуюся улыбку юной красавицы, только что расставшуюся с гладким отражением Доминикиновых бедер.

– Ах, какой это будет бокал! Что бы он из него ни выпил, молодожена опьянит желание!

Слишком гордая для того, чтобы просить разрешения, Анна Дандоло встала. Запах имбиря окончательно рассеялся, лютня замолчала. Из затененной арки появилась незаметная до сих пор свита. Стекольщик и сват Инчириано Квинтавалло кое-как выкарабкался из канала, цепляясь за все, что попадало под руку, даже за презрительные взгляды.

– Rettile! Ruffiano! – оскорбительно бросил кто-то, и поверхность воды в рукаве канала успокоилась, совершенно разгладилась.

Ко дну грустно шли девичьи желания. Молодая дама медленно удалялась вдоль берега, одетая в соответствии с раскроем интересов Республики.

IV

Три обычных глаза, две маслины, очищенные от кожицы, и один клятвенный взгляд

– Их величества маркграф Бонифацио Монферратский и граф Балдуин Фландрский!

Когда дверь открылась и рыцари, едва живые, вступили в покои дожа, их встретил крупный старец со сложенными поверх живота пегими руками, облаченный в горностаевые меха, среди которых виднелась едва прикрытая седыми волосами голова с собранными в бесчисленные морщины гноящимися глазами.

Гостям было не по себе, их все еще мучила морская болезнь, все вокруг качалось и перемещалось, словно и выложенный мозаикой пол палаццо колебался от движения воды за его стенами.

И еще одно неудобство – у крестоносцев в головах носились бессвязные мысли, и они никак не могли собраться, чтобы как можно лучше начать переговоры. Маркграф умышленно как можно более шумно захлопал ресницами на обоих глазах. Граф сделал то же, однако лишь наполовину, один его глаз оставался зажмуренным еще с начала похода.

Энрико Дандоло, однако, молчал. В зале было слишком жарко. Несмотря на то что в каналах плавала ранняя осень, в окнах еще стояли летние рамы, увитые ползучей влажной духотой. Правитель Венеции старался хоть так немного согреть свой похолодевший взгляд.

– Энрико, милый наш Энрико! – решился наконец граф Балдуин с подчеркнутой сердечностью, легкомысленно забыв, что далеко не всегда тот, кто начал переговоры, их и заканчивает. – Как ваше здоровье, дорогой друг? Ах, как я рад, что вижу вас, хотя и не полностью! Знаете, я принес моей возлюбленной обет хранить ее образ в закрытом правом глазу до самого Иерусалима и обратно! Вы, сами слепой, можете оценить возвышенность моей жертвы!

– Не обращайте внимания, граф не имел в виду ничего плохого, просто у него нет ловкости в обращении! – безжалостно оттеснил Балдуина маркграф Бонифацио, производя грозные движения руками. – Мы прибыли, конечно же…

И начав говорить, гости уже не умели остановиться. Они говорили и говорили. Слова рассыпались по мозаичному полу, на высоте гобеленов порхали изысканные выражения, предусмотренные этикетом, до самого потолка возносились витиеватые изъявления уважения, высказали просители и смиренную просьбу – не может ли Республика «в долг» перевезти крестоносцев. Но дож сохранял упорное молчание до тех пор, пока рыцари и последние крупные слова не обратили в ничего не стоящее позвякивание мелочи… Только после того, как и это пустое бряканье затихло, Дандоло вдохнул воздух и начал:

– Дворянам не к лицу быть должниками. Поэтому тридцать четыре тысячи кельнских марок я прощаю. Крестоносцы могут погрузиться на суда. Но пусть они от имени Республики займут Задар, город, дерзко отколовшийся от наших владений.

– Задар?! Но он в стороне от нашего пути?! – перебил дожа граф и выкатил грудь так, будто в какой-нибудь народной мистерии ему достался текст неподкупного защитника самого Божьего промысла.

– Прекрасно! Тогда плывите прямо в Святую землю! – ответил старец и поднял указательный палец. – Вон там, прямо за дверью, открытое море!

Граф сник. Маркграф побледнел до последней степени бледности. Что делать? За стенами их ждали проклятые беспокойные волны. И от одной только незавершенной мысли о них все внутренности рыцарей перевернулись, а кишки скрутила судорога. Предводители крестового похода кивнули головами и в один голос заявили:

– Согласны, договор заключен!

Энрико Дандоло удовлетворенно сложил данные рыцарями обещания в кошелек, который держал у себя за поясом. И поднял морщинистые веки. Вид его взгляда заставил гостей содрогнуться. Густая сеть стеклянных жилок покрывала белки и зрачки старца. Где-то глубоко-глубоко, под ледком болезни, называемой заморозь, трепетало зрение. Маркграф нашел, что глаза дожа похожи на две маслины, кожицу которых съел соленый приморский иней.

V

Ах, вперед же, хоть волны тоску навевают,

Бог пускай мою душу очистит,

Лишь о той, что как солнце на небе сияет,

В этом странствии все мои мысли!

– Наконец-то трувер Канон да Бетюн, после того как немного проветрился от стыда, собрался с силами, чтобы завершить катреном свою «Песню крестоносцев».

Уже через четыре дня после заключения договора на четыре сотни восемьдесят больших венецианских галер с двумя рядами весел взошло четыре тысячи пятьсот рыцарей, девять тысяч оруженосцев и двадцать тысяч пеших воинов. Одновременно с людьми грузили коней, собак и соколов. Доставка на борт навигационных карт, разных талисманов и амулетов, ну и, конечно, канцон, которые прославляют храбрость крестоносцев, продолжалась всю ночь. Флотилия, которой слепой дож управлял, прислушиваясь к разноголосому шуршанию ветров, отплыла на рассвете девятого дня и сразу же взяла курс на свободу отколовшегося Задара. В последний момент к многочисленным боевым галерам присоединилась и одна торговая, та, которая в своей утробе, в корзине, наполненной соломой, перевозила один-единственный предмет, маленький шедевр из стекла – бокал, изготовленный из тончайших отражений в воде венецианских каналов.

В конце того же месяца галеры прибыли к Задару, и в результате мощного штурма он был захвачен и разграблен. Слепой дож, стоя на носу командного судна, согревал свой замороженный взгляд огнем, пожиравшим береговые укрепления несчастного города. Антонио Балдела, личный врач Дандоло, с недоверием (и с глубоко запрятанным отвращением) констатировал, что эта страшная картина согревала старца гораздо лучше, чем вся применявшаяся им раньше медицина. Столько лет мучительного обучения в Салерно, столько кропотливого труда, вложенного в сложнейшие рецептуры, столько ползанья по горам и лесам в поисках нужных трав, и вот, одной только этой дикой картины оказалось достаточно, чтобы кровь разыгралась в человеческих жилах. Как бы то ни было, но угли тлели после пожара настолько жарко, что не могли остыть еще полгода, поэтому крестоносцы решили перезимовать в Задаре и только по весне продолжить путь в Святую землю.

В отличие от всех остальных галер торговое судно снова вышло в открытое море и исчезло, окутанное облаком тайны.

VI

Искушение монаха Савы

В таком же густом тумане загадочности хрупкий груз был доставлен на берег в Дубровнике и сразу же, по караванным дорогам, медленно и со всеми возможными предосторожностями начал свое путешествие по горам рашской земли. И где-то в ее глубинах некий магистр Инчириано Квинтавалло, посланник Республики, из рук в руки передал Стефану, сыну святопочившего жупана Немани, верительные грамоты и дар венецианского дожа – бокал из отражений в воде ранней осени, звуков лютни, запаха имбиря и образа девушки. Стоило молодому правителю отпить глоток, как его горлом потекло страстное желание, которое наполнило все тело жаром тлеющих углей. Сам не зная как, он неожиданно полюбил неизвестную молодую даму, которая жила где-то очень далеко. Все, что было ближе этого удаленного места, перестало для него существовать. Евдокию, свою первую жену, он тут же удалил от себя. Из брачного имущества ей позволено было взять с собой лишь немного слез по оставленным детям и одно-единственное сухо обращенное к ней слово:

– Уходи!

Так для Стефана началась жизнь в постоянной жажде, без возможности ее утолить, под грузом страстного желания утопиться в какой-то реке, обрамленной длинношеими церквами и ширококрылыми дворцами, в каком-то канале, в котором, подобно сотням розово-прозрачных медуз, плавали отражения желанного лица.

– Другая вода ему не поможет, спасения нет, его чувства успокоятся, только когда он утопится, – развел руками лучший медикус, приглашенный из самого Эфеса, после того как быстро изучил шесть капель пота с государева лба.

Несмотря на это, и отец Стефана во сне, и его братья наяву, особенно принявший монашество Сава, делали все, чтобы вернуть сына и брата. Даже привели ему новую жену, прекрасную, как утренняя свежесть, однако молодой жупан прикасался к ней ровно столько, сколько требовалось для продолжения рода. И хотя она подарила ему еще троих сыновей, он не хотел знать даже ее имени. Каждую ночь, при свете луны, Стефан тонул в далекой Венеции, вставая весь мокрый, почти бездыханный, посиневший от долгого пребывания в воде. Каждый день, при свете солнца, Стефан горел, охваченный любовной лихорадкой, и дико вращал глазами, как будто что-то страшное мучило его изнутри. Над сербской землей летели зимы, в заветринах пребывали летние месяцы, ветры на звездном Возничем протаскивали по небу осени и весны, а властитель все глубже и глубже тонул в стеклянном бокале. Стало ясно, что медикус не ошибся – с каждым днем Стефан все больше увязал в судьбе утопленника.

Так же как долгое время после смерти у покойника растут волосы или ногти, могут прорастать и его замыслы. Неполных три года спустя после того, как дож Энрико Дандоло заказал изготовить бокал, его уже больше нельзя было причислить к живым, однако то, что он задумал, достигло таких размеров, когда усилия начинают приносить плоды. Регулярно оповещаемые о событиях у сербов и о состоянии больного, венецианцы, узнав, что вода уже достигла его и начала подмачивать ему разум, поняли, что пора наконец нанести решающий удар – послать Анну Дандоло. Ни отец Неманя (во сне), ни братья Вукан и Сава (наяву) не могли отговорить озлобленного Стефана от этой женитьбы. Что же касается другой стороны, то время уже давно внесло изменения в девичьи желания внучки Энрико Дандоло, на ней были тесно скроенные одежды из интересов семьи и Республики. У нее не было никаких чувств ни к маленькой стране, ни к своему мужу, если не считать горячего желания как можно скорее соединить эту славянскую сухопутную гавань со своей родной Венецией. Великого жупана сербских земель Стефана, безрассудно не желавшего осознавать, куда он плывет, медленно относило все ближе и ближе к Западу, все быстрее и быстрее забывал он материнские источники, ручьи и реки, и даже начал размечать правильные каналы, издавна начерченные на навигационных картах Республики Св. Марка. После того, как он потребовал королевской короны у Рима, а не у никейского патриарха, стало ясно, что рассудок его совершенно подавлен и что им управляют лишь через его тело, купающееся в ласках Анны Дандоло.

Казалось, будто дороги назад уже нет, когда монах Сава принял решение попытаться избавить Стефана и рашскую землю.

– Дитя мое, понимаешь ли ты, что задумал? Этого омута ты не знаешь! Я не хочу потерять и второго сына! – умолял Саву отец его Симеон, объятый заботой, являясь ему сон за сном.

– Родитель мой, почему ты мне препятствуешь? Ты и сам знаешь, что без искушений не заслужить, чтобы свет пролился в душу! На все воля Божья! – отвечал тот тихо.

И действительно, как-то раз на склоне дня под сенью своей скромности Сава направился в покои брата, отыскал бокал из венецианского стекла, отпил из него глоток, принял на свои плечи тяжелый груз Стефанов и понес его, подкрепляя себя только молитвой.

Из ночи в ночь монаху являлась полная похоти вода, которая тысячами волн омывала его бедра, бока и грудь. Жажда плоти Анны Дандоло оставила полумертвого Стефана на отмели и пустилась кругами ходить вокруг Савы, чтобы утянуть его на дно страсти. Жаркая волна постоянно приливала к Савиному рассудку, но он не сдавался, держал голову над раскаленной чувственностью. Венецианская госпожа упорно омывала стойкого защитника своими дивными отражениями, чувствуя, что он стал последней преградой на пути осуществления целей Республики Св. Марка.

В последнюю, решающую из этих ночей латинянка уже думала, что стоит перед победой, – по телу монаха разбежались приятные мурашки, от которых даже в прочном камне могут образоваться трещины. Анна Дандоло прямо во дворце Неманичей выкрикивала, как в бреду:

– Поднимайте паруса!

– Весла на воду!

– Дорога открыта!

– Вот пристань для наших галер!

И уже казалось, что так оно и будет. Не помогала даже костяная игла, которой Сава колол себя во сне, желая, чтобы мягкий озноб, который он чувствовал, покинул его через боль. Под кожу ему проникло что-то чудесное, что уже забродило и в крови. Казалось, все небо покрылось тьмой от вида иноземных судов, уже прибывших непонятно каким образом. Казалось, что чайки, которые, привлекаемые остатками пищи, всегда следуют за галерами, обезумев, уже закружились под развешенными в небе Рашки звездными четками. Казалось, что ядовитые, розовато-прозрачные медузы расцвели во всех пресноводных колодцах, ручьях и реках. Казалось… Но Анна Дандоло, подобно приливу, уже затопила все мысли монаха. Все, за исключением одной, последней мысли, окруженной водоворотом пены. Той мысли, что обращена к Господу.