Текст книги "Осада церкви Святого Спаса"

А дальше, один за другим, выпрямились и другие пути по суше и по морю, и мягкое весеннее солнце привело путников в окрестности Салоник. Там Сава, как и в своем сне, на некоторое время остановился в Филокале, а потом продолжил путешествие в Жичу. И повсюду его встречали бесчисленными почестями и радостью. И по дороге, и в конце ее, перед воротами монастыря.

Здесь Сава передохнул после долгого пути, и, еще раз восстановив в памяти весь разговор с отцом, решительно перекрестился и вместе с братом своим Стефаном взялся за завершение строительства притвора церкви Святого Спаса. С тем, чтобы разместить в верхнем его этаже катехумению. И там, в своей келье, врезать в стены те самые четыре окна.

VII

Всего, для строительства нужного, будет во множестве

Братья приходили часто, иногда целые дни проводили на строительстве. Причиной такого внимания была и их большая забота о деле, и то, что мастера возводили притвор, взяв за единицу измерения длину стоп Савы и Стефана. При строительстве все размеры должны были быть кратны этим двум меркам. Терпеливой стопе преосвященства соответствовали все измерения в длину. С крепкой стопой великого жупана соизмерялась любая ширина. Высота притвора определялась самим зданием Спаса. А оно в свое время строилось соразмерно высоте свода небесного над этим Богом хранимым местом.

 
Пядь за пядью стопы двух ктиторов.
Подвода за подводой песка с Ибара.
Старанье за стараньем главного мастера.
Бревно за бревном высушенных буковых
                                                    бревен.
Молитва за тихой молитвой духовника.
Бадья за бадьей молочной извести.
Усилие за усилием плечистых мраморщиков.
Сталактит обтесанный за сталактитом
                                                 нетесаным.
Отражение за отражением птиц поднебесных.
Кирпич за глиняным кирпичом.
За лучом нежного утра луч полуденный
                                         и предвечерний.
Колонна за колонной воздвигнутые.
Над колоннами свод за сводом выгнутые.
Знак креста за знаком креста.
Балка за балкой дубовые.
Отзвук за отзвуком голосов множества.
Плитка за плиткой, из свинца отлитые.
Отблеск за отблеском румяного солнца.
 

Все это, сначала грудами лежавшее во дворе, постепенно находило себе место в здании.

Не прошло еще и половины лета, а до конца всего-то и осталось, что одеть весь храм в пурпурную штукатурку. Не только из-за торжественности этого огненного цвета, но и для того, чтобы во время холодов не промерзла кладка из еще влажных сталактитов, доставленных из окрестных каменоломен.

VIII

Четыре стороны света и четыре главных направления времени

Когда церковь распоясали от лесов, Сава направился в свою новоотстроенную келью посмотреть в окна. Он хорошо помнил обещание, оставленное слепому старику, и внимательно следил за тем, чтобы окна катехумении не оказались одновременно приоткрытыми, а уж тем более распахнутыми настежь.

Через первое окно, то, на котором любила сидеть ласточка вселенского патриарха, Сава увидел все таким, как оно есть. Гнездо ласточки, монастырский двор, сосны, дубы, трапезную, кухню, кельи братьев, странноприимный дом, малую церковь, хлев, кузницу, кладовые, загоны для скота, пруд с рыбой и пасеку. Это было окно нынешнего.

Через второе и третье окна, те самые, возле которых ждали своих мужей византийские императрицы, Сава увидел то, что было, и то, что будет. Через второе смотрел он на события прошлые: как Фридрих Барбаросса троекратно целовал Стефана Неманю и как латиняне захватили и разграбили Константинополь. Через третье окно Сава смотрел на события будущие: как кто-то один из его рода ослепляет своего сына, другой заключает в темницу отца, а над страной его нависает зловещее облако неверных.

Наконец, через четвертое окно, то самое, на котором отдыхал двуглавый орел византийского императора, Сава тоже мог видеть все таким, как оно есть, но не рядом, а впереди, далеко-далеко. Таким образом он ясно видел, будто стоя собственными ногами прямо там, вдали, что делают подвижники в Вифлееме, сколько кораблей бросило якорь в гавани Дубровника и что находится вечером в тарелке венгерского короля.

– С верхнего этажа притвора церкви Святого Спаса не просто открывается вид на все четыре стороны света, этот вид простирается и по всем четырем главным направлениям времени, – говорил Сава рукоположенному игумену монастыря Жича. – Когда меня нет в покоях, хочу, чтобы ты каждый день наблюдал через одно из окон и, в зависимости от того, что там увидишь, принимал решение на благо братьев и всего нашего рода. Надеюсь, что вы ничего не перепутаете. В противном же случае да поможет нам Бог, ибо пути наши таким узлом завяжутся, что распутать их не сможет и сотое колено, считая отсюда.

И прежде чем отправиться в Студеницу, чтобы, как от него и требовал тот самый сон, в одиночестве подробно размыслить о других делах, боголюбивый Сава дал игумену Жичи на хранение шкатулку с частичкой десницы святого Иоанна Крестителя и перышко ангела, чтобы держал его в бороде как в киоте. По милости Божьей архиепископ сербский Сава оставил игумену и еще одно знание, а именно, что за церковной службой он может наблюдать через пятое окно. Через то окно, которое после достройки притвора открылось из его кельи во внутреннюю часть Спасова дома.

Третий день

I

Игумен Григорий, три мастера, кефалия Величко и большая пыль

По прошествии более семидесяти обильных жатв весеннего лунного света, простагма на разработку которого была выдана монастырю византийским василевсом, то есть по прошествии более семидесяти лет от завершения строительства притвора, преподобный отец Григорий, пятый игумен Жичи, сразу же после утреннего богослужения направился в сторону катехумении, чтобы распахнуть одно из четырех никейских окон. Обязанность, которую Сава вменил управителям Спасова дома, была первым делом, которое они выполняли сразу после литургии. Так же и этим утром, только что соскользнувшим с покрытых росой склонов Столовых гор прямо в Светлый вторник, третий день Пасхи, отец Григорий принялся взбираться по каменным ступеням, которые вели к верхней келье и ко входу в башню над притвором.

Башня – колокольня Жичи – собирала в вышине, а лучше сказать, притягивала множество ветров. Дерзкие воздушные потоки время от времени спускались прямо в церковь Святого Вознесения, нанося видимый ущерб. И несмотря на бережно охраняемую густую поросль заветрии по нижнему краю небес, несмотря на то, что дверь колокольни старались открывать только в случае особой необходимости, а щели тщательно законопатили воском и смолой, вихри, поселившиеся в башне, уже освоились и внизу и превратились в разрушительную и безнадзорную напасть. От их засилия кое-где помутнели фрески, из них через трещины стала уходить живописная сила, со столбиков и обрамлений мраморного иконостаса начали опадать вырезанные в камне листья, глохнуть виноградная лоза, а из растрепанных книг стали бесследно исчезать титлы, потом буквы от аза до ижицы, затем все чаще и чаще целые слова и даже отдельные главы.

Игумен уже четвертую часть года, с самого начала зимы нетерпеливо ждал прибытия греческого изографа, приморского резчика по мрамору и сербского дьякона. Именно настолько во времени опережала их великая молва о том, что они мастерски могут укрепить ослабленное, собрать развеянное и возместить утраченное. Вот почему старец с пером ангела в бороде, хранившимся там, как в серебряном киоте, торопливо поднимался в Савину келью. В тот день была очередь окна, открывавшего нынешнее вдалеке, окна, через которое преподобный надеялся увидеть приближение трех мастеров.

Достигнув этажа притвора, отец Григорий покинул лестницу, которая вела дальше, к дверям на колокольню. Келья Савы представляла собой просторное помещение, разделенное на девять частей четырьмя внутренними колоннами. Пол был из полированного камня, стены и ребристый свод расписаны ликами святых, но черты их исказили прикосновения ветров, залетавших из башни и сюда, и в храм. Кроме одной лампады и раскрытого Четвероевангелия, в котором слова удержались только благодаря богатым переплетениям заглавных букв, в катехумении не было ничего – ни священных сосудов, ни других предметов.

Итак, как и всегда до этого дня, игумен Григорий с радостью подошел к окну из зеленого мрамора, к тому самому, на котором, как говорит предание, во времена основания архиепископата отдыхал двуглавый орел византийского императора и которое было доставлено в Жичу на пурпурном вьючном седле из самой Никейской империи. И сам старейшина, и другие благочестивые священнослужители, и все остальные братья вид из этого окна любили больше всего – именно оно давало им возможность без утомительного и опасного путешествия поговорить с монахами других монастырей, и в Пече, и в Студенице, и в Милешеве, и в Бане и в любом другом месте. Кроме того, отсюда они могли без труда наблюдать за отдаленными частями своего прихода, за собственностью монастыря, рассыпанной до самых берегов Скадарского озера, за всеми пастбищами и зимовьями на восьми горах, составлявших два дарованных церкви Святого Спаса извилистых хребта у самого подножья каменного города Котора… Правда, окно часто показывало и непонятные картины, например, в самом центре города где-то на Западе – механическое устройство, которое питается свежим временем, или нечто совсем противоположное – молчаливого китайского владыку, который в течение целого дня занимается перемещением трех одинаковых песчинок, или же холм, на вершине которого в огне берет свое начало река из растопленного камня, а то еще обитающего в пустыне зверя, такого большого, будто он размером в восемнадцать третей. Тем не менее, в целом то, что они отсюда видели, служило пользе и братства в Жиче, и всего рода сербского.

Распахивая рамы из тисового дерева, отец Григорий подумал, что хорошо бы снова увидеть и архиепископа Иакова. Первосвященник с двумя пресвитерами, несколькими странствующими дьяконами и небольшой вооруженной свитой сразу же после благословенного праздника воскресения Христова по неотложной надобности отправился в Печ. (Отступая перед все более частыми грабительскими набегами с севера, центр архиепископата еще со времен Арсения Первого десятилетиями перемещался с места на место, пока не оказался далеко на юге, в этом достохвальном месте возле церкви Святых Апостолов.) Потом, надеялся отец Григорий, по воле Всевышнего увидит он и то, как изограф, камнерез и дьякон легким шагом спешат к воротам Спасова дома. Однако, к несчастью, вместо этого прямо в Савину келью над притвором ворвалось густое, как туман, облако пыли такой, какая бывает, когда стая дроф раскапывает сухие холмики земли над кротовьими норами.

– Неужели снова восстанавливают стены Маглича? – утомленно пробормотал игумен, который из этого окна часто видел ближайшую к монастырю крепость – город над рекой Ибар, в неполном дне ходьбы для того, кому не мозолит ноги нежелание идти.

Как говорит и само имя города, его стены часто осаждали туманы и мгла. Да и построен он был не только затем, чтобы защищать место коронования и давать путникам и поденщикам прибежище на ночь, но и для того, чтобы было где передохнуть туману. Правда, честно говоря, отдыхать здесь туман даже и не думал. В течение всего года он жадно обгладывал верхушки городских стен, поэтому их приходилось время от времени чинить, заменяя поврежденные блоки из тесаного камня. Для проведения этих работ туман следовало на некоторое время отогнать, и поэтому на стенах выставляли направленные вверх колья с торчащими на них острыми крюками. Изгнанный таким образом туман оставался без насиженного места и в бешенстве клубился по окрестностям, разгневанно обгрызая всякий вид, открывавшийся взгляду любого существа. О таких днях глашатаи оповещали народ заранее, чтобы можно было подготовиться к напасти. Изо всех окон тогда во все стороны торчали серпы, копья, косы или просто кинжалы, вынутые из черных ножен. Два отряда стражников до окончания работ задерживали на подходе к городу все караваны, чтобы избежать возможных тяжб. (Как получилось с одним дубровчанином, capitaneus turmae Damianius Gotius, который требовал в качестве возмещения девять сотен либров гламского серебра за то, что bestia из тумана сделала его калекой in lo regno di Rassa, откусив ему шестой палец, незаменимый при торговле тканями, чтобы обмеривать покупателей.) После окончания ремонтных работ копья с крюками убирали, и туман снова мог спуститься и хозяйничать в своем гнезде за каменными стенами.

– Эгей, Величко, прошел ли уж через ущелье Ибара архиепископ наш Иаков? – кричал отец Григорий, хорошо знакомый с правителем города, кефалием Величко как лично, так и посредством окна.

– О-го-го, Величко, не показались ли три мои мастера?

– Побойся Бога, Величко, что вы за пыль подняли, ведь это просто грех, неужели кроме как в Светлый вторник не нашли времени чинить городскую стену?!

– Что ж вы нам не сообщили, что надо будет защититься от тумана, который вы подняли над Магличем?!

Однако, несмотря на обыкновение тут же подавать голос, Величко не откликался. Вместо ответа в келью продолжали лететь сор и пыль, борода игумена посерела, голос осип, как будто его горло сжала рука жажды.

– Эй, Величко, опять вы за свое?!

– Разве вы не трепали туман прошлым летом?!

– И сколько же в нем всякой всячины?! Похоже, его никто не вычесывал с тех пор, как он поселился у вас!

– Ты только погляди, опять в дом Господень ваша пыль летит через окно нынешнее, далековидное! – кричал игумен так громко, как только мог, беспрестанно взмахивая руками и отряхивая рясу.

Тем не менее ни кефалия Величко, ни кто другой из города Маглича не отвечал. Если бы не завет Савы отец Григорий наверняка захлопнул бы это окно и открыл другое, которое смотрит в утро более ясного дня. Но делать нечего, приходилось ждать, пока туманная пыль не уляжется и вид из окна не покажет то, что есть.

Надеясь узнать хоть что-то, преподобный смирился. И вот когда его глаза свыклись с болью, причиняемой сотнями соринок, вырисовались – сначала неясные – очертания великого множества людей.

А потом и первые отдельные силуэты.

Затем он смог разглядеть лица. А под конец и характерные черты пришельцев.

II

Во главе колонны

Во главе колонны, которая была видна через далековидное окно нынешнего, ехал верхом многострашный князь видинский Шишман. На голове его была шапка из живой рыси. Пятнистый зверь хрипло рычал. С тех пор, как войско переместилось в Браничево, рысь передушила не один десяток скудоумных куропаток и простодушных рябчиков. Воротник на плечах и груди Шишмана был из пары жирных золотистых куниц, защищавших княжескую шею. Застежкой пояса из синего бархата была свернувшаяся клубком гадюка, один только Шишман умел разъединить ее зубы и хвост. На вытянутой левой руке, той, что натягивала уздечку, вниз головой, вцепившись когтями в кожаную перчатку, смазанную бараньим жиром, спокойно висел дремлющий цикавац. То ли птица, то ли призрак, создание это всегда выглядело по-разному, поэтому его было трудно описать, но стоило посмотреть на него и глаза начинали гноиться, а кровь в жилах только что не сворачивалась. Правая рука видинского князя, та, что в железной перчатке, отдыхала на янтарной луке седла. Под седлом, украшенным серебром, со стременами в форме медвежьих челюстей, шел вороной конь. Под его копытами раскалывались камни, тут же превращаясь в белую гальку, словно дорога была руслом вод Великого потопа.

Независимо от положения солнца, где бы ни находился Шишман, вокруг него расплывалась бурая, похожая на деготь тень. Окунешь в эту смолу лучину – будет гореть полным мраком на десять стоп вокруг даже в полдень в середине лета.

Рядом с Шишманом, как его левый глаз, на гарцующей белой кобылице, небрежно развалившись в седле, ехал куманский предводитель Алтай, громила с бритой наголо головой, воин, который мог даже казаться красивым, до тех пор, пока улыбка не обнажит его зубы – все как один клыки. Из-за таких зубов любой звук, который он издавал, был резок и страшен, а ласковых слов он не знал вовсе. По дороге для забавы он то скрежетал зубами, и этот скрежет подсекал под корень молодые кусты можжевельника, а то издавал крик, и тогда из крон грабов падали вниз птичьи гнезда.

Тень его была такой, что женщины в ней обливались горячим потом, а самые плодовитые могли и забеременеть, соперники же Алтана покрывались ледяными горошинами страха.

С другой стороны, как Шишманов правый глаз, на рыжем коньке скакал слуга Смилец, мелкий, тщедушный, на голове его вместо меховой шапки с шелковым верхом была шляпа, украшенная бубенцами. Главной его чертой был злой нрав. Про него говорили, что он накоротке с нечистой силой: с лихом, русалками, лешими, ведьмами и оборотнями, которые обучили его всем тайнам сглаза. От полуслова, размером не больше мушиного плевка, брошенного им между делом у входа на рынок, протухала только что выловленная дунайская рыба, в муке заводились черви или мушки, а бодро начавшийся день начинал гнить. В коварстве Смилецу не было равных. Стоило ему в Видине вечером плохо отозваться о человеке, живущем в Трнове, и всем на удивление утро тот человек встречал уже мертвым.

Тень его была кривоногой, затхлой, с неприятным запахом. Защити, святой Пантелеймон! Защитите, святые целители, бессребреники Кузман и Дамиан! Если тень Смилеца падала на беременную женщину, то не помогали даже молитвенные слова, написанные на животе, несчастная тут же заболевала горячкой или рожала ребенка с дурным глазом.

III

Вокруг этой троицы

Вокруг этой троицы гарцевало и шагало множество стрелков, латников, легких всадников, знаменосцев, оружейных мастеров и просто вооруженных людей.

Где-то среди них был и механик, сарацин, обвитый бесчисленными складками своего одеяния, страстный любитель сладкого, с пальцами, вечно липкими от рахат-лукума.

Впереди поспешало несколько доносчиков и один человек, который при каждом шаге с силой бил в большой барабан, как ни странно – совершенно немой.

За этой людской массой следовала огромная толпа важных советников, водоносов, поваров, колчанщиков, оружейников, кузнецов, целителей и знахарей, яйцекрадов, сплетников и толкователей любых следов, которые то и дело останавливались, чтобы что-то исследовать и пропустить через решета своих познаний.

За ними, накрытые непрозрачным полотном, соблазнительно колебались носилки с темнокожими возлюбленными куманов. Было слышно, как глубоко они дышат, как устраиваются поудобней среди жарких подушек, как при каждом движении шуршит шелк, струящийся по их бедрам, однако приблизиться к ним в обход заведенных правил и порядков не давало неусыпное внимание голобородых скопцов.

В стороне от дороги, по перелескам и лесным опушкам шныряло несколько сгорбившихся искателей заячьего помета, темных коричневых орешков, которые, после того как их высушишь, горят слабым пламенем. Чтобы подкармливать свои тени, болгарам и куманам нужны были подходящие светильники.

IV

Два водяных чудовища, звоните в колокола

Такого страха игумен Григорий не испытывал с прошлой осени, когда из одного пруда для разведения рыбы монахи вытащили сеть с двумя водяными чудовищами. До сих пор ему не хотелось вспоминать, как они разевали рты, какими темными и склизкими, глубокими, как преисподняя, были их утробы. Один послушник тогда оступился, да так и исчез навсегда без следа. Братья лишь на седьмой день сумели набить камнями разинутые пасти чудовищ.

Однако ни с чем нельзя было сравнить ту страшную опасность, которая грозила сейчас. Болгарские и куманские орды надвигались прямо на Жичу, и хотя они только что вышли из Браничева, через далековидное окно нынешнего было ясно видно – под монастырскими стенами они будут самое позднее через пять дней.

– Боже, око недремлющее, воззри, – тихо вырвалось у отца Григория.

А затем, короткими судорожными восклицаниями, перемежающимися приступами страха, все громче и громче:

– На нас идут…

– Бейте в била и клепала…

– Бейте в колокола. Боже, спаси и помоги!

– Звоните в колокола!

V

Удар рукой по янтарной луке седла

Как раз тогда, когда раздались призывы игумена, два молодых шпиона бегом приблизились к видинскому князю. Над верхней губой у них едва начало чернеть, а уши были пунцовыми и достигали плеч. Этот поход был для них первым. За поясом у каждого торчал пучок перьев птицы выпи. Ими они время от времени прочищали длинные извилины ушных раковин, чтобы яснее слышать.

Колонна свернулась клубком и остановилась. Вперед вырвалось лишь несколько резких выкриков и грубых ругательств. Когда бубенцы на шляпе слуги Смилеца успокоились, он высокомерно, несмотря на свой неказистый вид, бросил:

– Говорите, лопоухие! Князь слушает вас!

– Государь, похоже, что игумен из Жичи уже зовет на помощь! Мы слышали, хотя и очень издалека, и не понимаем, как он нас мог обнаружить! – заговорили шпионы одновременно, всячески выказывая преданность, низко кланяясь и с трудом уклоняясь с одной стороны от обжигающего пара из ноздрей вороного княжеского коня, с другой – от смолистых капель его тени.

– Может, вам это почудилось? – проскрежетал куманский вождь.

– Или вы действительно слышали? – После этих слов Алтана путь к отступлению для двух доносчиков переломился на два равных никуда.

– Нам кажется, но Жича так далеко, и так много рек до нее шумит и много пшеницы до того места буйно зреет, да и у игумена совсем не самый сильный голос! – оправдывались эти двое, озираясь в поисках того, куда им деться.

– Вам кажется?! Что у меня за шпионы?! Может, вы забыли вычистить перьями пыль из ушей?! А может, вам зрение мешает?! Может, вы будете лучше слышать, если у вас его не будет?! – рассердился многострашный Шишман, хлопнул рукой по янтарной луке седла, и пестрая шапка из живои рыси, укрывавшая его голову, взметнулась в прыжке, нацелившись когтями в глаза несчастных.

VI

Чудо св. императора Константина и св. императрицы Елены, колокола звонят

Когда все войско остановилось, туманная пыль осела, и игумен Григорий из окна нынешнего далековидного ясно увидел, как рысь выцарапывает шпионам глаза. Сопровождаемый рычанием свирепого зверя, смехом куманов и криками жертв, преподобный ринулся к лестнице, ведущей из кельи на башню. Искаженное лицо игумена лучше всяких слов говорило о том, что страх проник ему в самое нутро и теперь бьется там, среди внутренностей. Всего несколько шагов потребовалось отцу Григорию, чтобы достигнуть узкой двери колокольни, потянуть за тяжелую щеколду и, рискуя свалиться вниз или упасть лицом на ступени, начать взбираться по крутой лестнице, борясь с ветром, который, обезумев, стремился полностью завладеть храмом. В часовне колокольни, там, где Сава с миром в душе и молитвой обращался к Господу или советовался со смотревшими на него с фресок Феодором Студитом и Савой Иерусалимским, которым он старался подражать, бешеный порыв ветра чуть было не смахнул легкого, как лепесток, игумена обратно в притвор. Но тут произошло чудо. Отца Григория поддержали четыре разом протянувшиеся к нему руки – святого императора Константина и святой императрицы Елены, тоже изображенных на стене. Предстоятель монастыря Жича крепко ухватился за лестницу, а потом, добравшись до верха башни, вцепился в концы всех трех веревок.

– Братья! Беда! Несчастье! – кричал игумен, звоня разом во все колокола.

В маленький – обращаясь к братьям.

В средний – к правителю Маглича и люду из окрестных сел.

В большой – к Всевышнему, дать знать, что храм Его оказался перед началом конца.

VII

Другим для острастки отправьте-ка их в «ничто»

А далеко от монастыря, сразу по выходе из Браничевской области, два шпиона с обезображенными лицами, с кровавыми ранами вместо глаз видящих, заклинали:

– Смилуйся, господин! Вот сейчас мы ясно слышим! О милости тебя молим, пощади жизни наши, верни шапку себе на голову, усмири рысь! Вот мы слышим, как в Жиче зазвонили колокола. Маленький собирает братьев, средний оповещает об опасности город Маглич, а большой помощи просит у Бога!

Многострашный видинский князь молча хлопнул рукой по янтарной луке седла, рысь замерла, потом прыгнула на голову князя и свернулась там клубком. Сам же Шишман пришпорил своего вороного, заставив его повернуться так, чтобы смола его тени упала на двух шпионов. Потом сухо приказал:

– Другим для острастки отправьте-ка их в «ничто»!

– Нет, господин наш, только не это! Пусть нас разорвут на куски, привязав к четырем кобылицам, пусть изрубят саблями, пусть задушат золотистые куницы! Заклинаем тебя всем, что тебе дорого, господин, смилуйся над нами, несчастными, накажи нас одной только смертью! – рыдая, умоляли шпионы.

Напрасно. Тот, чьей обязанностью в походах были казни, тут же двинулся от воина до воина, поднося к каждому пустой открытый мешок. И каждый, независимо от высоты своего положения, обязан был сдать все, что ему было известно о несчастных. Все. До последнего звука. Включая то, кем были их родители, какого цвета у них глаза, имеются ли родинки, над чем они смеялись на привале в лесу, что и где им снилось, кто в Вицине ждет их возвращения… Наложницы из носилок добавили кое-что об их мужской силе, любовном трепете, даже вздохах. Собрали все. Совсем все. А сверху положили и сами их голые имена. Теперь больше никто не имел права упомянуть о них ни звуком.

После того как палач собрал в мешок все, что можно было сказать об осужденных, он набил туда веток и сухих листьев. Потом искрой подпалил трут и тоже сунул его в мешок. Еще влажное от соприкосновения с губами содержимое мешка сначала голубовато тлело. Казалось, писклявым шипением и потрескиванием оно продолжало беспомощно сопротивляться даже тогда, когда огонь стал разгораться. Наконец все вспыхнуло ярким пламенем, после чего и последнее упоминание о злосчастных превратилось в пригоршню молчания. Это и было оно. Это было «ничто».

– Братьев в монастыре мало, всего-то горстка душ, – презрительно бросил слуга Смилец, и при этих словах бубенцы на полях его шляпы зазвенели.

– Городские стены Маглича слабы, я уже чую, что храбрости у защитников поубавилось, – в очередной раз сверкнул клыками Алтай.

– Ну, а о звоне, зовущем на помощь Бога, позаботишься ты! – тряхнул князь левой рукой, чтобы разбудить цикаваца.

Существо очнулось от дремы (зло никогда не спит, оно может лишь на время задремать), расправило крылья, несколько раз резко взмахнуло ими и лениво взлетело с руки Шишмана.

Видинский владыка выпрямился. Злобно натянул узду. Вороной взвился на дыбы. Раскололся под ним камень. Воздух вспорол клич. Немо забил барабан… И колонна, постепенно разматываясь, продолжила заглатывать путь жадно, как ненасытная змея.

VIII

Летающий призрак

День приближался к сумраку, и, возможно, поэтому монахи среди начавшейся в Жиче суматохи не заметили птицу, похожую на призрак. Паря в вышине над монастырским двором, летающее создание вяло склевывало каждый звук, издаваемый большим колоколом. Поэтому призывы о помощи не могли пробиться вверх и до сада Господнего доносилось лишь мелкое звяканье обычного земного дня.