Текст книги "Рестарт"

Глава третья
Чейз Эмброз

Школу я узнаю´. Но не потому, что помню по прошлой жизни. Просто в последние две недели мама несколько раз привозила меня сюда, чтобы я, так сказать, осмотрелся. Называется она Хайавассийская средняя школа, а я, оказывается, являюсь звездой сразу всех имеющихся в школе спортивных команд. Или, скорее, бывшей звездой, потому что на какое-то время я застрял в списке травмированных игроков.

Про успехи в спорте мне рассказала мама, пока везла меня в школу в первый день занятий в восьмом классе. С тех пор как Джонни уехал в университет, мы с ней остались вдвоем. Мама все время рассказывает мне подробности моей прошлой жизни – хочет избавить меня от неприятных сюрпризов вроде того случая, когда психованная девчонка размазала мне по голове стаканчик замороженного йогурта.

Забавно, что, выслушав рассказ о том случае, мама мне искренне посочувствовала, но при этом, как мне показалось, ни капельки не удивилась. Как будто у нас в городе вообще принято бросаться на незнакомых людей с десертами наперевес.

– Да брось ты, – небрежно говорит мама. – Девушки многое принимают слишком близко к сердцу. Особенно когда дело касается красавца-спортсмена. Она, например, тебе улыбнулась, а ты ей в ответ не улыбнулся, и все – смертельная обида…

– Нет, постой. Я-то ей как раз улыбнулся. Это она не улыбнулась и сразу давай своим йогуртом тыкать…

– От меня-то ты чего хочешь? – закатывает глаза мама. – Я знать не знаю эту твою террористку с йогуртом.

А по-моему, мама ее знает или, во всяком случае, догадывается, кто это мог быть. Зачем же ей понадобилось притворяться? Я бы понял, если бы она о чем-то умалчивала в первые дни после больницы, когда мы с ней толком еще друг друга не знали. Но сейчас-то зачем?

Мама останавливает машину у школы, не переставая при этом сыпать именами моих товарищей и учителей, чтобы мне легче было иметь с ними со всеми дело. А меня между тем не оставляет ощущение недоговоренности.

– Ты лучше… – начинаю я.

Мама заливается румянцем.

– Что лучше?

– Лучше расскажи мне о том, о чем не рассказываешь.

– Тринадцать лет, Чейз, – это очень долгий срок. Невозможно рассказать обо всем, что с тобой было за это время, вот так вот сидя в машине напротив школы в первый день учебного года. Ты еще услышишь о себе много неожиданного – хорошего и плохого. Но что бы тебе ни сообщали, всегда сохраняй спокойствие, ладно?

Ну и что это такое было? Я спросил, она ответила.

И теперь я знаю даже меньше, чем знал до того.

Мамино лицо тем временем приобретает цвет перезрелого помидора. Больше я к ней не пристаю. Я сам со временем все узнаю.

Школьный двор полон народу. Все мои соученики, похоже, знакомы между собой – судя по тому, как они при встрече похлопывают друг друга по спине или с размаху бьют друг друга по открытым ладонями, типа «дай пять». Многие здороваются и со мной: кого-то я шлепаю по ладони, с кем-то стукаюсь кулаком о кулак, старательно делая вид, будто для меня это самое обычное дело. В то же время я ловлю на себе странные взгляды. А некоторые, встретившись со мной глазами, торопливо отворачиваются. Возможно, их пугает ссадина у меня на лице и рука на перевязи. Мама предупреждала, что большинство школьников, скорее всего, слышали о приключившемся со мной, но про амнезию никто из них не знает. Поэтому мне надо быть готовым к тому, что придется объяснять приятелям, с какой это стати я их не узнаю. Учителям и персоналу школы об амнезии, разумеется, уже сообщили.

– Это же наш! – слышу я, войдя в школьный вестибюль. Зычный голос легко перекрывает общий гвалт.

Обладателя голоса я не знаю, но готов поспорить, что это, судя по габаритам, один из моих приятелей-футболистов. Сквозь сутолоку ко мне пробираются еще несколько почти таких же здоровенных парней и принимаются радостно тормошить меня и называть своим.

– Ребята! Осторожнее… плечо! – пытаюсь защититься я, а сам в это время лихорадочно соображаю, как лучше объяснить радушным парням, что я понятия не имею, кто они такие. От этого у меня слегка кружится голова.

– Чейз! – Ко мне, вовсю работая локтями, приближаются еще двое футболистов.

Как ни странно, этих двоих я узнаю. Я видел их на хэллоуинской фотографии в своем телефоне. А когда мы с мамой рассматривали снимок команды по лакроссу, она показала мне их и сказала, что это мои лучшие друзья Эрон и Питон.

– С возвращением, чел! – рявкает Эрон. Он повыше Питона, а лицо его украшает такая мощная растительность, какую вряд ли встретишь у кого-то еще в средней школе. – Мы как-то хотели зайти, но твоя мамаша сказала, что у тебя постельный режим.

– Ничего себе, прямо глазам не верю, – подхватывает один из обступивших меня футболистов. – Ты же, говорят, с колокольни прыгнул?

Питон отвешивает футболисту хорошую затрещину.

– Совсем кретин, что ли? Он с крыши прыгнул. С крыши! Потому что если бы с колокольни, то тогда бы насмерть. И вообще, не прыгнул, а упал.

– Это ж каким дураком надо быть, чтобы с крыши прыгать, – подхватывает Эрон.

– Ну, упал-то я тоже не от большого ума, – признаюсь я, несколько ошарашенный и беспричинной затрещиной, и тем, что тот, кому она досталась, ничего против нее не имел. – Я не помню, о чем тогда думал. И вообще, если честно, ребята…

Тут получивший по физиономии перебивает меня:

– Но ты поправишься к началу сезона, да? И прямо в первой игре сможешь на поле выйти?

– Врач говорит, что не смогу. Из-за вывихнутого плеча и, главное, из-за сотрясения мозга. Если снова ударюсь головой, это может плохо кончиться.

Мои слова вызывают громкий протест.

– Но ты нам нужен!

– Самый результативный игрок!

– Лучший в команде!

– Наш капитан!

– Эй вы, хватит! – командует Эрон. – Без травм футбола не бывает. Мы все это знаем. – А потом добавляет, обращаясь ко мне: – Надо поговорить. Идем.

Из вестибюля он направляется к центральному атриуму, из которого в разные стороны расходятся школьные коридоры. Продвигаясь сквозь густую толпу, мы не встречаем помех. Мои лучшие друзья, не церемонясь, расчищают нам путь. Большинство школьников, едва завидев нас, сами жмутся по сторонам.

Мы подходим к скамейке у стены атриума.

– Здесь свободно? – спрашиваю я мальчика помладше, по виду шестиклассника.

Но прежде чем мальчик успевает открыть рот, Питон громогласно заявляет:

– Разумеется!

Мальчик получает для ускорения увесистый подзатыльник и уносится прочь по коридору.

Мы садимся на скамейку, и я, не дожидаясь расспросов, начинаю первым:

– Эрон… Питон… – Мне непривычно выговаривать эти имена, как будто раньше я их ни разу не произносил. – Я должен кое-что вам сказать. Когда я упал с крыши, я вывихнул плечо и получил сотрясение, но это не все. Еще у меня случилась амнезия.

– Амнезия? В смысле, ты что-то забыл? – хмурится Питон.

– Хуже. Я забыл все. Всю свою жизнь до падения с крыши. – Я обвожу рукой атриум. – Школу. Людей. Вот это все как будто в первый раз вижу. Я бы и вас не узнал, если бы не фотка в телефоне. Я знаю, что мы друзья, потому что так сказала мама. Но ничего про нас троих – про то, что мы вместе делали, – не помню.

Они переглядываются между собой и явно мне не верят. Меня это сначала бесит, но потом я понимаю, что неизвестно, как бы я сам среагировал, если бы старый друг сообщил мне что-нибудь в этом роде. Они знают меня всю свою жизнь. Я выгляжу как всегда и разговариваю как всегда, но вдруг заявляю, что вся история нашей дружбы начисто стерлась из моей памяти.

Они не виноваты, что приняли мои слова за шутку. Приключившееся со мной и правда своего рода шутка. Просто абсолютно не смешная.

– Ребят, я не только вас забыл, – пытаюсь объяснить я. – Думаете, мне приятно вместо мамы, брата и отца видеть совершенно незнакомых людей? И знаете, мне очень неуютно каждый день встречать тут в школе восемьсот человек, которые думают, что я их игнорирую – а я просто никого из них не помню.

Питон смотрит на меня в упор.

– В смысле… Это точно не прикол?

– К сожалению, нет.

– Вау, – только и может сказать ошеломленный Питон.

Эрон наклоняется ко мне, и мы с ним оказываемся нос к носу.

– Но ведь память же к тебе вернется, да? – Он произносит это с таким напором, что сразу понятно: ему жутко представить, что славного общего прошлого для меня теперь как бы и нет.

– Может быть. Отчасти, – говорю я. – А может, и нет. Доктор говорит, что наверняка этого знать нельзя.

Эрон с Питоном, совершенно ошарашенные, снова переглядываются между собой. Я вдруг понимаю, как много эти двое, мои лучшие друзья, для меня значат. Перед глазами встает тот снимок из телефона, на котором мы втроем, радостные от того, как здорово мы только что раздолбали битой хэллоуинскую тыкву.

– Ребят, вы не думайте, – говорю я. – Я тот же самый, каким был всегда. Неважно, что я не помню ничего из того, что мы вместе делали. У нас еще куча всего впереди. Мы еще покажем.

– Точно! – восклицает Питон. – В футбол ты играть не можешь, это ладно. Но к весне-то, когда лакросс начнется, ты же совсем поправишься, правильно?

– Доктор сказал, что к весне со мной все уже будет в порядке, и надо будет только…

– Вот это другое дело! – говорит он весело и бодро.

Но мне его бодрый тон кажется не совсем искренним. И вообще, похоже, я его до конца не убедил. Но это и понятно: если бы я сам не страдал амнезией, чей угодно рассказ о ней вряд ли показался бы мне полностью убедительным.

– Мы с тобой, брат! – поддерживает Питона Эрон и хлопает меня по спине.

Вывихнутое плечо пронзает боль, но я умудряюсь смолчать.

– Здравствуйте, ребята, – слышится густой, низкий голос. Он принадлежит высокому человеку в темно-сером костюме, остановившемуся возле нашей скамейки. – Чейз, меня зовут доктор Фицуоллес. Я директор школы. В сложившихся обстоятельствах мне показалось правильным заново тебе представиться. Заново – потому что мы с тобой уже были знакомы.

– Еще как знакомы! – сдавленно произносит Питон.

Одним взглядом сквозь очки в тонкой металлической оправе директор заставляет его замолчать.

– Чейз, идем. Нам с тобой надо поговорить.

Мои друзья плетутся прочь, а я иду за директором в его кабинет. Там на стене висят две большие фотографии. Одну я, как ни странно, сразу узнаю – такая же, только меньше, висит в моей комнате дома. Она взята из прошлогодней газетной заметки про нашу победу в футбольном чемпионате. На фотографии я в сдвинутом на затылок шлеме держу в поднятых руках чемпионский кубок. Вторая очень похожа на первую, но заметно старее. На ней другой парень в футбольной форме поднимает над головой тот же самый кубок. Парень почему-то кажется мне знакомым. Нет, это бред. Какой еще знакомый? Ведь я же никого не узнаю.

Заметив мое замешательство, доктор Фицуоллес говорит:

– Это твой отец. Ему здесь столько же, сколько тебе сейчас. Он был капитаном нашей команды, когда мы в первый и – до прошлого года – последний раз выиграли первенство штата.

Вот оно что. Теперь понятно, почему отец зовет меня Чемпион. Я тоже буду называть его Чемпионом.

– Я не знал, что он был чемпионом штата, – говорю я директору. – Вернее, когда-то наверняка знал…

– Об этом-то, Чейз, я и хотел поговорить. Садись. – Директор Фицуоллес показал мне рукой на стул. – Должен признаться, я с таким сталкиваюсь впервые. До сих пор никто из наших учеников амнезией не страдал. Тебе сейчас, должно быть, очень тяжело. И даже немножко страшно.

– Ага, жуткое ощущение – когда никого не помнишь, – соглашаюсь я. – Вокруг тебя полно народу, а при этом как бы и никого.

Директор Фицуоллес садится в свое директорское кресло.

– Надеюсь, мы сумеем хоть немного облегчить твое положение. Я рассказал о тебе учителям и вспомогательному персоналу. Так что все в курсе. Если у тебя с кем-нибудь возникнет недоразумение, попроси его обратиться ко мне.

Я говорю: «Спасибо», потому что он этого, судя по всему, от меня ждет.

– И еще… – Директор Фицуоллес откидывается на спинку кресла и начинает говорить медленно и четко, старательно подбирая слова. – То, что с тобой случилось, ужасно. Но в то же время несчастный случай открыл перед тобой редкую возможность. У тебя появился шанс начать все заново, не упусти его! Тебя, я знаю, тяготит твое нынешнее положение, но миллионы людей отдали бы все на свете, лишь бы оказаться на твоем месте – перед безупречно чистым листом бумаги.

Я слушаю директора и не понимаю, о чем это он. То есть я пытаюсь вспомнить, каким я был, а он призывает меня измениться?

Что такого плохого было во мне прошлом, из-за чего теперь я должен стать не тем, кем был?

Глава четвертая
Брендан Эспиноза

«Богатый и разнообразный животный мир современной средней школы лучше всего наблюдать в школьной столовой. Вот, например, несколько особей Чирлидерус максимус пасутся в естественной для них среде – у стойки с салатами…».

Я фокусирую флип-камеру на Бриттани Вандервельде и Латише Бутц, которые придирчиво выбирают себе салат-латук, огурцы и кусочки помидоров. Снимая, я опираю руку с камерой на запястье левой руки, чтобы не дрожала картинка. Видео на Ютьюбе выглядит гораздо лучше, если камера не пляшет в руке.

«Алчущие взгляды в сторону столика с пиццей… – продолжаю я закадровый текст. – Но увы, не судьба. Чирлидерусам только и остается что дополнить свои порции розочками из редиски и обезжиренной заправкой. Но постойте… – Я отъезжаю камерой назад, чтобы в кадр попал Джордан Макдэниел; он как раз отходит от стойки с тяжелогруженым подносом в руках. – Что я вижу! Это же редчайший Неуклюжус спотыканус прокладывает себе путь к обеденному столу. Ну же, Неуклюжус, у тебя все получится… О нет! Вот расплескивается суп… катится по полу апельсин…». Господи, тут и сценарий не нужен. Жизнь богаче искусства! «А теперь мы оставим сравнительно безопасную область прилавка и рискнем наведаться прямиком в львиное логово, – продолжаю я, наводя объектив на стол в углу зала, за которым Эрон Хакимян, Питон Братски с еще несколькими друганами-футболистами наворачивают гигантские порции и неприлично громко хохочут. – Это владения хищников, животные помельче сюда заходить опасаются». Мне ли этого не знать! Поэтому хищников я снимаю на максимальном зуме, хоть картинка и получится чуточку смазанной. Ближе я, разумеется, не подойду: мне же не хочется, чтобы они затолкали мне в глотку мою же видеокамеру. «Но где же вожак? Где же этот грозный сверххищник?.. Не он ли это расплачивается на кассе за пачку печенья с инжирной начинкой? О да!.. Это он, царь зверей, Футболянус героикус, чья громоподобная поступь внушает ужас всем без исключения тварям, большим и малым. Посмотрите, как величаво шествует он…».

Но как только я поворачиваю камеру, чтобы проследить путь Чейза Эмброза к друганам-футболистам, он пропадает из кадра. То есть он идет не к ним, а куда-то еще. Я снова ловлю его в кадр и продолжаю комментировать: «Но глядите… Могучий Футболянус передумал и теперь направляет свои царственные стопы к другому столу. По ведомым одному лишь его величеству причинам он движется…».

Мамочки, он движется сюда!

Я прячу камеру таким резким движением, что воздух вокруг моей руки едва не воспламеняется. А он, с подносом в руках, невероятной громадой уже возвышается у моего стола.

Какими судьбами Чейз Эмброз очутился поблизости от смиренного персонажа вроде меня? Неужели ему стало известно, что в роликах на Ютьюбе я издеваюсь над ним и его друзьями?

Если да, то мне конец. Меня уже ничто не спасет.

Последний раз мое общение с Чейзом и его неандертальцами заключалось в том, что меня поставили к тетербольному столбу и от души поиграли, пока меня не обмотало веревкой, как обматывают, перед тем как отправить в духовку, тушку индейки. Я так бы и стоял там, прикрученный к столбу, если бы в тот день уборщики не пришли опустошить мусорный контейнер. А ведь эти уроды могли бы меня и в контейнер запихать. С них бы сталось. Вот Джоэла Уэбера они доводили-доводили и довели до того, что родителям пришлось отправить его в школу-интернат.[2]2
  Тетербол – игра, в которой игроки бьют руками по мячу, прикрепленному веревкой к верхушке установленного вертикально шеста.


[Закрыть]

– Здесь занято? – спрашивает Чейз.

Я поднимаю глаза, внутренне смирившись с тем, что сейчас мою физиономию залепит что-нибудь съедобное. Он стоит надо мной и смотрит так, будто первый раз меня видит. Мой мозг вопит что есть мочи: Спасайся! Спасайся! Но вслух я говорю:

– Да нет, садись.

Он садится и расстилает на коленках салфетку! Ничего себе! Прямо как цивилизованный человек! Хотя… Я опускаю глаза: у меня на коленях салфетки нет. Так же, наверняка, как и у всех остальных в столовой.

Происходящее кажется мне полным бредом. С другой стороны…

Ведь бывает же, что слухи не врут? Летом по городу прогремела новость, что великий Чейз Эмброз рухнул с крыши и воткнулся головой в землю. У него до сих пор видны ссадины и шрамы на лице, а левую руку он носит на перевязи. Но в школе поговаривают, что вдобавок к этому наш воздушный акробат заработал амнезию. Что он не помнит ничего, что было до падения. Я раньше думал, это просто слухи… Но разве можно по-другому объяснить, почему он сидит за одним столом со мной, а не с друганами-футболистами? И при этом вполне по-человечески себя ведет?

Поставив видеокамеру на паузу, я снова принимаюсь есть – а это, доложу я вам, ой как не просто, когда напротив тебя сидит сверххищник, неважно, с амнезией или без. Я читал где-то, что амнезия бывает преходящей. И если она сейчас вдруг у него пройдет, он размажет мне по физиономии мой сэндвич с яичным салатом – только за то, что я посмел оказаться рядом.

Но тут я замечаю, что у него никак не получается отрезать кусок от жареной куриной грудки. Тупым пластмассовым ножом, да еще с подвешенной на груди рукой это и в самом деле непросто. Он совсем замучился – так, что даже лоб вспотел.

И тогда я очертя голову произношу самые рисковые в своей жизни слова:

– Тебе помочь?

– Спасибо, справлюсь.

Чейз пилит курицу дальше, у него ничего не выходит, он все сильнее раздражается.

Не спрашивайте меня, зачем и почему, но я встаю, огибаю наш длинный стол и сзади подхожу к Чейзу.

– Двумя руками удобнее, – говорю я.

Он еще разок пытается разрезать злосчастную грудку, а потом говорит со вздохом:

– Наверное, все-таки помоги.

И вот я посреди столовой, склонившись над грозным сверххищником, режу ему куриную грудку. Шошанна Уэбер мимоходом бросает на меня взгляд, в одно и то же время оторопелый, изумленный и осуждающий. А может, она просто пытается понять, почему я режу курятину, а не сонную артерию Чейза.

Закончив, я кладу нож на стол, а вилку отдаю Чейзу.

– Спасибо, – застенчиво благодарит он.

– Не за что.

Я возвращаюсь на свое место, сажусь… И пребольно шлепаюсь задницей на пол.

Со всех сторон раздается мерзкий хохот – это меня обступила компания футболистов. Питон ставит мой стул прямо надо мной, заперев меня между ножками.

– Чейз, дружище, ты перепутал стол, – говорит Эрон. – Идем. Мы припасли для тебя местечко.

Они фактически похищают его и уволакивают к себе в львиное логово.

Несколько секунд спустя кто-то убирает с меня стул и помогает мне встать.

Этот кто-то – Чейз.

– Извини, – говорит он с неловкой улыбкой.

А ему в это время кричат:

– Давай, дружище! Двигай сюда!

Чейз колеблется.

– Они твои товарищи по команде и лучшие друзья, – говорю я на случай, если он этого не помнит.

– Да, правда.

Можно было бы подумать, что он этому не рад. Но я хорошо его знаю и поэтому так не думаю.

Усевшись обратно на свой стул, я достаю из кармана камеру. Оказывается, на паузу я ее не поставил и все это время она работала. Картинки, естественно, никакой не было, но зато звук записался целиком.

Надо будет потом прослушать эту запись – доказательство того, что я вступил в близкий контакт с Чейзом Эмброзом и остался в живых.

Глава пятая
Чейз Эмброз

При виде любой маленькой девочки я невольно обращаюсь мыслью к той светловолосой, в синем платьице с кружевами, которую сохранила моя память.

Почему так происходит, я не знаю. Но когда у тебя есть одно-единственное воспоминание, наверное, естественно все время к нему возвращаться. Понять бы только, откуда это воспоминание взялось.

Девочка в синем платьице снова приходит мне на ум на детской площадке, когда я наблюдаю за маленькой гимнасткой, перехватывающей ручками перекладины горизонтальной лестницы.

Сегодня я первый раз вышел без перевязи. Я носил ее больше месяца или, можно сказать, целую вечность, так как ничего, что было до падения, я не помню. Я иду и радуюсь, что плечо больше не стянуто тугой повязкой. Я чувствую себя хорошо, точнее, нормально – этого мне очень не хватало все две недели занятий. Не назовешь же нормальной ситуацию, когда ты чужаком ходишь по незнакомому месту, притом что все вокруг тебя знают.

Тут я понимаю, что девочка на детской площадке – это моя сводная сестра Элен. Она так и пышет энергией: с замечательной ловкостью пробирается по туннелям, съезжает с горок и тут же обратно на них забирается. Ей не хватает осмотрительности, особенно на высоте. Она, видимо, еще слишком мала и не понимает, что членам нашей семьи свойственно падать на голову.

Стоит мне об этом подумать, как Элен теряет равновесие и падает с самого верху извилистой горки. Я подлетаю одним прыжком, ловлю ее и начинаю раскачивать в воздухе, как будто так и надо и это у нас такая игра. Она визжит от восторга и расставляет в стороны руки, как крылья, а я подыгрываю, изображая звук самолетных двигателей.

Элен счастлива. Я тем более: травмированное плечо совсем не болит и отлично работает. Нам обоим весело.

Но тут девочка замечает, что в воздухе ее кружит не мама.

– Мамочка! – верещит она на весь парк.

– Не бойся, Элен! Я здесь! А это Чейз, твой брат!

– Хочу вниз! – Она раскраснелась и громко плачет.

Я ставлю ее на землю. Она опрометью бросается к Корин, которая несется ей навстречу.

Только этого мне не хватало. Отношения с новой отцовской женой у меня и без того непростые, а теперь она решит, что вдобавок ко всему я терроризирую ее маленькую дочь.

– Простите, – смущенно мямлю я. – Я не хотел ее напугать.

– Я все видела. Спасибо, что не дал ей упасть.

Она говорит приятные, в принципе, слова. Но слышали бы вы, как она их произносит – слишком вежливо и чрезвычайно сухо. Как будто я ей не пасынок, а не пойми кто.

Элен уткнулась лицом матери в живот и отказывается поворачиваться ко мне.

– Кажется, я ей не очень нравлюсь.

– Она тебя побаивается, – уже мягче говорит Корин.

– Побаивается меня?

Что такого я мог натворить, чтобы от меня в страхе шарахалась четырехлетняя сестренка?

Додумать эту мысль мне не дает громкий автомобильный гудок. Рядом с нами тормозит фургон с надписью «Эмброз электрик» на борту.

Водительское окно опускается, из него высовывается отец.

– Корин, к половине шестого разжигай гриль! Я привезу стейки. Таких громадных ты в жизни не видела. – Потом он видит меня. – Чемпион, а ты что здесь делаешь? Почему не на тренировке?

– Ты забыл, что сказал врач?

– Но рука-то прошла.

– Прошла. – Я постукиваю себя пальцами по голове. – А про сотрясение забыл?

Отцу явно неприятно это слышать.

– Этим твоим врачам дай волю, они тебя на всю жизнь в пленку с пузыриками упакуют. Слушай, может, на ужин зайдешь? Накормлю тебя первоклассным стейком. На кроличьем корме, которым пичкает тебя мамаша, физическую форму не восстановишь.

– Спасибо. Как-нибудь в другой раз, – отвечаю я, а потом говорю, чуть помявшись: – Я видел твою чемпионскую фотографию, у директора в кабинете. Я не знал. В смысле, когда-то, наверно, знал, но после…

Отец довольно смеется.

– Знаешь, Чемпион, спортсменов на свете полно. Но настоящие чудеса по плечу только некоторым. Например, нам, Эмброзам. Так что не дай мамаше превратить тебя в изнеженного слюнтяя вроде твоего брата.

С этими словами он жмет на газ, фургон отъезжает, на прощание стреляя глушителем.

– Пока, папочка! – кричит Элен.

– Пока, Элен! – отзываюсь я вместо него.

Мы встречаемся с ней взглядами, и она отводит глаза.

Я, безусловно, школьная знаменитость. Остается понять, какого рода слава меня окружает – добрая или дурная.

Главное место в моей школьной жизни занимает спорт – ну или занимал до падения с крыши. Практически все мои друзья – спортсмены, в основном футболисты. Они, наверно, очень беспокоились за меня, когда узнали, что со мной приключилось. Теперь кое-кто из них ворчит, что, мол, нехорошо пропускать игровой сезон. Но большинство просто рады, что со мной все обошлось.

«Хайавасси Харрикейнз» – некоронованные короли нашей средней школы. Неплохо оказаться в таком высоком ранге, только-только очнувшись от комы. Я же вдобавок бывший капитан команды – то есть что-то вроде императора, который выше всех королей. Но при этом, если честно, я не очень понимаю, как мне удавалось по-хорошему уживаться с этими недомонархами. Они шумные и какие-то беспардонные. Между собой они по-настоящему дружны, но все равно постоянно пихают и лупят друг дружку. Задеть или оскорбить другого – самое милое дело. Ничего плохого они, скорее всего, в виду не имеют, но выглядит это отвратительно. Интересно, я тоже так себя вел, когда был… когда был тем, другим собой? Тыкал пальцем в несуществующее грязное пятно на майке приятеля, чтобы, улучив момент, залепить ему по физиономии? Крыл последними словами матерей, бабушек и прабабушек своих друзей? Наверняка. Но то было тогда, а сейчас все поменялось. Возможно, из-за сотрясения мозга хватка у меня уже не та. За приятелями мне больше не угнаться.

Эрон и Питон стараются оберегать меня от самых опасных проявлений футбольной дружбы. Останавливают друзей словами – мол, сбавьте обороты, он же у нас раненый – или собственными телами заслоняют меня от товарищеских тычков и затрещин. Я им очень за это благодарен, но это не отменяет того факта, что я больше не прежний Чейз. Мне даже кажется иногда, что лучше бы они меня не опекали. Мне противно быть слабым, да и приятели обращаются со мной как с сильным. А я никакой не сильный. Но, возможно, смогу скрывать это до тех пор, пока ко мне не вернется сила.

Кроме всего прочего, Эрон с Питоном напрягают меня даже больше других, потому что то и дело задают вопросы: «Что ты помнишь? Ты уже что-нибудь начинаешь вспоминать? А что говорит врач, когда начнешь? Когда снова станешь каким был?»

Мне им ответить нечего, и остается разве что описать единственное свое воспоминание – маленькую девочку в синем платье. Они внимательно меня выслушивают, а когда я заканчиваю, Эрон ждет продолжения.

– И что? – спрашивает он, выпучив любопытные глаза.

– Ничего. Больше я ничего не помню.

– А кто она такая? – с напором интересуется Питон. – В каком месте ты ее видел?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Это все, что я смог вспомнить.

Какое-то время они молчат, уставившись на меня, а потом разражаются хохотом.

Мне становится обидно.

– Ничего смешного! Я что, по-вашему, что-то от вас скрываю? Или вы не знаете, что такое «амнезия»?

– Расслабься. – Эрон обнимает меня за плечи. – Мы тебе поможем оклематься. Друзья мы или кто!

Остальные школьники, которые в футбол не играют, ведут себя при мне как-то странно. Разговоры при моем появлении умолкают. Когда я иду по коридору, все отворачиваются к вещевым ящичкам. Конечно, вся школа уже слышала про мою амнезию и я для них теперь этакая непонятная диковина. Но только из-за этого люди от меня шарахаться бы не стали.

Идет, например, по коридору девочка, толкает перед собой тележку с учебниками, о чем-то своем думает. Но тут замечает меня, и у нее прямо-таки глаза на лоб лезут. Она стремительно разворачивается, хочет сбежать, но задевает за дверной косяк. Книжки разлетаются во все стороны. Она спотыкается об одну из них и теряет равновесие. Я подхватываю ее под руку, чтобы не упала. От этого она окончательно слетает с катушек.

– Не-е-е-е-ет! – Она голосит так громко, что все сразу смотрят на нас.

Я ничего не понимаю.

– Я сейчас соберу…

– Нет! – кричит она и чуть не бегом уносится, по пути роняя с тележки остатки книг.

Что я такого сделал?

После школы я пытаюсь выяснить это у Эрона и Питона, но им кажется, что я страдаю ерундой.

– Ну не нравишься ты какой-то мелкоте, и что? Тебе самому не все равно? – спрашивает Питон.

– Это не то, – отвечаю я. – Она испугалась! Почему?

Приятели переглядываются.

– Чувак, а тебе и в самом деле память отшибло, – говорит Эрон.

– Так давайте, объясните мне.

– У нас нет времени, – говорит Питон.

– Но сегодня же нет тренировки.

– В половине четвертого мы должны быть на Портленд-стрит.

– Что за Портленд-стрит?

– Дом престарелых, мы там по приговору старичкам и бабулям помогаем, – объясняет Питон. – Два месяца еще отрабатывать. Не всем повезло свалиться с крыши и получить освобождение от исправительных работ.

– Мне тоже назначили исправительные работы?

Я, может быть, почти ничего и не помню, но почему-то знаю, что исправительные работы – это гораздо жестче, чем когда тебя оставляют в школе после уроков. К ним приговаривает самый настоящий судья.

Я стараюсь говорить как можно непринужденнее. Еще не хватало, чтобы лучшие друзья решили, что я трус.

– А за что нас приговорили? – Последнее слово я выговариваю с большим трудом.

– Да, считай, ни за что, – усмехается Эрон. – На дне открытых дверей положили пару петард в рояль. Рвануло – что надо! А копы заладили: порча имущества, порча имущества… Как будто прямо в мире роялей почти не осталось.

– И нас за это того, арестовали? – говорю я небрежно, но эта небрежность мне дорогого стоит.

– Идем, опоздаем, – торопит приятеля Питон.

– Сейчас, – бросает ему Эрон и смотрит на меня. – Ты, чел, забыл все, что было до того, как ты упал с крыши, и это тебя напрягает. Дай-ка я тебе кое-что напомню. Наш друг Чейз не стал бы париться из-за того, что какие-то придурки перепугались фейерверка. Мы сделали что сделали, и за это нам досталось. Вот и весь разговор.

– Вот и весь разговор, – повторяю я и продолжаю, осторожно подбирая слова, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего: – То есть, получается, никто не пострадал. В чем же тогда проблема?

Питон фыркает, ему смешно.

– Вообще никто.

– Проблема в том, – говорит Эрон, – что нам в школе все завидуют. Мы делаем что хотим, и с нами боятся связываться. Взрослые тоже завидуют, потому что все они в детстве тоже были лохами. И понятное дело, когда Фицуоллес или судья видят шанс на нас отыграться, они используют его по полной – другого-то случая не будет. Так что не надо на них обижаться.

Я киваю:

– Ладно. Но это как-то не очень справедливо.

– Я как подумаю, насколько несправедливо, так потом всю ночь в подушку плачу, – сквозь смех говорит Питон.

Мне тоже смешно. Эрону с Питоном хоть горящие щепки под ногти загоняй – все равно не заплачут. Потому что они самые крутые на свете.