Текст книги "Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017"

Литературный оверлок
Выпуск №4 / 2017

Авторы: Евсеенко (мл) Иван, Вахитова Лилия, Гвоздев Илья, Краснова Татьяна, Боочи Ольга, Сычиков Яков, Романов Дмитрий, Столбовский Евгений, Гавальда Руслан, Шенкарь Светлана, Дурманкопытов Господин, Нюнькин Александр, Раевский Дмитрий, Луданов Илья, Ермохин Николай, Бунякина Ольга, Гончарук Андрей

Редактор Иван Евсеенко (мл)

Переводчик Ольга Боочи

© Иван Евсеенко (мл), 2017

© Лилия Вахитова, 2017

© Илья Гвоздев, 2017

© Татьяна Краснова, 2017

© Ольга Боочи, 2017

© Яков Сычиков, 2017

© Дмитрий Романов, 2017

© Евгений Столбовский, 2017

© Руслан Гавальда, 2017

© Светлана Шенкарь, 2017

© Господин Дурманкопытов, 2017

© Александр Нюнькин, 2017

© Дмитрий Раевский, 2017

© Илья Луданов, 2017

© Николай Ермохин, 2017

© Ольга Бунякина, 2017

© Андрей Гончарук, 2017

© Ольга Боочи, перевод, 2017

ISBN 978-5-4485-8878-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От составителя

Четвертый выпуск «Литературного оверлока» предлагает к прочтению произведения поэтов и прозаиков, как ранее публиковавшихся в альманахе, так и публикующихся в нём в первый раз. Большая их часть находится на этапе писательского становления, но есть авторы давно нашедшие себя в мире современной российской литературы.

Некоторые жанры литературного творчества представлены в издании впервые, в частности крупная проза, публицистика и драматургия. В этой связи хотелось бы обратить внимание читателя на повесть Руслана Гавальда «Путешествие Даджжаля по пустыне», на повесть Ильи Луданова «Вьюга» и на комедию Николая Ермохина «Спиннинг».

Для меня, как составителя, самым дорогим в данном выпуске стало размещение в разделе Отечественная классика рассказа моего отца «Петька», написанного в начале семидесятых годов прошлого века. Уверен, соседство начинающих авторов с признанными мастерами художественного слова подвигнет первых к созданию новых высокохудожественных произведений.

Читайте и перечитывайте альманах русской поэзии и прозы «Литературный оверлок».

Редактор-составитель

Иван Евсеенко (мл)

ПРОЗА

Руслан Гавальда

Руслан Гавальда родился в 1990 году в Казани. В 2010 году окончил педагогический колледж г. Бугульма по специальности «иностранный язык». В настоящее время живет в Москве, работает литературным критиком-фрилансером. Закончил в 2016 году Литературный институт им. А. М. Горького (семинар прозы Сергея Толкачева).

Путешествие Даджжаля по пустыне

(повесть)

I. Святой из Кыргызстана

Когда стал достоянием гласности тот факт, что его святейшеству муфтию киргизского города Ош Абдуллаху Амину жить осталось два месяца, журналисты всего мира возжаждали эксклюзивных интервью с рабом Кроткого, которому на тот момент перевалило за восемьдесят. Конечно, знаменит он был и прежде, однако же всех изрядно удивил тот факт, что к одру киргизоговорящего муфтия застремились даже представители столь известных мечетей, как «аль-Харам» (мы не позволили себе перевести название) и «Мескита», «Великая мечеть Дженне» и «мечеть шейха Зайда». Таким образом, за два месяца до своей кончины Абдуллах Амин смог оценить поистине всемирный масштаб своей славы.

Рассматривал предложения его секретарь, и отбор производил весьма жесткий. Он отсеял все иноязычные газеты, поскольку умирающий говорил только по-киргизски и не доверял переводчикам; исключил цветных репортеров, так как с возрастом достопочтеннейший все чаще позволял себе расистские выпады, идущие вразрез с его глубинными убеждениями, не жалуя темнокожих, желтокожих и белых (короче, отдавая предпочтения только смугленьким, ибо лишь они были таковыми, какими и должны быть люди – румяными, прожаренными, а не перегоревшими или сырыми) – специалисты-религиоведы, в некоторой растерянности, отнесли это к старческим выходкам; наконец, секретарь вежливо отказал телевизионным каналам, глянцевым журналам для женщин, газетам, имевшим репутацию политизированных, и, в первую очередь, специализированным медицинским изданиям, которых особенно интересовал вопрос, как ухитрился великий человек захворать столь редкой формой рака.

Диагнозом своим Абдуллах Амин где-то даже гордился: у него обнаружили тяжелый случай синдрома Эльзенвиверплаца, в обиходе называемого «раком хрящей», – это заболевание было открыто поименованным ученым в XIX веке в Кайенне, у небольшого числа каторжников, осужденных за сексуальное насилие, сопряженное с убийством, и с тех пор больше нигде не было зарегистрировано. Муфтий воспринял приговор врачей как неожиданный подарок судьбы: при своей дебелой комплекции (выглядел Амин, вдобавок по традиции весьма не лишенный растительности на лице и теле, всё же вылитым евнухом, если бы не голос), он больше всего боялся умереть от пошлой сердечно-сосудистой недостаточности. Сочинив себе эпитафию, он не забыл упомянуть звучное имя врача-тевтонца, благодаря которому ему посчастливилось красиво и с достоинством покинуть этот мир.

По правде говоря, тот факт, что тяжелый на подъем толстяк дожил до восьмидесяти трех лет, поставил в тупик всю современную медицину. Он был так тучен, что уже много лет не мог самостоятельно передвигаться; при этом плевал на рекомендации диетологов и жрал как свинья. К тому же он курил гаванские сигары – по двадцать штук в день. Правда, пил очень умеренно, а от половой жизни воздерживался с незапамятных времен – только этим могли объяснить врачи бесперебойную работу заплывшего жиром сердца. Тем не менее его долгая жизнь оставалась для науки такой же загадкой, как и синдром, развитие которого должно было вскоре ее оборвать.

Немало печатных изданий по всему миру выразили свое возмущение неподобающей шумихой вокруг его близкой кончины; эти самокритичные выступления вызвали встречное движение публики, о чем свидетельствовала обширная читательская почта. Однако, в полном соответствии с законами о СМИ, с тем большим нетерпением ждали на всех континентах репортажей немногих удостоившихся аудиенции журналистов.

Биографы уже точили перья. Издатели готовились к схватке. Нашлись, конечно, и такие интеллектуалы, которые задавались вопросом, не дутая ли величина эта мировая знаменитость и действительно ли столь весом вклад Абдуллаха Амина в мировую культуру. Не был ли он всего лишь пройдошистым наследником истинных, но недооцененных творцов? Приводились имена авторов, известных единицам, произведений которых сами господа религиоведы не читали, что позволяло им проявить проницательность.

Он жил не один, а держал одно единственное домашнее животное – любимого сомалийского ишака по кличке Аистаил. Каждый день около пяти часов одна мужественная медсестра приходила его мыть. Названных факторов обеспечила агонии Абдуллаха Амина исключительный резонанс. Вне всякого сомнения, она была просто обречена на успех.

Муфтий, имевший на своем счету двадцать две религиозные книги, проживал в скромном многоквартирном доме на первом этаже: его устраивало отсутствие лестниц, поскольку передвигался он только в инвалидной коляске. Хотя делать за него покупки он не доверял никому и за продуктами выезжал сам в близлежащие магазины. Его Аистаил жил в том же доме четырьмя этажами выше, но встречаться со своим хозяйном лично по возможности избегал; Амин регулярно звонил ишаку по телефону, и неизменно начинал разговор одними и теми же словами: «Сожалею, дорогой Аистаил, но я еще не умер», затем он просто слушал блеенье или дыханье своего ишака.

Удостоившимся высокой чести журналистам секретарь тем не менее не уставал повторять, какое доброе у старика сердце: разве не перечислял он ежегодно половину своих доходов благотворительным фондам? И разве не проявляются эти глубоко скрытые душевные качества в героях его книг-притч? «Конечно, он всем дает жизни, и мне первому, но, уверяю вас, его злобная личина – не более чем кокетство; с виду этот толстяк – скала, кремень, но под напускным бессердечием он прячет нежную и ранимую душу». Разглагольствования секретаря щелкоперов отнюдь не успокаивали; впрочем, им вовсе не хотелось, чтобы рассеялся страх, предмет зависти многих, окружавший их романтическим ореолом, как корреспондентов в горячих точках.

Известие о скорой кончине пришло шестого января. Шестого февраля первый журналист, допущенный к муфтию, вошел в святая святых. В квартире было темно, и он не сразу различил массивную фигуру в инвалидном кресле посреди гостиной. Замогильный старческий голос произнес невыразительное «добрый день», более никак его не подбодрив, отчего бедняга совсем скукожился.

– Я счастлив познакомиться с Вами, господин Амин. Это большая честь для меня.

Диктофон был включен и готов фиксировать каждое слово старика, но тот молчал.

– Прошу прощения, господин Амин, Вы не позволите зажечь свет? Я не вижу Вашего лица.

– Сейчас десять часов утра, прошу прощения, но я никогда не зажигаю свет в это время. Ничего, скоро Ваши глаза привыкнут к потемкам и Вы меня увидите. Так что порадуйтесь отсрочке и довольствуйтесь пока моим голосом – это лучшее во мне.

– У Вас действительно очень красивый голос.

– Да.

Повисла тягостная для гостя пауза, и он черкнул в своем блокноте: «Злобный толстяк Амин очень экономен».

– Господин Амин, весь мир восхищен Вашим решительным отказом лечь в больницу, невзирая на предписания врачей. Естественным будет первый вопрос: как Вы себя чувствуете?

– Я себя чувствую как чувствую себя двадцать лет.

– То есть?

– Никак.

– Что-что?

– Я себя не чувствую.

– Да, я понимаю.

– Рад за Вас.

Ни тени иронии не прозвучало в безупречно ровном голосе больного. Журналист хихикнул, слегка натужно, и продолжал:

– Господин Амин, с таким человеком, как Вы, не хочется прибегать к иносказаниям, принятым в нашей профессии. Я позволю себе спросить напрямик, о чем думает и что чувствует великий муфтий, пророк, знающий, что дни его сочтены?

Пауза. Вздох.

– Не знаю.

– Не знаете?

– Если бы я знал, о чем думаю, то, наверно, не стал бы муфтием. Мне трудно что-либо утверждать.

– Как это? Ведь Ваше последнее толкование Корана вышло меньше двух лет назад… Получив экземпляр первого издания толкования, я испытал искреннюю радость. В течение многих лет читатели-энтузиасты в России пытались распространять книгу самостоятельно – размещали в Интернете, передавали друг другу ввиде книжек самоделок, изготавливали фотокопии текста. Однако, несмотря на все старания, никак не удавалось, в силу разных обстоятельств, добиться грамотного продвижения толкования Корана на книжный рынок.

Но вот, наконец, книгу издали и занялись профессиональным её распространением на российском рынке. Теперь… Невероятно, но факт: Ваши религиозные книги переведены на все основные мировые языки!

– Да. Потрясающе. Но я не пишу больше.

Пауза.

– Когда же Вы бросили писать?

– В пятьдесят девять лет.

– А в каком возрасте Вы начали писать?

Пауза.

– Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. Молодость, глупость. И начинал как все, со стихов… Толкование я тогда презирал.

– Удивительно слышать такое от одного из величайших муфтиев нашей эпохи.

Журналист отчего-то записал в блокноте: «Абдуллах ничего не имеет против комплиментов».

– В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

– Что Вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

– Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.

– Неужели Вы не выходили из дома?

– Только когда это было необходимо.

– Никто, в сущности, до сих пор не знает, что Вы делали во время войны.

– Я тоже.

– И Вы хотите, чтобы я Вам поверил?

– Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

– А почему Вы бросили писать?

– В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

– Как Вы это поняли?

– Не знаю. Что-то произошло. Я оставил неоконченную повесть. Это прекрасно.

– То есть тридцать шесть лет – ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?

– Именно.

– Что же Вы делали следующие двадцать четыре года?

– Да почти ничего. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.

– Поразительно! Значит, двадцать четыре года Вы только ели и смотрели телевизор?

– Нет, еще курил и спал. И читал немного.

– Однако все эти годы Ваше имя оставалось на слуху.

– Это целиком и полностью заслуга моего секретаря. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное – служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.

– Напрасный труд.

– К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.

– В чем же его причина?

– Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения.

– Не возражаете, если мы поговорим теперь о Вашем творчестве?

– Вам так этого хочется? Ну давайте.

– Вы не любите о нем говорить, верно?

– От Вас ничего не утаишь.

– Такая скромность присуща всем великим, когда речь заходит об их произведениях.

– Скромность? Полноте, это Вы, наверно, не обо мне.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему Вы не хотите признать, что скромны?

– Потому что это не так.

– А Вы предпочли бы прожить другую жизнь?

– Не знаю. Порой я думаю, что разница невелика, какую ни выбери. Одно могу сказать наверняка: я ни о чем не жалею. Будь я сейчас восемнадцатилетним и с этим же телом, наверно, снова прожил бы точно так, как прожил, – если вообще называть это жизнью.

– Разве тот, кто занят наукой, не живет?

– Не мне отвечать на этот вопрос. Я ничего другого в жизни не знал.

– Увидели свет двадцать две Ваших работы, и, насколько я понял, можно ожидать новых. Среди множества персонажей, вышедших из-под Вашего пера, есть ли такой, что особенно близок Вам?

– Нет.

– Неужели? Я должен Вам признаться: один Ваш герой представляется мне прямо-таки вашим двойником.

– ?

– Да-да, загадочный продавец воска в «Последнем путешествии в Мекку».

– Вот Вы о ком. Что за вздор!

– А его пунктик – снимать восковые слепки с лиц казненных? Это ведь Вы, не правда ли?

– Я в жизни не снимал слепков с казненных, уверяю Вас.

– Разумеется, но это метафорический образ Вашего труда толкователя.

– Что Вы знаете о метафорах, юноша?

– Я… тоже, что и все.

– Блестящий ответ. Люди не знают о метафорах ровным счетом ничего. Словечко пользуется спросом, потому что звучит. «Метафора» – последний неуч догадается, что это что-то из греческого. Ох уж эта мне народная этимология, а еще говорят, что глас народа – глас Божий! Чтобы не покривить душой, слово «метафора», зная, как устрашающе многозначен префикс «мета» и как услужливо нейтрален глагол «феро», следовало бы считать означающим все, что угодно. Впрочем, слыша, как его употребляют почем зря, приходишь к тому же.

– Что Вы хотите этим сказать?

– То, что сказал. Я никогда не изъясняюсь метафорами.

– А как же восковые слепки?

– Восковые слепки – это восковые слепки, и только.

– Теперь я, в свою очередь, разочарован, господин Амин: ведь если всякое метафорическое истолкование Вы исключаете, что остается от Ваших произведений? Ничего, кроме дурного вкуса.

– Дурной вкус дурному вкусу рознь: есть здоровый, живительный дурной вкус – это когда мерзости создаются пользы ради, для прочистки мозгов, они сильны, как мощное рвотное, а что может быть полезнее, чем проблеваться хорошенько; но есть и другой дурной вкус, ханжеский, ему претит направленный поток блевотины, и требуется скафандр, чтобы через него перебраться. Вот для этого и служит метафора, позволяя водолазу-метафористу с облегчением воскликнуть: «Я перелопатил Абдуллаха Амина от корки до корки и не запачкался!»

– Но это ведь тоже метафора.

– Что поделаешь, я воюю с метафорой тем оружием, которым владею. Если бы я захотел изобразить из себя мессию, если бы вздумал поднять и повести за собой толпу, я крикнул бы: «Вперед, братья, во имя спасения человечества, за метафоризацию метафор! Сольем метафоры, взобьем их в густую пену, замесим в тесто, и пусть это тесто подойдет хорошенько, пусть оно пухнет и пухнет, пока наконец не лопнет, братья, и пусть оно лопнет и опадет к вящему разочарованию гостей за столом и нашей великой радости!»

– Толкователь, ненавидящий метафоры, – это абсурд. Все равно что банкир ненавидел бы деньги.

– А я как раз уверен, что крупнейшие банкиры ненавидят деньги. В этом нет ничего абсурдного, наоборот.

– А слова? Слова-то Вы любите?

– О, я обожаю слова, но это совсем другое дело. Слова – это святое, это ценный материал, незаменимые ингредиенты.

– А что значит – быть избранным человеком?

– Вы мне льстите. Просто… Я знаю некоторые тайны. Среди них есть такие, которые я могу открыть.

– То есть, есть такие, которые еще человечеству неведомы, только Вам?

– Нет. Я, каюсь, для этого слишком мягкотел и добр. My casket of knowledge is empty in season and out of season. По секрету всему свету, так сказать.

– Настолько Вы добры?

– До ужаса. Я не знаю никого добрее меня. Это ужасно, потому что я добр не по доброте душевной, а от пофигизма и еще больше от страха: боюсь выйти из себя. Я легко выхожу из себя, и мне очень трудно потом войти обратно, поэтому я страшусь этого как чумы.

– Доброту Вы презираете?

– Вы ничегошеньки не поняли, зачем только я мечу бисер. Я преклоняюсь перед добротой, которая идет от доброй души или от любви. Но много ли Вы знаете людей, добрых такой добротой? В подавляющем большинстве случаев люди добры, потому что хотят, чтобы их оставили в покое.

– Допустим. Но это все равно не объясняет, почему продавец воска снимает слепки с казненных.

– Снимает и снимает. Его ремесло не хуже любого другого. Вот Вы, например, журналист. Разве я спрашиваю Вас, почему?

– Спросите – отвечу. Я журналист, потому что профессия востребована, потому что людям интересны мои статьи, потому что мне за них платят, а для меня это возможность делиться информацией.

– Я бы на Вашем месте не хвалился – нечем.

– В конце концов, жить-то надо, господин Амин!

– Вы так считаете?

– А Вы разве нет?

– Это еще вопрос.

– Во всяком случае, так считает Ваш продавец воска.

– Дался Вам этот продавец воска. Почему он снимает слепки с казненных? На мой взгляд, по причинам, прямо противоположным Вашим: профессия не востребована, людям это неинтересно, ему за них не платят, и это дает ему возможность не делиться никакой информацией.

– То есть это воплощение абсурда?

– Не более, чем то, что делаете Вы, если Вас интересует мое мнение, в чем я не уверен.

– Конечно, интересует, я ведь журналист.

– Вот именно.

– За что Вы так не любите журналистов?

– Не журналистов вообще, а лично Вас.

– Что я Вам сделал?

– Ну знаете! Вы оскорбляли меня непрестанно, зачислили в метафористы, обвинили в дурном вкусе, сказали, что я «не так уж» уродлив, достали продавцом воска и, что самое ужасное, утверждали, будто все понимаете.

– Но… что я, по-вашему, должен был говорить?

Дальше, проведя эту не столь познавательную и увлекательную беседу журналисту ничего не оставалось, как показать тыл, поджавши хвост.

Коллеги, коротавшие время в кафе напротив, не ожидали увидеть его так скоро. Ему замахали; бедняга, бледный до зелени, без сил рухнул на стул.

Заказав тройной «порто-флип», он слегка взбодрился и смог поведать о своих злоключениях.

В наступившей благоговейной тишине магнитофон выдал отчет о происшедшем – правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности – всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы.

За этим журналистом к Абдуллаху Амину, как на прием к врачу, сразу же отправился следующий. И этот следующий тоже не задержался. Скорее всего, Абдуллах Амин не своенравничал, когда предупреждал о том, что выйдя из себя ему трудно войти обратно. Далее журналисты шли уже не так смело, их интервью проходили еще быстрее, и вскоре журналисты уже боялись к нему идти. Подождав немного, Абдуллах Амин передал через секретаря, что устал и более никого принимать не собирается.

Затем Абдуллах Амин вошел к себе в комнату и собрал все свои пожитки – получилось три мешка. Уже в дверях он вдруг заметил в углу свою старую котомку, которая давно не попадалась ему на глаза, так что он забыл про неё. В ней лежали его куртка и книга. Он вытащил куртку, решив подарить её какому-нибудь бедняку на улице, и тут по полу покатились два камня.

Муфтий подобрал камни с пола.

Почти век прошел в тяжких трудах, а теперь знаки указывают, что пришла пора уходить.

– Я снова стану точно таким, каким был раньше, – подумал он.

И весь этот век, человеком из коего Абдуллах Амин и хотел вернуться таким как прежде – очищенным и благочистивым, стараясь, чтобы религия процветала, Абдуллах Амин говорил на языке, понятном каждому. Это был язык воодушевления, язык вещей, которые делаются с любовью и охотой, делаются ради того, во что веришь или чего желаешь.

Абдуллах Амин взял свою котомку и пристроил её к остальным вещам. Спустился по лестнице. Он еще немного задержался, расхаживая по комнате, попивая чай из хрустальных стаканов. Он вспоминал, что когда-то для столь раннего часа посетителей было много. Со временем людей стало захаживать всё меньше и меньше. Теперь его дом пустовал. Только сейчас Абдуллах Амин вдруг заметил, что его волосы напоминают волосы Дамблдора из популярной сказки.

Он ушел не прощаясь – не хотелось плакать, но он понимал, что будет тосковать по всему этому, по всем тем прекрасным вещам, среди которых жил здесь. Но он обрел уверенность в себе и в эту минуту почувствовал огромную радость. Он вышел из дома довольный собой.

Помещение, где сидел Аистаил, больше напоминало хлев, и пахло там потом, пылью, скотиной. «Стоило на десять лет его забросить, чтобы оно обратилось в такую дыру», – думал он, рассеянно осматривая аппартаменты ишака.

Однако ж теперь было всё равно. Ведь здание навсегда придется оставить и следовать знакам. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы отыскать то единственное жилище, в которое он осмелится поселить Аистаила. И вот теперь ишак, не успев им вдоволь ни насладиться, ни, может быть, даже привыкнуть к нему, его освобождает.

Через пару часов они уже были в пути и автомобиль неуклонно двигался на восток. Они выехали рано по утру, останавливались на привал, когда солнце достигало зенита, и, переждав пик зноя, снова трогались в путь. Абдуллах Амин мало разговаривал с ишаком – тот по большей части не отрывался ото сна.

Здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь посвист вечного ветра да скрип песка под резиной их новёхонького Хаммера.

Иногда песчаная пустыня вдруг становится каменной. И если автомобиль оказывался перед валуном, его огибали, а если перед целой россыпью камней – шли в обход. Если песок был таким рыхлым и мелким, что в нём увязали, – искали другой путь. Иногда под ногами оказывался солончак – значит, на этом месте было когда-то озеро.

Всему этому была единственная причина: сколько бы не кружил автомобиль, сколько бы раз не менял направление, он неуклонно двигался к цели. Одолев препоны, снова шел на звезду, указывающую, где расположен оазис. Видя, как блещет она в утреннем небе, они знали: звезда ведет их туда, где они найдут прохладу, воду, пальмы, отдых.

Абдуллах Амин научился понимать своего Аистаила, привязался к нему. Мало-помалу он сдружился с ним. Но однажды беда коснулась его. Аистаил тревожился, и Абдуллах Амин с ужасом смотрел, как погибает вся построенная с ишаком дружба. И зря он не хотел обращать внимание на то, что происходит с Аистаилом. Как бы тот ни петлял, он неуклонно менялся. А вскоре и вовсе отбился от рук. Впрочем, Абдуллах Амин по-прежнему был уверен, что стоит лишь отыскать нужные слова.

А пока муфтий в пути принялся читать.

Они с Аистаилом шли пешком. Абдуллах Амин держал в руках книгу, которую у него в мечети однажды оставил кто-то из прихожан. Книга была без обложки, но имя автора он нашел – Карлос Кастанеда. Роман, описывающий сущую ересь какого-то мистика, именуемую шаманскими знаниями, местами так удивлял и увлекал, что муфтий временами то замедлял шаг, а то и вовсе останавливался как вкопанный.

«Кастанеда плакал, кололся, но продолжал есть кактус, дабы перестать настаивать на своей картине мира, как на абсолютной истине. Пийот расшатывал его догматическую уверенность, но в отместку Кастанеда должен был заплатить высокую цену: его тело ослабло, и понадобилось четыре месяца, чтобы он пришел в норму. Карлос Кастанеда испытывал ужасный страх и бессилие.» – Читал Абдуллах Амин, – Акт полного осознания есть следствие крайне левого сдвига точки сборки в момент принятия ислама.»

Он остановился, замер, увидев мясистый кактус без шипов, который доходил до двадцати сантиметров в высоту и представлял собой вид одной большой кнопки. Потом Абдуллах Амин осознал, что она тут не одна: растений несколько. Почти все они цвели. На вершинах этих кнопок – светло розовые цветы. И ничуть не задумываясь муфтий бросился их собирать.

Общипав всё до последнего лепестка, он подумал: как хорошо, что они в пустыне: перед тем как заваривать цветочки, он их легко сможет высушить на Аистаиле.

В этот миг он понял, что на две секунды отвлёкся, заглядевшись на цветущий кактус. Сердце у него ёкнуло. Он боялся оглянуться, потому что уже знал, что предстанет его глазам.

Еще несколько мгновений Абдуллах Амин уверял себя, что они с его домашним ослом случайно потеряли друг друга, и решил оставаться на месте – вдруг тот вернется. Прошло какое-то время. Он сделал пару шагов и закричал нараспев:

– Аистаил! Аис-та-ил! Аис-таа-ииил!

Но ишак не собака, его ишак никакой не Хатико и к нему ни за что не вернется. Зря он обижал это милое существо.

И сначала, не осознав это, Абдуллах Амин словно случайно залетевшая в форточку птица мечется по комнате, не находя выхода из душной пропахшей человеком комнате, где от чего-то небо стало твердым и совершенно не ясным, заметался по пустыне. А потом, от усталости, тотчас упал ниц, уткнулся лбом в землю и начал молиться. Молитва успокаивала его, не смотря на то, что он не верил ни в одно из чудес, о которых он так много и красноречиво разглагольствовал в проповедях. «Есть Бог!» – вспомнил он чей-то возглас в мечети. Но ведь это невозможно! Да и что произойдет? Чудо? Против чудес восставал его практический разум человека двадцать первого века. Но всё же, не смотря на то на всё, что он знал, что религия нужна; и что он был одним из чиновников, усердно выполняющих свою работу (Простым людям трудно справиться! И в его обязанность входило поддерживать эту веру) и вдруг с ним происходит такая фигня, переворачивает всё вверх дном, ставит его, Абдуллаха Амина, перед самим собой в нелепое положение.

Но всё же что значит это сверхъестественное явление? Как понять его? Как держаться дальше?

Абдуллах Амин был в чрезвычайном волнении. Он сжимал руки так, что хрустели пальцы, он хватался за голову.

Когда он перестал, солнце уже стало уходить с неба; и Абдуллах Амин, находясь в фрустрации, долго следил за ним – до тех пор, пока оно не спряталось за крыши белых домов, окружавших площадь. Он вспомнил, что, когда оно всходило сегодня, он еще был на другом континенте, был муфтием. Еще утром ему наперед было известно все, что произойдет… А теперь, на закате того же дня, он в другой стране, чужак в чужом краю и уже не муфтий, он лишился всего – и прежде всего Аистаила, смысла всей его жизни. Вдобавок уже и не может вернуться домой.

«И всё это случилось между восходом и закатом солнца», – думал муфтий. Ему было жаль себя, и он горько сокрушался о том, что жизнь его изменилась так внезапно и так круто.

Плакать было стыдно. Однако он был один в дали от родины. И Абдуллах Амин заплакал.

«Когда-то я был счастлив и распространял счастье вокруг себя. Люди радовались, когда я приходил к ним, и принимали меня как дорогого гостя. А теперь я печален и несчастен. И не знаю, что делать. Я стану злобным и недоверчивым и буду подозревать всех потому лишь, что мой ишак оставил меня».

Через пару часов эмоционально опустошенного муфтия стало клонить в сон. Немного посопротивлявшись самому себе, он всё же позволил себе уснуть. На сколько он провалился в сон, проснувшись, Абдуллах Амин не помнил. Но был уже вечер, и ему очень захотелось есть.

Он открыл свою сумку – посмотреть, не осталось ли там какой-нибудь еды, хоть куска хлеба с маслом, но нашёл лишь «Коран» и два камня, с которыми всё не мог расстаться. И тут, увидев их, Абдуллах Амин испытал огромное облегчение. Он ведь имел два драгоценных камня! Стоит лишь продать их – и он обратно безмерно богат.

«Но на этот раз я буду умнее», – подумал он, доставая камни из сумки и пряча их в карман.

Он вновь стал рассматривать камни, бережно их погладил – на ощупь они были теплыми. Вот настоящее сокровище, которое пока что у него есть. Дотронешься до них – и на душе легче. Они напоминали Абдуллаху Амину об ишаке. Вновь прозвучало в душе его блеенье.

Когда-то он был слаб перед лицом искушения, когда-то ему пришлось проникнуть в Аистаила, и за это, может быть, ему придется заплатить собственной жизнью. Не слишком ли дорого? Но он сам решилсяна такие ставки, когда продал свою человечность, чтобы следовать желанию. Но двум смертям не бывать… Не все ли равно: завтра это произойдет или в любой другой день. Всякий день годится, чтобы быть прожитым или стать последним.

Теперь муфтий совершенно успокоился и со всем смирился.

Абдуллах Амин шел молча. Он ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Если завтра он умрет, значит, Аллах не хочет изменять его будущее. Но он умрет, уже успев одолеть пролив, поработать в мечете, понаписать книг, узнать славу и глаза Аистаила. Ни один день его с тех самых пор, как он родился, не пропал впустую. И если завтра глаза его закроются навеки, то все же они успели увидеть много больше, чем глаза других рабов Аллаха. Абдуллах Амин гордился этим.