Текст книги "Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017"

*

Абдуллах Амин открыл глаза, когда солнце начало вставать из-за горизонта. А там, где ночью сверкали звезды, теперь виднелись бесчисленные финиковые пальмы, занимавшие, казалось, всю пустыню.

Он много раз слышал о миражах и сам несколько раз видел, как человеческие желания обретают плоть в песках пустыни.

С трудом выйдя из оцепенения, Абдуллах Амин поднялся и двинулся обратно, по направлению к финиковым пальмам.

Муфтий вновь подумал об Аистаиле. Вспомнил о том, что видел, и почувствовал: что-то должно произойти.

Абдуллах Амин шел молча. Он ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Если завтра он умрет, значит, Аллах не хочет изменять его будущее. Но он умрет, уже успев пересечь пустыню, узнать её безмолвие и глаза Аистаила. Ни один день его с тех самых пор, как он ушел из дому, не пропал впустую. И если завтра глаза его закроются навеки, то они всё же успели увидеть много больше, чем глаза других муфтиев. Абдуллах Амин гордился этим.

Внезапно он услышал грохот, и шквальным порывом неведомого ветра его швырнуло наземь. Облако пыли закрыло луну. Перед собой муфтий увидел своего ишака – тот поднялся на дыбы и оглушительно ржал.

Когда пыль немного осела Абдуллаха Амина обуяла никогда прежде не испытанная радость. За одним из цветущих кактусов сидел ишак. Помимо того, что морда его была Абдуллаху Амину знакома, виден был только один глаз. Если бы не исполинский рост, он походил бы на дикого парнокопытного чужака.

Ишак был неподвижен. Абдуллах тоже замер. Аистаил даже не пробовал спастись бегством. Где-то в самой глубине его существа разлилась странная радость.

Стало быть вот Аистаил, перед ним. Смерть более не страшит его, и через мгновение ишак станет её частью. А после та же участь постигнет и Абдуллаха Амина.

Аистаил между тем все не удирал.

Он был встревожен тем, что произошло. Ему удалось проникнуть в Аистаила, и за это, быть может, ему придется заплатить собственной жизнью. Не слишком ли дорого? Но он сам решился на такие ставки, когда продал свою душу, чтобы следовать желанию. Но двум смертям не бывать… Не все ли равно: завтра это произойдет или в любой другой день? Всякий день годится, чтобы быть прожитым или стать последним.

Абдуллах Амин стоял перед Аистаилом и не двигался, беспокоясь о том, что и эта встреча может быть лишь миражом.

Две с половиной минуты Абдуллах Амин внимательно присматривался к своему ишаку. И только тогда, когда он убедился, что тот неподвижен как огромная глыба из песка, зовущаяся египетской пирамидой, стал приближаться к Аистаилу.

Он приближался медленно, вспоминая тот ужасный день, когда, увлекшись сбором мескалина, бросил поводья и дал ему удрать.

Когда через несколько минут благодаря своей осторожности он поднялся над любимым беглецом, сердце его вдруг отчаянно заколотилось. Ибо перед ним, освещенная могучим солнцем и белизной песков, величественно возвышалась шерстка Аистаила.

Абдуллах Амин упал на колени и заплакал. Он благодарил Всевышнего за то, что тот позволил ему встретиться с парнокопытным.

Через пару часов причитаний арабской вязью с трудом шевеля трясущимися от вытия губами, он улыбнулся и начал спускать с себя штаны.

Когда Аблуллах Амин входил в него, маленький ишак покачнулся и заерзал.

«Кто-нибудь! Мне больно! Ради Бога, остановите его!», – отражалось на морде ишака.

Ловкие руки муфтия вцепились: «Нет!»

Затем последовали стон, кряхтения и визг, словно звучал целый реестр криков о помощи.

Расширенные зрачки ишака говорили: «Спасите!»

Они умоляли: «Прекратите!»

Увы, ишак оказался в одиночестве. За последние несколько месяцев сексуальное желание Абдуллаха Амина куда-то испарилось. Аистаил и решил, что никакого акта теперь днём с огнём не сышешь.? Тот, кто наблюдал за страданиями ишака – был всего лишь молчаливой пустыней. Озвучка происходящей сцены принадлежала лишь им двоим. Точнее – одному ишаку. Увы.

Морда ишака говорила: «Умоляю!»

Через мгновение: «О нет!»

Аистаил суетился, Абдуллах Амин неустанно входил – выходил, входил – выходил… Аистаил, силясь выбраться, безуспешно отбиваясь, извивался всем телом и крутил головой.

Надрывные его вопли словно парализовали всё в округе, эхом отражаясь от молчаливых колючек. И казалось, насилуют не одного ишака, а целое стадо. Он сопротивлялся. Его глаза шарили по жженному песку.

Наконец…

Абдуллах Амин ладонями стиснул уши ишака и зажмурился, побраговев при этом, как перепуганный мальчишка.

В эту секунду же и высвободилось заднее копыто. Правое. И высвободившись инстинктивно взлетело вверх. Попало Абдуллаху Амину в лицо. И как бы больно ишаку в этот момент не было, видит Всевышний, Аистаил того не хотел. Рефлекс. Это была сладкая, приятная боль.

Но рефлекс же сработал и во второй раз, когда Абдуллах Амин, неожиданно придя в восторг от заезда по физиономии, кончил в любимого ишака слишком яро, сделав ему больно повторно и повторно же вызвав поднятие вверх, но не одного копытца, а обеих, чем обеспечил себе еще два удара в грудь. Смертельных.

В миг Абдуллах Амин обмяк. Аистаил вздохнул.

Ишак немного постоял, ожидая, когда же после небольшой передышки муфтий возобновит своё насилие или, по крайней мере, отойдет от него и даст понять, что сейчас – пару минут – и они двинут домой, ибо нужно успеть ко времени вечернего намаза, но…

Через минуту, переминаясь с копыта на копыто, нервно подергиваясь (ведь если муфтий и любил после интима подержать свой елдак в тепле, то ишак лишь свыкся терпеть эту часть близости исключительно ради партнера), Аистаил обходил и обнюхивал скатившегося с него хозяина. Тот не отдыхал в блаженстве, но был мертв. Аистаил истошно заблеел, как будто в произошедшем целиком и полностью виновен был он.

Наконец-то, после утомительной почти недельной ходьбы по пескам на одном месте (от Хаммера до трупа муфтия) ветер, густо насыщенный цветочным ароматом и креозолом, применяемым для пропитки шпал, задул с одной из сторон пустыни. И Аистаил знал, что пора уходить и знал, куда направиться. Ишак с трудом заставил себя подняться и в последний раз взглянуть на Абдуллаха Амина. Ему показалось, что тот улыбался ему, и он всей своей ишачей душой попытался улыбнуться в ответ, чувствуя, что сердце его свободно и полно счастьем.

С его чувствами произошли таинственные изменения: большое и маленькое, медленное и быстрое, привычное и непривычное поменялись местами. Страх рассеялся и потерял смысл. Предстоящая атака больше не страшила его – вернее, страшила ничуть не больше, чем всё остальное, потому что всё теперь стало одинаково жутким.

Аистаилу никого не было жалко, он знал, что люди виноваты в своей гибели сами. Все люди.

Он обрел своё предназначение. А обретя предназначение можно двигаться в путь

И через недолгое время он наткнулся на дощатое станционное строение, где сидела парочка седобородых аксакалов, словно сошедших с экрана фильма «Белое солнце пустыни» (ибо эта кинокартина снималась неподалёку от этих мест). Хорошо, что они не обратили внимание на затерявшегося в пустыне ишака. Как ни странно, они были увлечены спокойным разговором и только лишь бормотали что-то на своём наречии и степенно качали головами в чалмах.

Пейзаж с рельсами, уходящими вдаль, удивительным образом напоминал картину времён освоения американского Дикого Запада. Казалось, что вот-вот из-за горизонта с улюлюканьем выскочат индейцы или лихие ковбои с кольтами в руках. Однако, ничего этого не происходило. Кругом было совершенно безлюдно, если не считать истуканоподобных старцев и детишек чуть старше ясельного возраста, прячущихся за станционными постройками.

Вскоре Аистаил обнаружил и кран с водой. Люди здесь наполняли свои ёмкости тёплой водой, сильно пахнущей хлоркой. Кран был стар и протекал, так что ишаку вдоволь удалось напиться.

Вдоволь напившись Аистаил не стал отдыхать, а примеком побрел дальше. Впереди его ждал подъем в горы.

Горы оказались невысокими, не более двухсотпятидесяти-трехсот метров, поэтому через несколько часов он уже был на вершине хребта и наслаждался фантастическим безжизненным пейзажем.

Вскоре пустыня перестала представлять собой не череду бесконечных песчаных барханов: пески стали составлять не более пятнадцати-двадцати процентов от общей площади пустыни.

Было уже почти совсем темно, когда он добрался до полуразвалившейся мечети. Он вспомнил, что однажды заночевал здесь со своим хозяином, и, если не считать его бессонницы, ночь прошла спокойно.

Сейчас он снова был здесь. Но на этот раз он был один. Он долго глядел на небо. Ему вспомнилось, как однажды ночью в пустыне он тоже смотрел на звезды с Абдуллахом Амином. Подумал о том, сколько дорог уже осталось позади, и о том, каким причудливым и нелепым способом он погиб.

«Список получается слишком длинный. Порой неприятный (в голове вновь промелькнул былой хозяин), но путь был отмечен знаками, и сбиться с него я не могу», – подумал ишак.

Он снова ощутил дуновение ветра. Это был «левантицец», прилетевший из Африки, но на этот раз он не принес с собой запах пустыни.

Незаметно для себя он уснул.

Когда он проснулся, что-то с ним было не впорядке, и он решил скорее двинуться в путь.

Большая часть пустыни стала состоять из огромных полей усыпанных неким подобием щебёнки и камней. Всё чаще и чаще начали встречаться овраги и холмы самой причудливой конфигурации. Как правило, северные склоны их были покрыты невысокими кустарниками и даже чахлыми корявыми деревьями. В то время, на южных иногда попадались живописные поляны, сплошь покрытые изумрудной травкой и огромными тюльпанами.

К слову сказать, шагать по этим цветам оказалось довольно трудно – их мясистые стебли и лепестки проскальзывали под копытцами. И пусть простят экологи и гринписовцы, но иногда Аистаилу просто невозможно было обойти эти гигантские клумбы, тянущиеся на несколько километров и поэтому приходилось с хрустом шагать по этому цветочному великолепию.

Неожиданной проблемой оказался спуск с, казалось бы, простеньких гор. Южная сторона представляла из себя почти отвесные обрывы и поэтому ишаку пришлось несколько раз, чуть ли не кувырком лететь на лыжами скользящих копытах.

Много в пустыне дорог и всевозможных троп, идущих из ниоткуда и в никуда. Аистаил шел по ним если они были в попутном направлении и без особого сожаления сходили с них, если поворачивали в сторону. В принципе, местность в пустыне для Аистаила была достаточно легко проходима везде, за редким исключением невысоких (не более ста – стапятидесяти метров) обрывистых гор и глубоких оврагов. Впрочем, и их преодолеть, при необходимости, не очень сложно.

Встречались Аистаилу участки глинистой пустыни: огромные ровные пространства покрытые словно плиткой потрескавшейся глиной. Идти по этой идеально ровно поверхности было одно удовольствие, но такая пустыня становилась совершенно непроходимой если её смачивал дождь. Попавшиеся в такой капкан путники увязали в липкой глине и вынуждены были ждать пока она подсохнет. Аистаилу повезло – дождей не было совсем.

Аистаилу пришлось трое суток идти без воды. Положение становилось угрожающим. Без воды «и не туды и не сюды». И вот, наконец-то, ишак набрел в середине живописного достаточного обширного плоскогорья на лужу приличных для пустыни размеров: примерно три на четыре метра. Вода оказалась сравнительно пресной и только слегка мутноватой. Было только одно «но», – она достаточно ощутимо пахла мочой, что было вполне объяснимо, если судить по огромному количеству следов каких-то копытных животных натоптанных в радиусе десятка метров. По всей вероятности эти дикие твари пили из лужи и тут же в неё мочились, ничуть не заботясь о том, что портят воду.

Делать нечего и, сдерживая отвращение, Аистаил вдоволь напился и этой водой. Такое было железное правило путешествия по пустыне: при любой возможности полностью пополнять запасы влаги.

Но пройдя с полкилометра, совсем неожиданно Аистаил наткнулся на колодец с идеально чистой водой….

А позже с вершины холма ишак неожиданно увидел живописный ручеек, поблескивающий своими изгибами. Через несколько часов пути по пересеченной местности он с огромным наслаждением пил живительную влагу.

Чем дальше Аистаил удалялся в пустыню, тем более удивлялся невиданным вещам. Животный мир оказался на удивление разнообразен. Как-то раз мимо спокойно и неторопливо прошествовало два верблюда. Даже не повернув в его сторону голову, эти корабли проплыли в нескольких десятках метров от ишака и скрылись за горизонтом. Предполагалось, что здесь в диком виде этих животных уже давно не существует, однако на домашних эта парочка совсем не походила.

По утрам и вечерам где-то неподалёку неизменно куковали кукушки. Те самые кукушки которые развлекают «Ку-ку, ку-ку…» в лесной зоне, точно так же принялись за это дело и в пустыне.

Постоянно встречались всевозможные ящерицы. Одна из них очень поразила. При виде Аистаила, она встала на задние лапки и, опираясь на хвост, шустро бежала прочь, смешно размахивая передними конечностями в воздухе, словно смурф.

В следующий раз издалека Аистаил увидел дикобраза, пробегающего по соседнему холму по своим дикообразьим делам.

Черепахи ползали повсеместно. Ишак наткнулся как на огромный экземпляр весом до пяти килограмм, так и на совсем крошечных черепашек чуть более столовой ложки.

Змеи, вопреки ожиданиям, попадались очень редко. Возможно, потому что Аистаил не боялся их, а может от того, что внимательно осматривал местность, прежде чем сделать привал.

На следующее утро над Аистаилом стояли две тысячи вооруженных людей. Солнце было еще низко, когда над горизонтом показались пятьсот воинов. Всадники проникли с севера и совершенно не желали делать вид, что пришли с миром, хотя сначала и прятали оружие под белым бурнусами. Лишь когда они подошли вплотную к широкотелому ишаку, в руках у них оказались ружья и кривые сабли. Но напуганный Аистаил все также лежал недвижим.

Всадники пустыни окружили его и через полчаса увели в в пальмовую рощу. Его привели к Исламу Иналу и спросили, почему он дерзнул нарушить границу, и если бы не было найдено через пару часов распростертое тело погибшего муфтия Абдуллаха Амина, всё выглядело как всегда. Ишака, клеймив, просто отправили бы в общее стойло, однако, когда с доносом явились последние осматривавшие гриницы непризнанного государства воины, ему уже никто и не думал сочувствовать.

Аистаила приговорили к позорной смерти: ни удостоив ни пули, ни удара саблей.

Сначала люди не поверили этому оповещению. Они считали, что это трюк, которым власти пытаются прикрыть свою беспомощность, чтобы успокоить назревающее в народе волнение. Все еще слишком хорошо помнили время, когда говорили, что пропавший без вести муфтий был вознесён на небо в тусовку самого Аллаха. Сия добрая весть слишком глубоко въелась в души людей.

Только на следующий день, когда на центральной площади перед зданием суда были выставлены на всеобщее обозрение улики – жутко было глядеть на эти двадцать пять фотографий и документальных отрывков видеосъемки, непристойные письма муфтия к ослу расставленные в ряд, – только тогда общественное мнение всколыхнулось.

Многие сотни людей медленно продефилировали мимо этой чудовищной галереи. Толпа из любви к сенсациям поверила и требовала показать прилюбодейца. Вскоре выкрики стали такими громкими, волнение на маленькой площади, заливаемой толпами людей, таким угрожающим, что председатель суда решился: он приказал вывести Аистаила из камеры и показать его толпе.

Когда ишака подогнали к окну, толпа умолкла. Внезапно стало совсем тихо, как тихо бывает в жаркий полдень, когда все уходят торговаться на рынок или забираются в тень домов. Не было слышно ни шарканья ног, ни шороха, ни вдоха. Целую минуту толпа стояла раскрыв глаза и рот. Никто не мог постичь, что этот прелюбодей хилый маленький, стоявший там, в окне, что эта пушистая миловидная мордочка, эта горстка шерстки, это… совершило осквернение и убийство. Он просто не был похож на прелюбодейца. Правда, никто не мог бы сказать, как он, собственно, представлял себе его – шайтана, – но в одном все были единодушны: не так! И все же – хотя дьявол совершенно не соответствовал представлениям людей и потому его наглядная демонстрация, казалось бы, должна была быть малоубедительной – уже само появление этого ишака в окне и то обстоятельство, что именно он, и никто другой был показан как убийца, парадоксальным образом оказалось убеждающее воздействие. Все подумали: не может быть, это неправда! – и в тот же момент поняли, что это просто обязано ею быть.

Разумеется, как только сторожа оттащили животное назад, в темноту комнаты, как только оно перестало быть присутствующим и видимым, но еще, пусть на кратчайшее время, продолжало оставаться воспоминанием, чуть ли не символом мерзкого убийцы, символом разврата в мозгах людей – ошеломление толпы схлынуло, уступив место подобающей случаю реакции: заработали языки, тысячи глаз снова оживились. И тогда все крики слились в один-единственный громовой раскат гнева и мести: «Отдайте его нам!» И они бросились штурмовать здание суда, чтобы собственными руками его разорвать, разодрать в клочки. Страже с огромным трудом удалось забаррикадировать ворота и оттеснить беснующуюся толпу. Ислам Инал лично подошел к окну и обещал, что суд будет скорым и беспощадным. Тем не менее понадобилось еще несколько часов, чтобы разошлась толпа, и еще несколько дней, чтобы хоть немного успокоился город.

Действительно, процесс против Аистаила продвигался чрезвычайно быстро, ибо в деле имелись неопровержимые улики, хотя и сам обвиняемый на допросах, скорее всего в раскаянии в совершении насилия, а затем и убийства, в которых его обвиняли, с глупым лицом хранил молчание.

Только на вопрос о мотивах преступлений он (уж без обидняков) как не блеел, не сумел дать удовлетворительного ответа. Он лишь повторял это и повторял. Зачем он это делает и что это вообще значило, – об этом он умолчал.

Тогда его подвергли пыткам, на несколько часов подвесили за ноги, влили в него семь пинт воды, надели испанские сапоги – без малейшего успеха. Этот ишак казался нечувствительным к телесной боли, он не проронил ни звука и на повторный вопрос все так же отвечал блееньем. Судьи за его поистине героическую упертость и упрямость прекратили пытки и решили как можно скорее, без дальнейших допросов, закончить процесс.

Единственная небольшая оттяжка была вызвана юридической перебранкой с Кыргызстаном, гражданином коего был хозяин и, соответственно, жертва ишака, и парламентом в пустыне (да, даже жженый песок кому-то пренадлежит), поскольку на сей территории и произошёл печальный инцидент и власти тем самым желали присвоить процесс себе. Но исламское государство11
  Здесь и далее – организация запрещена в РФ


[Закрыть] не позволило отнять у себя это дело. Оно, и никто другой, схватило преступника, в сфере его юрисдикции было совершено гнусное убийство с прилюбодеянием, и ему угрожал взрыв народного гнева, если бы оно передало убийцу другому суду. Кровь ишака должна была пролиться в ДАИШе22
  Здесь и далее – организация запрещена в РФ


[Закрыть].

15 апреля 1766, года приговор был вынесен и зачитан обвиняемому в его камере. «Ишак Абдуллаха Амина – Аистаил, – гласил приговор, – должен быть в течение сорока восьми часов выведен на главную площадь города и там он будет повешен непременно за шею и будет висеть на веревке до тех пор, пока не сдохнет». На этот раз палачу было категорически запрещено оказывать преступнику обычную милость – перерезание горла, – даже если предсмертные мучения будут продолжаться несколько дней. Затем труп следовало закопать в живодерне, а место не отмечать.

Как и следовало ожидать Аистаил никак не отреагировал на приговор. Служащий суда спросил, есть ли у него последнее желание. Ишак промолчал.

В камеру вошел мулла, полагая, что столь греховному Аистаилу понадобится истигфар, но уже через четверть часа вышел оттуда, не выполнив своей миссии. Приговоренный при упоминании имени Всевышнего взглянул на него абсолютно отрешенно, словно только что услышал о существовании религии, а потом растянулся на песчанном полу, чтобы тотчас же погрузиться в глубочайший сон. Дальнейшие увещевания просто не имели смысла.

В течение двух следующих дней приходило множество людей, чтобы поглядеть на знаменитого убийцу вблизи. Сторожа позволяли им заглянуть в камеру через глазок в двери, и за каждый взгляд брали шесть динаров. Один гравер по меди, который хотел сделать набросок, был вынужден заплатить им шестьдесят. Но рисунок скорее разочаровывал. Заключенный, прикованный цепями за все четыре копыта, все время лежал на своих нарах и спал. Он отвернулся мордой к стене и не реагировал ни на стук, ни на окрики. Вход в камеру посетителям был строго воспрещен, и сторожа, несмотря на соблазнительные предложения, не рисковали нарушить этот запрет. Опасались, что заключенный может быть преждевременно убит. По той же причине ему не передавали от посетителей еды. Она могла бы оказаться отравленной.

Все время пребывания в тюрьме Аистаил получал воду, сено и овес из конюшен для лошадей самого Ислама Имала, но не смотря на это ишаки и кони главного надзирателя обязаны были снимать с овса и прочей пищи приговоренного пробу. Впрочем, последние два дня он вообще не ел. Он спал. Время от времени его цепи позванивали, и когда сторож кидался к глазку, он успевал увидеть, что ишак делал глоток воды, снова валился на нары и засыпал. Иногда и вовсе просто переворачивался на другой бок. Казалось, что Аистаил так устал от своей жизни, что не желает проводить в состоянии бодрствования даже ее последние часы.

Между тем место было подготовлено для казни. Плотники сколотили эшафот двухметровой высоты, с трехметровыми сторонами помоста, с перилами и прочной лестницей – такого великолепия в городе еще не бывало. Кроме того, они соорудили деревянную трибуну для почетных гостей и ограду, чтобы удерживать на расстоянии простонародье. Места у окон в домах слева и справа от площади и в здании стражи давно были сданы внаем по бешеным ценам. Даже в богадельне, расположенной несколько наискосок, подручный палача снял на время у больных их комнаты и с большой выгодой пересдал их любопытствующим взглянуть на казнь. Продавцы лимонада кувшинами запасали лакричную воду, гравер отпечатал несколько сотен экземпляров портрета убийцы, сделанного в тюрьме и весьма приукрашенного полетом фантазии, бродячие торговцы дюжинами стекались в город, пекари пекли памятные пряники.

Палач, Ибрагим, которому уже много лет приходилось совершать казни через повешенье, и тот ходил к старым эшафотам, чтобы поупражняться в своём опостылевшем до сего момента деле на чучелах. Он чувствовал себя обновленным, только назначенным на должность и крупно волновался. Он ведь не имел право ошибиться, а должен был наверняка подвесить за голову ишака так, как на базарной площади мясники кровяные сосиски, а это – сложная задача, требовавшая величайшей чувствительности пальцев.

Жители города готовились к этому событию как к торжественному празднику. То, что день будет нерабочим, было понятно само собой. Женщины наглаживали свои воскресные наряды, мужчины выколачивали пыль из сюртуков и до блеска начищали сапоги. Те, кто имел военный чин или занимал должность, был цеховым мастером, адвокатом, нотариусом, главой братства или еще чем-то значительным, надевал мундир или мантию, ордена, шарфы, цепи.

Все предполагали post festum собраться в мечети для богослужения. В кухнях уже вовсю пекли и жарили, из подвалов несли вино, с рынков – цветы для украшения столов.

В одном доме Ислама Инала было тихо. Он запретил себе всякую подготовку ко Дню освобождения, как назвали в народе день казни. Ему все было отвратительно. Отвратителен внезапно воскресший ужас людей, отвратительно их лихорадочное предвкушение радости. И сами они, эти люди, все вместе, были ему отвратительны. Он не участвовал ни в представлении преступника на центральной площади, ни в процессе, ни в омерзительном променаде зевак перед камерой осужденного. Он кратко и сдержанно дал свои указания и попросил оставить его, и это было сделано. Он был так полон отвращения, отвращения к миру и к самому себе, что не мог плакать. И к ишаку он испытывал отвращение. Он не желал больше видеть в нем друга человека, но видел жертву, обреченную на заклание. Он увидит его только в момент казни, когда тот будет болтаться на эшафоте, вот когда он его увидит, увидит его совсем вблизи, он оставил за собой место в самом первом ряду. И когда народ разойдется, через несколько часов, тогда он поднимется к нему на окровавленный эшафот, и сядет рядом, и будет нести вахту целыми днями и ночами, если понадобится, и смотреть ему в глаза, этому убийце праведнейшего и скромнейшего муфтия из провинциального городка Кыргызстана – города Ош, и по капле будет вливать в его агонию все свое отвращение как едкую кислоту, пока эта гадина не сдохнет…

А потом? Что он сделает потом? Он не знал этого. Может быть, он вернется к привычной жизни, может быть, еще раз (в сороковой?) женится, может быть, зачнет сына, может быть, не сделает ничего, может быть, умрет. Ему это было совершенно безразлично. Думать об этом казалось ему столь же бессмысленным, как думать о том, что делать после смерти: разумеется, ничего, о чем он мог бы знать уже теперь.