Текст книги "Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017"

Он долго брел куда глаза глядят, оборачиваясь время от времени в поисках Аистаила, он не терял надежду, что ишак бродит где-то неподалеку. Он не мог далеко уйти. Лишь бы не в противоположную для муфтия сторону. Тогда конец.

Он слышал голос ветра, ощущал под ногами камни. Иногда видел раковину – когда-то в незапамятные времена на месте этой пустыне было море. Потом присел на камень и, как зачарованный, устремил взгляд на горизонт. Он не представлял себе любовь без обладания, но Аистаил родился в пустыне, и если что-то может научить его тому же, то лишь пустыня.

Так сидел он, ни о чем не думая, пока не ощутил кого над головой. Он вскинул глаза к небу и увидел в вышине двух ястребов.

Абдуллах долго следил за ними, за тем, какие прихотливые узоры вычерчивают они в небе. Ястребы, казалось, парят без смысла и цели, но старый муфтий ощущал в их полете какое-то значение, только не смог бы сказать какое. Он решил провожать глазами каждое их движение – может быть, тогда ему станет внятен их язык. Может быть, тогда пустыня объяснит ему, что такое любовь без обладания.

Внезапно его стало клонить в сон. Сердце противилось этому, будто говоря: «Ты близок к концу!» Ведь он отлично знал, что нельзя засыпать на морозе. И он подумал, что это правило распространяется и на жару. Можно незаметно для себя получить солнечный удар. Твоё тело может нагреться до высокой температуры подобно лежащему под ногами песку.

– Но разве не умирать сюда я приехал? – мысленно возразил он себе и провалился в сон.

*

Абдуллах Амин еще молод, только вступил на уготованный Аллахом путь. Абдуллах Амин просыпается в аэропорту Миннеаполиса. Одна из первых его рабочих командировок.

При каждом взлете и каждой посадке, если самолет вдруг резко заваливался на бок, он молился о том, чтобы не произошла катастрофа. Стоит только ему представить, что авиалайнер может сгореть, словно табак, как его бессонница проходит, и он начинает прилежно молиться. Обычно, так проходили все его полёты, пока он не повстречал Рудольфа Нуреева.

Он молился по пути в международный аэропорт Чикаго.

Он молился по пути в аэропорт Нью-Йорка.

Абдуллах Амин молился по пути в аэропорт Бостона.

И повсюду, как тень, словно специально за ним, следовал Рудольф Нуреев. Но он его не замечал.

Нуреев прирабатывал танцором на полставки. Он мог работать только так, потому что он тоже только начинал покорять мир своим балетом. Стоило где-нибудь какому-то навороченному мэтру психануть и сорвать концерт, приходилось искать замену, как звонили и вызывали Нуреева. Он простодушно вылетал. Такая уж у него была натура.

Одни люди – совы, другие – жаворонки. Нуреев – жаворонок, он мог работать только днем. Это было единственное его условие.

Абдуллах Амин прилежно молился до аэропотра Вашингтона.

Абдуллах Амин молился о резких порывах бокового ветра. Молился, чтобы в турбину не засосало пеликана, чтобы техник не забыл затянуть какую-нибудь важную гайку, чтобы не случилось обледенение закрылков. Во время разбега, пока самолет мчался по полосе, а спинки пассажирских кресел были приведены в вертикальное положение, столики убраны, и ручная кладь помещена в багажные отделения над головой, и пассажиры воздерживались от курения, он молился изо всех сил о том, чтобы не произошла катастрофа.

Наверняка, это его молитвами все рейсы были успешны.

В отличие от Абдуллаха Амина, Рудольф Нуреев, хотя атеистом и не был, но не был и идеалистом, он знал: как не крути, надейся и жди, а смерть про тебя не забудет.

Он бодрствовал.

Он изучал людей на борту, припечатанных ремнями безопасности от страха к креслам.

Женщина плывет по океану снов, прижимая вдобавок ко всему к груди подушку от кресла. Темные волосы неухоженно рассыпались словно по ветру у другой, глаза еще одной женщины закрыты, но на лице не видать ни капли сна, только гримаса страха. Другие пассажиры, спокойные, как коровы в Индии, тянутся за едой или напитками, уткнули уши берушами и что-то читают или слушают музыку.

Ой!

Наконец он понимает, что очутился рядом с молоденьким муфтием. И как он не додумался посмотреть сначала на своего соседа?

Абдуллах Амин неподвижен, сосредоточен на молитве. Он и глазом не моргнет.

Старая сцена, новая сцена. Чтобы перевезти костюмы с реквизитом со сценык на сцену, Рудольфу Нурееву приходилось снова и снова нанимать людей, человек шесть или семь. Хоть и Европа, а проблемы всё те же. Реквизит и одежду упаковывают в стальные шестиугольные ящики с ручками. Если взяться за ручку и попытаться поднять один такой ящик, то можно вывихнуть плечо – настолько он тяжелый.

А еще Нуреев работал официантом на банкетах в большом отеле в центре города. Это в те ночи, когда он не заморачивался ни с реквизитом, ни с костюмами.

Абдуллах Амин даже и не знает, сколько всего Рудольф Нуреев успевал сделать за те ночи, пока он отдыхал.

Трудно описать, что чувствуешь, когда стоишь между двумя иностранцами, и оба пышут жаром от пылающих в них гормонов, с таким возбуждением, что можно кончить от одного взгляда на них. На пол всхлипывает белая точка. Звук в ресторанах воспроизводится колонками, установленными в зале. Даже в туалетах отдаленно что-то слышно, потому что никто не станет заморачиваться и отделять толчок от зала звукоизоляцией. Это для того чтобы стрекот и треск, производимый сношающимися мужиками, не мешал остальным. Два потных мужика работают, Рудольф Нуреев стоит между ними и держит в каждой руке по их причинному месту. А на самом длинном на подающим сперму, собственном его причинном месте, висит третий мужик, который начинает прямо урчать от удовольствия, когда дело подходит к концу.

Работа официантом позволяла Нурееву часто отлучатся в сартир.

Вот почему Нуреев – жаворонок. Вот причина, по которой он мог работать только днем. И никак иначе. Это было единственное его условие.

После первого успеха Нуреев начал совать пенис куда ни попадя. Или, если не пенис, то подставлять анус, отлучаясь в сортир, заранее удостоверившись, что принц и Золушка набили животики, в тот момент, когда принц приглашал Золушку на танец. Народ ел и ничего не замечал. Посетители пили и жевали как прежде, но что-то изменялось в их подсознании, когда официант Рудольф Нуреев возвращался, чтобы спросить:

– Не желаете ли чего-нибудь еще?

Некоторым внезапно становилось дурно или они начинали плакать безо всякой причины, когда Рудольф Нуреев приносил им на подносе счета за ужин. Никто не понимал, в чем дело. Только птичка колибри смогла бы поймать Рудольфа Нуреева за руку.

Но скоро к Рудольфу Нурееву постепенно начала приходить популярность. Он становился не супергероем, который мог подменить где угодно сорванный каким-то навороченным психом концерт, а сам получил на это полное право. Но он этим не занимался.

Ему пришлось оставить ночную подработку официантом на банкетах в большом отеле в центре города.

Но он нашел выход, став официантом в грязных ночных забегаловках для диких пропоиц.

Конченые алкоголики его редко узнавали.

Глухой стук – это уже второе колесо коснулось покрытия. Звучит стаккато сотен расстегиваемых замков привязных ремней и одноразовый знакомый, рядом с которым Абдуллах Амин только что чуть не умер, говорит:

– Надеюсь, все у вас пройдет гладко.

Абдуллах Амин тоже на это надеется.

Вот и еще один перелет позади. И жизнь идет своим чередом.

И по чистой случайности, Абдуллах Амин повстречался с Рудольфом Нуреевым, хотя Нуреев бродил по соседству с ним задолго до того, как они познакомились.

Рудольф Нуреев окрикнул Абдуллаха Амина:

– Эй, не подскажите, который час?

Муфтий сказал:

– Смотря где…

Действительно, глупо спрашивать время у кого-либо, если ты приземлился в аэропорту в точности в назначенный час.

– Здесь, – уточнил Нуреев. – Здесь и сейчас.

– Шестнадцать часов шесть минут.

Муфтий не обратил внимание на глупый вопрос. Абдуллах Амин долетел. Снова. И был уже этим доволен.

Но его звали Рудольф Нуреев, и он был балетмейстером, а еще официантом на банкетах в шикарной гостинице. Он оставил муфтию номер своего телефона. Вот так.

У выхода Абдуллаха Амина ждал представитель авиакомпании, а с ним рядом стоял парень из службы безопасности. Он сказал, что его багаж обыскали, и что он прибудет на следующий день.

Затем он записал его имя, адрес и номер телефона, и спросил, знает ли муфтий, в чем разница между презервативом и кабиной пилотов.

– В презерватив только один хер входит, – объяснил он.

Отделавшись от пошлых работников аэропорта, которых Абдуллах Амин не винил: скука заставляет их говорить глупости, муфтий обнаружил у себя листок с каким-то номером. Не смотря на то, что он много часов провел в молитве, спать муфтию не хотелось и он, спутав телефон в руке с номером какой-то важной персоны, незамедлительно набрал его. С одной стороны, рассуждал он, – поздно, но с другой, если номер был действительно важен, его звонка ждали и о нем беспокоились.

Абдуллах Амин набрал номер Рудольфа Нуреева.

И тот подошел к телефону.

Они договорились встретиться с балетмейстером в чайной.

Они встретились, выпили много ароматного чая, и Рудольф Нуреев сказал муфтию, что тот может пожить у него, если окажет ему одну услугу. Чемодан муфтия прибыл на следующий день. Шесть пар рубашек и шесть пар трусов – все остальное пропало.

Они сидели в кафе, опьянённые душевным разговором, и никому до них не было дела и им ни до кого. И Абдуллах Амин спросил Рудольфа Нуреева, что тот должен сделать для него.

*

В теплый апрельский вечер, когда в воздухе пахло дождем, а люди, шедшие по улице, несли в руках бумажные кульки с тюльпанами внутри, Рудольф Нуреев склонился к Абдуллаху Амину и произнес:

– А знаете, у Вас редкостная душа. Ничего, что я говорю Вам об этом?

– Ничего, – ответил Абдуллах Амин. Страх одолевал его, однако голос муфтия звучал твердо и отчасти скучающе, как будто он уже привык к знакам внимания именно такого пошиба. Сказать, обуян ли этот мужчина безумием или вдохновением, Абдуллах Амин не взялся бы. На лице застыло выражение собачьей преданности. Одет же он был в белые расклешенные брюки, коричневую кожаную куртку

– Редкостная и древняя душа, – задумчиво произнес Рудольф Нуреев еще раз.

Муфтий понимал, что мужчина этот нелеп, а может быть, и опасен, но покидать его прямо сейчас ему не хотелось. Да и мужчина взирал на него с каким-то неприкрытым благоговением.

Он протянул Абдуллаху Амину руку, – не так, как все, но открытой ладонью вперед, – и Абдуллах Амин повторил этот жест одержавшего победу боксера. Ладонь Рудольфа Нуреева оказалась большой, сухой и не мозолистой.

– Абдуллах Амин, – повторил с удовольствием и пренебрежением Рудольф Нуреев. – Новая поросль спасителей человечества.

Смущенный Абдуллах Амин нервно улыбнулся, ощущая себя и желанным, и немного нелепым сразу. Он хотел, чтобы этот мужчина и дальше проявлял к нему интерес – не потому, что наслаждался им, но потому, что, если интерес увянет, если Рудольф Нуреев уйдет, сочтя его пресным религиозным юнцом, неуверенные надежды, которые питал Абдуллах Амин, угаснут в его душе. И сказать о нем с полной определенностью можно будет только одно: скучный он человек.

Рудольф Нуреев положил ладонь на руку муфтия. Ногти у него были набухшие, ярко-розовые, коротко подстриженные.

Абдуллах Амин, человеком он был плотным, несшим собственный ореол ароматов и металлических звуков: позвякиванья ключей в кармане и браслетов на запястьях. Он нервничал, чувствовал себя немного униженным. И кое-что набухало в его паху. Он всегда знал, чего именно хочет, но не мог и вообразить, как эти желания воплощаются, и потому вел жизнь эстета, молодого адепта знания. Он был добрым другом, стипендиатом, скромным объектом вопросительных взглядов, наивным и словоохотливым, неуловимо романтичным, ничьим. Половую жизнь, довольно торопливую, он не смел вести даже с самим собой. И не позволял себе особенно увлекаться мечтаниями.

– Как по-вашему, могли бы Вы любить меня?

– Что?

– Мне кажется, что я мог бы любить Вас. В течение часа. Может быть, дольше. Давайте обойдемся без обиняков. Я вижу в Вас чистоту, к которой мне хочется прикоснуться.

– Как-как? – И муфтий рассмеялся. Смех у него получился какой-то вихляющийся, сухой и скрипучий.

– Не притворяйтесь шокированным. Нет так нет, ответ за Вами, но не делайте вид, будто я задал вопрос о том, что никогда не приходило Вам в голову.

– Ну… – Абдуллах Амин опять усмехнулся, хоть делать это не собирался. – Просто я…

Ладони его спустились с плеч, прошлись по спине, и внезапно муфтий переступил какую-то черту. Что-то уже случилось, и даже если он отпрянет от Рудольфа Нуреева и убежит из этой квартиры, оно все равно останется случившимся. Он перешел на другую сторону и потому с великим облегчением позволил ему расстегнуть его рубашку. И на краткий миг ощутил такой же покой и правильность происходящего, какой ощущает раздеваемый перед сном ребенок.

– Прелестно, – прошептал Рудольф Нуреев. – У Вас прелестное тело, Абдуллах, как это прекрасно – быть таким стройным и притягательным.

Абдуллах Амин позволил этому слову покружить немного в его сознании. «Притягательный». Он коснулся самой верхней пуговицы на рубашке Рудольфа Нуреева и, ощутив стремительный наплыв радостного волнения, расстегнул ее. И увидел кусочек кожи Рудольфа Нуреева, темной, испещренной черными волосами. Он не мог поверить, что ему дозволенно было сделать это. Кровь стучала в висках муфтия, какая-то часть его сознания словно воспарила и наблюдала за происходящим, охваченная ликованием и ужасом, а между тем пальцы его спускались вниз, расстегивая пуговицы. Наконец рубашка распахнулась, и Абдуллах Амин увидел мягкие мышцы его груди, мохнатую припухлость живота. Муфтия раскачивало между брезгливым желанием и обжигающим, стенающим смущением.

Рудольф Нуреев приложил к губам толстый коричневый палец. Абдуллах Амин подчинился. От него требовалось только одно – не говорить «нет». Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Рудольф Нуреев уже развязывал шнурки его ботинок. И Абдуллах Амин вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.

*

Они жили, оба, как только им удавалось встретиться (а встретиться им теперь удавалось часто, ибо оба искали и успешно находили множество причин, что в одно и то же время и в одной и той же стране у них внезапно обнаруживались неотменные дела), на верхнем этаже блекло-коричневых дома. В дребезгливых окнах их съемных квартир всегда колыхались постельные покрывала, украшенные «индийскими огурцами», на чопорном парадном крыльце раздраженно поблескивали серебряные колокольчики. Нуреев такую обстановку обожал.

Абдуллах Амин, сидевший с Кораном и чашкой ароматного чая за белым мраморным столиком, поднял взгляд, ощутив настороженную панику, – как если бы бестелесный голос обнародовал самое стыдное из его потаенных желаний.

За ним уже продолжительное время наблюдал Рудольф Нуреев.

– Я увидел в Вас нечто знакомое мне, так же как вижу сейчас источаемый Вами свет. Оранжевый, но с наипрекраснейшей, чистой голубизны каймой. Представьте себе пламя газовой горелки.

Абдуллах Амин молчал. Он уже научился гордиться выпавшей ему привилегией и стесняться ее. При любом разговоре он норовил упомянуть о том, что происходит он отнюдь не из именитой, обеспеченной семьи, однако, когда это ему удавалось, ощущал себя лжецом. Разве не знал он любви и денег? Разве все напасти его, разве выбор жизненного пути не были на самом-то деле недугами привилегированности?

– Я кое-что почувствовал в Вас, – продолжал Рудольф Нуреев тихо. – И мне необходимо было выяснить, прав ли я.

Муфтий взглянул на часы, которые стояли рядом на столике и встал. Он опаздывал на службу, для которой и перелистывал Священную Книгу. Рудольф Нуреев заметил это и остановил его.

– Не уходите так сразу, – сказал он. – Сначала пройдитесь со мной немного.

Глаза его были жалостливы, как у незаслуженно наказанного ребенка.

Абдуллах Амин поколебался. А затем решил, что он, ранее человек храбрый, сумасбродный и не вполне реальный, пожалуй, сделал бы это. И, ощущая, как в душе его сплетаются бесшабашность и боязнь, Абдуллах Амин расправился и вышел с Рудольфом Нуреевым из дома.

– Пойдемте, – сказал Рудольф Нуреев. – Пойдемте туда.

Рудольф Нуреев потащил его в подвал дома.

Он отвел Абдуллаха Амина к покрытой подушками лежанке и там стянул с него рубашку, проделав это со спокойной, почти клинической уверенностью в своей правоте, как если бы он, Рудольф Нуреев, был врачом, а рубашка наносила Абдуллаху Амину непостижимый вред.

– Теперь ложитесь, – сказал Рудольф Нуреев.

– Я…

– Чшш.

Но он не шелохнулся. Гнев обжег его кожу и сразу же обратился во что-то иное, незнакомое. Негодование, желание, страх переплелись в нем так путано, что Абдуллах Амин уже не отличал одно от другого. Он лежал неподвижно, придавленный их совокупной тяжестью, а Рудольф Нуреев, покряхтывая, снял с его ног башмаки и поставил их на пол. Абдуллах Амин, глядя, как они отставляются в сторону, подумал, коротко и без испуга, о смерти.

– Я… – начал он, но продолжать не стал. Настоятельная потребность говорить сменилась столь же настоятельной – молчать, затеряться среди подушек, тканей, солений, консерв и стоящих в большом горшке павлиньих перьев, которые подмигивали ему в полумраке. Он обратился в часть этого подвала, и теперь с ним могло произойти все что угодно. И все было бы правильным.

Абдуллах Амин смотрел в потолок, на пересекающих ткань светло-зеленых слонов. Он стал частью комнаты. Произойти может все что угодно. Он видел свои штаны и рубашку, комком лежавшие на полу, и они представлялись ему одеждой какого-то другого человека, выдуманного им самим.

Рудольф Нуреев, стянув с него и трусы, прошептал: «Прелестно». Абдуллах Амин дышал. Он был гол, если не считать носков. Он был человеком, к которому приложимо слово «прелестно».

Вот и все. Конец.

И все случившееся мгновенно обратилось в ничто. Оно было таким огромным, а теперь стало ничем, оставив лишь вялый стыд и желание оказаться в другом месте. Рудольф Нуреев вытер рот, улыбнулся. Похлопал Абдуллаха Амина ладонью по животу, протянул другую к косяку.

– Извини, – проговорил он. – Ты слишком хорош и я не сдержался.

Муфтий кивнул. А чего еще ему оставалось делать?

– Я хотел… Показать тебе мой любимый островок… И не только показать… Знаешь… Ты можешь там жить… Можешь приплывать, прилетать туда когда угодно… Даже без меня… Ведь я… – Он знал, что может всё рассказать сейчас и получить отпущение грехов. Про эти ночи без Абдуллаха Амина. В грязных сартирах. Про то, как он гуляет без своего Абдуллаха Амина, и как он получил то, что только предложил Абдуллаху Амину, ведь они постоянные партнеры, ведь… Но уже через мгновение от желания его не осталось и следа. Мелкий эпизод, в коем в сущности-то не было ничего, кроме простого любопытства, открытости новизне, которую каждый творческий человек, искатель приключений берет с собой, отправляясь в новый мир. Все это не стоит слов, вдруг решил он, не стоило ссор, скандалов, которые могли из-за этого вспыхнуть, ведь душой то он принадлежит ему одному, ему, ему, только ему…

– Я люблю тебя, – признался он.

Он подступил к мулле – три шага – и поцеловал его в губы. Ни тот ни другой не произнесли ни слова. Абдуллах Амин повернулся к двери. Он чувствовал, что к верхней губе его пристала капелька влаги, – то ли слюны Рубольфа Нуреева, то ли его спермы. Он закрыл за собой дверь, прошел по голому коридору, поднялся, перепрыгивая ступеньки, по лестнице. Ему просто необходимо было спешить в мечеть. И он слишком ошеломлен, чтобы говорить, чтобы сказать, что чувства взаимны.

Но Рудольф Нуреев это понимал.

*

Прежде, чем Абдулла Амин решил посетить подареный ему архипелаг (так как на самом деле там три почти слитых друг с другом острова) прошло не мало времени, и он начал задаваться вопросом – как попасть на остров? Оказалось – никак! Остров – частная собственность (хотя в том числе уже и его тоже) и посетить его можно только по приглашению владельца, потому что кроме владельца никто не имел его точных координат. А вот подплыть к нему на достаточно близкое расстояние по незнанию – это пожалуйста!

Архипелаг этот, представлявшийся Абдуллаху Амину чем-то большим, как слава его любовника, на поверку оказался весьма скромным – по сути дела, эта компактная группа из трех скал – на Черном море такие скалы называют еще скромнее – камни. Но слава этих камней, действительно, превосходит их размеры.

Он расположен у Амальфитанского побережья, напротив курортного городка Позитано.

Дягилев однажды сказал, что Позитано – единственная вертикальная деревня, какую он когда-либо видел, и действительно, дороги там были не чем иным, как крутыми лестницами, переплетавшимися во всех направлениях между домами. В первый же вечер в этом убедился и Абдуллах Амин, ибо счастливыми обстоятельствами совсем не долго блуждая, он сразу добрался именно туда. Сняв за небольшую плату хижину у одного из местных жителей и случайно выглянув из окна, муфтий-путешественник увидел необитаемый скалистый остров в нескольких милях от побережья. На следующее утро он спросил о нем у Михо (так звали арендодателя, предоставившего Абдуллаху дешевые аппартаменты), и тот рассказал, что это был самый крупный из трех островов Ли Галли, а два поменьше не видны. Острова принадлежали балетному танцору, «какому-то там татарину». «По-моему, он использовал их только для весенней перепелиной охоты».

Совсем не долго доказывая, что он совладелец архипилага (уплатив Махо чуть больше чем стоило за информацию) Абдуллах Амин взял лодку и с сопровождающим отправился на серый каменистый остров, на котором не было никакой растительности, кроме опаленных солнцем кустарников. На расстоянии распростерся залив Салерно, и в целом вид вдоль моря был великолепен. К югу располагался Пестум, на северной стороне – три высокие скалы острова Капри

Прибыв на него, муфтий понял, что ничуть не разочаровался в своём парткнере.

Абдуллах Амин чувствовал, что здесь мог бы найти уединение, в котором так нуждался, откажись он от изнуряющего давления избранной им профессии. Он решил даже, что однажды порвет с духовной жизнью и сделает вместе с Рудольфом Нуреевым его свои домом.

Оглядывая остров, Абдуллах Амин сразу понял, для чего на самом деле он был нужен. Если бы Рудольф Нуреев совершил покупку с целью, о которой щебетали соседи с деревеньки, их отношения расстроились бы и дорожки разошлись, потому что тогда у сомнивающегося Абдуллаха Амина не было бы сомневаться в его полном и окончательном сумасшествии.. Он обнаружил острова совершенно ни к чему не пригодными. Видимо из-за того, что цель покупки сей горы камней Рудольфом Нуреевым установить не удается, соседи и сочиняли сказки про охоту на бедных птичек.