Текст книги "Притаившийся ужас"

Говард Филлипс Лавкрафт
Притаившийся ужас

I. Тень на очаге

В ночном воздухе погромыхивало, когда я отправился в заброшенный дом на Вершине Бурь, чтобы разыскать притаившийся там ужас. Отправился не в одиночестве, ибо к отваге и безрассудству тогда еще не примешалась любовь к пугающему и ужасному, благодаря которой я на протяжении своей карьеры сумел разобраться в нескольких странных и жутких делах – и по описаниям в прессе, и на месте. Со мною были двое верных и крепких людей, я послал за ними, когда настало время. Мы давно сотрудничали в опаснейших расследованиях, для которых они были словно созданы.

Из деревни мы выехали потихоньку, избегая газетчиков, которые все еще сновали в округе со времени таинственной паники, случившейся здесь месяц назад, после явления подкравшейся кошмарной смерти. Позже, думал я, они могут пригодиться, но не теперь. Если бы господь надоумил меня взять репортеров с собой, не пришлось бы так долго хранить секрет из страха, что люди посчитают меня безумцем или сами сойдут с ума, вовлекшись в это дьявольское дело. Сейчас я рассказываю об этом, чтобы под тяжестью знания не стать маньяком, и жалею, что был так скрытен. Ибо только я один на свете знаю природу ужаса, притаившегося в этом пристанище призраков на безлюдной горе.

Наш маленький автомобиль одолел несколько миль первозданных лесов, затем, на подъеме, все изменилось. В ночном мраке, без толпы снующих вокруг людей, местность выглядела еще более зловещей, и нам приходилось включать ацетиленовые фары, хотя это могло привлечь внимание. Пейзаж не был приятен, и при свете дня, уверен, я смог бы заметить его скверную болезненность, даже не зная заранее о бродящем здесь ужасе. Дикие животные не попадались: они становятся мудрыми, когда смерть подкрадывается близко. Древние деревья, побитые молниями, казались чудовищно большими и искривленными; остальные растения – неестественно раздувшимися и словно воспаленными, а причудливые холмики и насыпи на изрытой молниями земле смахивали на змей и на людские черепа, разросшиеся до гигантских размеров.

Ужас таился на Вершине Бурь более столетия. О нем я узнал из газетных сообщений о катастрофе, привлекшей к этой местности внимание всего мира. Это было изолированное плато в той части гор Катскилл, где некогда прозябала недолговечная голландская колония, оставившая по себе лишь развалины зданий да выродившихся скваттеров[1]1
  Скваттер – фермер.


[Закрыть], живущих в жалких деревушках по склонам гор. Посланцы большого мира редко навещали эти места, пока не создалась полиция штата, но и потом патрульные заглядывали сюда нечасто. Как бы то ни было, страх вошел в традицию этих деревушек; он был главной темой разговоров у нищих полукровок, когда они приезжали из своих долин и торговали корзинами ручной работы – чтобы купить те простые вещи, которые не могли сами добыть охотой, или вырастить, или смастерить.

Ужас притаился в брошенном, всеми избегаемом особняке Мартенса, что увенчивал высокую пологую гору; Вершиной Бурь ее назвали из-за особо частых гроз, которые она притягивала. Более сотни лет об этом старинном, окруженном садом каменном доме ходили дикие, чудовищные и отвратительные истории; истории о молчаливой гигантской крадущейся смерти, которая бродит окрест в летнее время. Скваттеры упрямо и плаксиво рассказывали о демоне, который в сумерках хватает одиноких прохожих и либо уносит их, либо бросает в устрашающем виде, растерзанными на куски. Иногда шепотом рассказывали о кровавых дорожках, издалека тянущихся к дому. Некоторые говорили, что громовые раскаты вызывают притаившийся ужас из его обиталища; другие утверждали, что гром – его голос.

За пределами прилегающих к горе лесов никто не верил многочисленным противоречивым историям, невнятным и преувеличенным описаниям призрачных демонов; однако ни один фермер, ни один деревенский житель не сомневался, что особняк Мартенса населен вампирами. Местная история не оставляла сомнений в этом, хотя расследования, проводившиеся после появления самых красочных рассказов поселенцев, не обнаруживали в доме никаких привидений. Старухи рассказывали странные мифы о призраке Мартенса, мифы о самом семействе Мартенсов, об их удивительной наследственной разноглазости, о долгой и странной истории их рода и об убийстве, навлекшем на них проклятие.

Приведший меня сюда ужасный случай внезапно подтвердил самым прискорбным образом дикие легенды горных жителей. Летней ночью, после грозы неслыханной ярости, всю округу подняло на ноги паническое бегство горцев – оно не могло быть случайным. Несчастные люди сбились в толпы, рыдали и стонали как один, словно пораженные безымянным ужасом, – никто не сомневался в их искренности. Они ничего не видели, но слышали такие душераздирающие вопли в одной из своих деревушек, что поняли: туда крадучись явилась смерть.

Поутру горожане и патрульные пошли за дрожащими от страха горцами на то место, куда, как они утверждали, приходила смерть. И смерть действительно побывала там. Земля под деревушкой просела от удара молнии, уничтожив несколько провонявших потом хижин, однако гибель имущества бледнела рядом с уничтожением живых существ. Из семидесяти пяти человек, населявших это место, не осталось ни одного живого. Изрытая земля была залита кровью и усеяна человеческими останками с явственными метками дьявольских зубов и когтей, однако не удалось проследить никаких следов, ведущих от этой бойни. Все быстро сошлись на том, что побоище мог устроить какой-то ужасный зверь, и ни у кого язык не повернулся сказать, что таинственная гибель людей могла оказаться групповым убийством, характерным для нравственно опустившихся общин. Делу дали ход лишь тогда, когда нашлись примерно двадцать пять жителей деревни, избежавших гибели, но даже после этого трудно было поверить, что уцелевшие перебили вдвое больше народу. И твердо было известно одно: летней ночью с небес ударила молния и оставила после себя мертвую деревню и ужасающе изувеченные, изодранные когтями и зубами трупы.

Округа была взволнована, люди немедля связали происшедшее с проклятым домом Мартенса, хотя он и отстоял от деревушки на три мили. Патрульные отнеслись к этому скептически; они среди прочего обследовали и особняк, нашли его совершенно заброшенным и оставили это дело. Деревенские же и хуторские жители, напротив, обыскали его тщательнейшим образом, перевернули вверх дном все в доме, обшарили прудики и ручьи, порубили кустарник и прочесали ближние леса. Все понапрасну: погибель, явившаяся неизвестно откуда, не оставила никаких следов, кроме смерти.

Ко второму дню розысков все дело подробнейшим образом было описано в газетах – репортеры заполонили окрестности Вершины Бурь. Газетчики взяли множество интервью у местных старух, дабы прояснить подробности страшного события. Я, будучи знатоком всяческих ужасов, поначалу следил за этим с ленцой, однако через неделю ощутил тамошнюю атмосферу и до крайности встревожился. Так что пятого августа 1921 года я уже был среди репортеров, толпившихся в гостинице Леффертс-Корнерс – деревни, ближайшей к Вершине Бурь, и штаб-квартиры следствия. Еще три недели, и репортеры рассеялись, развязав мне руки для опаснейшего предприятия, основанного на тщательном исследовании местности, которое я тем временем провел.

Итак, летней ночью, под отдаленные раскаты грома, я оставил автомобиль и двинулся со своими вооруженными помощниками вверх по холмистой земле, к дому на Вершине Бурь. Лучи электрических фонарей прыгали по призрачно-серым стенам, маячившим впереди, за гигантскими дубами. В эту скверную ночь, при этом слабом освещении обширное коробчатое строение смутно намекало на угрозу, невидимую при свете дня. Однако же я не колебался, ибо меня вела яростная решимость проверить свою идею: гром вызывает демона смерти из некоего страшного тайного убежища, и, будь этот демон существом во плоти или ядовитым облаком, я намерен был посмотреть на него собственными глазами.

Развалины уже были внимательнейшим образом обследованы, и план подготовлен: местом моего ночного бдения станет комната Яна Мартенса, убийство которого было средоточием местных легенд. Я неясно чувствовал, что жилище этой давней жертвы насилия подойдет мне лучше всего. Комната была примерно в двадцать квадратных ярдов; там, как и в других помещениях, валялись деревяшки, некогда служившие мебелью. Спальня располагалась на втором этаже, в юго-восточном углу здания; широкое окно выходило на восток, узкое – на юг; оба были без рам и ставен. Напротив большого окна помещался огромный голландский очаг; на его изразцах была изображена притча о блудном сыне. Напротив узкого окна в стенной нише стояла широкая кровать.

Шум деревьев приглушал гром, но с течением времени он становился все слышнее. Мы занялись детальным исполнением моего плана. Прежде всего прикрепили к подоконнику широкого окна три веревочные лестницы – их мы принесли с собой. Я знал, что они опустились в надлежащем месте; это было проверено. Затем приволокли из другой комнаты остов широкой кровати с пологом, поставили ее перед окном, устлали еловыми ветвями и легли отдыхать с пистолетами наготове: пока двое спали, третий бодрствовал. Откуда бы ни появился демон, у нас был путь для отступления. Если он появится изнутри дома, уйдем по лестницам; если снаружи – через дверь. Судя по предыдущему нападению, он не должен нас особо преследовать.

Я сторожил с полуночи до часу, а затем, несмотря на зловещую обстановку, на незащищенное окно и приближающуюся грозу, почувствовал, что неодолимо засыпаю. Рядом лежали два моих товарища, Джордж Беннет со стороны окна и Уильям Тоби со стороны очага. Беннет спал: он явно ощущал ту же необычную сонливость, что обуяла меня, так что пришлось назначить на следующую вахту Тоби, хотя и он клевал носом. Удивительна была настойчивость, с которой я всматривался в очаг.

Должно быть, из-за приближающегося грома мой недолгий сон изобиловал апокалиптическими видениями. Один раз я почти проснулся – наверное, потому, что Беннет беспокойно задвигался и уронил руку мне на грудь. Я не мог очнуться окончательно и убедиться, что Тоби блюдет свой пост, однако ощущал явственное беспокойство по этому поводу. Никогда прежде присутствие зла не давило на меня так неодолимо. Наверно, затем я опять провалился в сон, поскольку бродил в фантасмагорическом хаосе своих видений, когда ночь взорвалась жуткими воплями – ничего подобного я прежде не слышал и не мог вообразить.

Вопли рвались из самых глубин человеческого страха и муки – крики души, безнадежно и отчаянно сопротивляющейся черному забвению. Я проснулся, чувствуя безумие и дьявольскую насмешку происходящего, слыша, как крики, это воплощение ужаса, слабели, отдаваясь эхом. В темноте я ощутил, что место справа от меня свободно: Тоби пропал, и лишь господу известно, где он теперь. Поперек моей груди еще лежала тяжелая рука того, кто спал слева от меня.

Затем последовал сокрушительный удар молнии; она сотрясла всю гору, осветила самые темные тайники старого сада и расколола самое древнее из неискривленных деревьев. От чудовищной вспышки огненного шара спящий вскочил, и его черная тень мелькнула на изразцах очага, от которого я по-прежнему не мог отвести глаз.

То, что я до сей поры жив и в здравом уме, есть чудо, коего я не могу понять. Не могу понять этого, ибо тень на печной трубе не принадлежала Джорджу Беннету или иному человеческому существу, она была богохульной насмешкой, гнусностью, вышедшей из самых глубин ада, – безымянное и бесформенное уродство, которого не сумеет постичь ничей разум, не сможет изобразить, хоть примерно, ничей карандаш. В следующий миг я остался в проклятом доме один, трясясь и что-то бормоча. Джорджа Беннета и Уильяма Тоби как не было – мы не нашли даже следов борьбы. С тех пор их никто не видел.

II. Сквозь бурю

После чудовищного испытания я в нервном истощении лежал целыми днями в своей гостиничной комнате в Леффертс-Корнерс. Не могу припомнить, как удалось мне добраться до автомобиля, завести мотор и беспрепятственно доехать до деревни. В памяти не сохранилось ничего отчетливого, кроме несокрушимых титанов-деревьев, дьявольского бормотания грома и потусторонних теней на низких холмиках, усеявших округу.

Но, лежа в ознобе и размышляя об этой губительной для разума тени, опустошающей сознание, я понял, что вызвал к жизни один из главнейших земных ужасов – из тех безымянных разрушительных сил, дьявольское шевеление которых мы иногда чувствуем на самом краю мира, но не можем разглядеть благодаря – к счастью – несовершенному зрению. Тень, мелькнувшую на очаге, я не осмеливался ни определять, ни анализировать. Некое существо лежало между мною и окном в ту ночь, но меня начинало трясти, как только я пытался понять, кто это мог быть. Если бы оно рычало, или выло, или неистово хохотало, тут же обнаружилась бы вся глубина его мерзости. Но оно молчало. Оно положило тяжелую руку или ногу мне на грудь… Несомненно, существо это обладало плотью – или обладало ею когда-то… Ян Мартенс, комнату которого я занял, похоронен на кладбище рядом с особняком… Я обязан найти Беннета и Тоби, если они еще живы… почему оно схватило их и оставило меня невредимым?.. Дремота душила меня, и сны были страшными.

Вскоре я понял, что должен рассказать кому-нибудь эту историю, чтобы окончательно не пасть духом. И решился не отступать, не оставлять поисков притаившегося ужаса, ибо в неведении своем опрометчиво полагал, что полузнание много хуже, чем полная ясность, какой бы ужасной она ни оказалась. В соответствии с этим я избрал наилучший способ розысков: обдумал, кому можно довериться и как затем выследить тварь, уничтожившую двух человек, тварь, чья кошмарная тень мелькнула на очаге.

В Леффертс-Корнерс основными моими знакомцами были дружелюбные репортеры – некоторые все еще оставались в деревне, собирая последние сведения о трагедии. Из них я и вознамерился выбрать сотоварища и чем дольше размышлял, тем более отдавал предпочтение Артуру Манро, темноволосому сухощавому человеку лет тридцати пяти, образование, вкусы, ум и характер которого как будто показывали, что он из тех, кто не цепляется за общепринятые идеи и воззрения.

И вот как-то вечером в первых числах сентября я рассказал Артуру Манро свою историю. Он слушал меня с интересом и сочувствием, а затем высказался о случившемся весьма проницательно и рассудительно. Его советы тоже оказались кстати: он порекомендовал отложить операцию в особняке Мартенса до тех пор, пока мы не получим более подробных исторических и географических сведений. По его инициативе мы прочесали округу, выискивая все, что могло иметь отношение к ужасной семье Мартенсов, и обнаружили человека, у которого сохранился дневник его предков, проливающий яркий свет на многое. И мы наконец-то подробно побеседовали с теми горцами-полукровками, кто не сбежал в ужасе и смятении на отдаленные склоны; мы также предварили исполнение решающей акции детальным обследованием мест, которые в легендах поселенцев связывались с различными трагическими событиями.

Результаты этого обследования поначалу были не слишком обнадеживающими, однако, когда мы их систематизировали, выявилась многозначительная тенденция; говоря точнее, самые страшные события случались либо поблизости от заброшенного дома, либо в местах, соединенных с ним участками мерзкого, чересчур разросшегося леса. Исключения были, это верно – ведь последнее ужасное дело, привлекшее внимание всего мира, случилось на безлесном пространстве, удаленном и от особняка, и от прилегающего к нему леса.

Что же до природы и вида притаившегося ужаса, то мы ничего не добились от запуганных и тупых обитателей хижин. Не переводя дыхания они могли назвать его змеем и великаном, громовым дьяволом и летучей мышью, грифом-стервятником и бродячим деревом. Однако же мы, поразмыслив, рассудили, что это – живое существо, весьма восприимчивое к электрическим бурям. Хотя в некоторых рассказах ему приписывали крылья, мы решили, что его отвращение к открытым пространствам делает более вероятной гипотезу о перемещениях по земле. Единственное, что ей не соответствовало, – стремительность, с которой эта тварь должна была передвигаться, дабы сотворить все, что ей приписывали.

Познакомившись с поселенцами поближе, мы нашли их во многих смыслах удивительно симпатичными. Простодушные создания, постепенно деградирующие, – вот чем они стали из-за своего злосчастного происхождения и отупляющей изоляции. Чужаков они боялись, но к нам постепенно привыкли и под конец помогали вырубать заросли и обыскивать все закоулки дома в поисках притаившегося ужаса. Когда же мы попросили их помочь найти Беннета и Тоби, они впали в уныние, поскольку при всем желании быть нам полезными они были уверены, что эти жертвы ушли из мира так же бесповоротно, как и их пропавшие земляки. То, что многие из их сородичей были убиты или похищены – подобно тому, как долгое время истребляли диких животных, – мы, конечно же, знали доподлинно и теперь в глубокой тревоге ждали очередных неизбежных трагедий.

К середине октября мы поняли, что почти ничего не достигли. Ночи стояли ясные, поэтому никаких новых таинственных нападений не происходило, и после тщательных и бесполезных поисков в доме и в его окрестностях мы почти уверились, что притаившийся ужас есть нечто нематериальное. Мы опасались, как бы наступление холодов не положило конец поискам, ибо все сходились на том, что зимой демон, как правило, утихомиривается. Поэтому мы отчаянно спешили, когда в последний раз обследовали разгромленную деревушку, где теперь никто не жил – скваттеры ее боялись.

Злосчастная деревушка была безымянной и располагалась в укрытом, хотя и безлесном месте, в расселине между Конической горой и Кленовым холмом, ближе к Кленовому холму. Некоторые из неказистых жилищ на деле были землянками, врытыми в его склон. Деревушка находилась в двух милях к северо-западу от Вершины Бурь и в трех – от особняка с его старыми дубами. Деревушку и особняк разделяли две с четвертью мили совершенно открытого пространства, вполне ровного, если не считать нескольких змееподобных насыпей, и росла там лишь трава да кое-где кустарник. Разобравшись в этой топографии, мы решили наконец, что демон, должно быть, явился со стороны Конической горы, лесистый южный склон которой тянулся почти до западного отрога Вершины Бурь. Полосу вспученной земли мы придирчиво осмотрели – вплоть до рухнувшего с Кленового холма расщепленного дерева, на котором был след от удара молнии – знак дьявольского присутствия.

Когда мы с Артуром Манро, наверное в двадцатый раз, скрупулезно изучали каждый дюйм истребленной деревни, нас обоих внезапно настиг упадок духа вместе с неясными, неизвестными нам прежде страхами. В высшей степени странно и жутко – даже здесь, где странность и жуть были обычны, – не обнаружить никаких следов на месте, где происходили ошеломляющие события. Мы с печальным усердием, которое обычно сопутствует ощущению беспомощности при необходимости действовать, бродили под свинцовым небом, но работали серьезно и дотошно: еще раз вошли в каждый дом, снова искали тела в землянках на склоне холма, проверили каждый фут жесткой земли – нет ли там нор или пещер, и все безрезультатно. И вот, как я уже сказал, новые смутные страхи угрожающе повисли над нами, словно огромные крылатые грифоны[2]2
  Грифон – в древневосточной мифологии фантастическое животное с туловищем льва, орлиными крыльями и головой орла или льва.


[Закрыть] выглянули из космических глубин.

Приближался вечер, становилось все труднее рассмотреть что-либо, слышался рокот грозы, собиравшейся над Вершиной Бурь. Понятно, что эти звуки, слышимые в таком месте, угнетали нас – хотя и не так сильно, как это было бы ночью. Мы отчаянно надеялись, что гроза продолжится и после наступления темноты, и с этой надеждой оставили бесцельные поиски на холме и направились к ближайшей деревне, чтобы найти поселенцев для помощи в изысканиях. Они были люди робкие, однако несколько мужчин помоложе воодушевились нашим руководством и защитой.

Но стоило нам отойти, как на нас обрушилась слепящая стена дождя, от которого пришлось искать убежище. Из-за необычайной, почти ночной темноты мы отчаянно спотыкались, но благодаря частым вспышкам молний и отличному знанию деревушки скоро добрались до наименее дырявой из здешних хижин, кое-как сколоченной из досок и бревен; ее дверь и единственное крошечное окно выходили на Кленовый холм. Закрыв дверь, чтобы защититься от свирепого ветра и дождя, мы поставили на место неказистый ставень – так как мы часто здесь бывали, то знали, где его искать. Угнетающее занятие – сидеть на хлипких ящиках в полной тьме, но мы курили трубки и время от времени светили вокруг карманными фонариками. То и дело сквозь щели в стенах сверкали молнии; было так темно, что каждая вспышка казалась неестественно яркой.

Разгул бури напомнил мне о жуткой ночи на Вершине Бурь, и я содрогнулся. Мои мысли вернулись к тому, что непрерывно тревожило меня после этого кошмара; я снова спросил себя, почему демон, набросившийся на нас то ли со стороны окна, то ли изнутри дома, начал с людей, лежавших с краю, оставив среднего напоследок, пока гигантская молния не прогнала его? Почему он не хватал свои жертвы по порядку, откуда бы он ни появился? В любом случае я должен был быть вторым. Как он орудовал своими всепроникающими щупальцами? Или он знал, что я – главный, и поэтому сохранил меня для участи еще худшей, чем участь моих товарищей?

В разгар этих размышлений, словно для того, чтобы придать им еще больше драматизма, поблизости ударила ужасающей силы молния, затем послышался шум оползня, и сейчас же волчий вой ветра поднялся в дьявольском стонущем крещендо. Мы поняли, что на Кленовом холме сокрушено еще одно дерево, и Манро, встав со своего ящика, подошел к оконцу, чтобы оценить масштабы разрушений. Едва он снял ставень, как вой ветра и дождя оглушил нас, и я не расслышал его слов. Я сидел и ждал, а Манро высунулся, пытаясь разобраться в этом аду.

Тем временем ветер стал утихать, а необычная тьма – редеть; буря уходила. У меня была надежда, что она продлится до ночи: она помогла бы нам, однако сквозь дыру в стене проглянул робкий солнечный лучик, значит, рассчитывать на это не приходилось. Сказав Манро, что, несмотря на дождь, стоит впустить побольше света, я открыл грубо сколоченную дверь. Снаружи были сплошные лужи и грязь, лежали свежие груды земли от недавнего оползня, и не видно было ничего интересного, ничего такого, что мой товарищ мог бы рассматривать, высунувшись в окно. Я подошел к нему, тронул за плечо – он не шевельнулся. Тогда я шутливо потряс его, повернул к себе и ощутил ледяную хватку ужаса, уходящего корнями в неимоверно далекое прошлое и непредставимые глубины ночи, властвующей над временем.

Артур Манро был мертв. И то, что оставалось на его изгрызенной, изжеванной голове, не могло больше считаться лицом.