Текст книги "Королева ангелов"

Моисей, волосы в божественном огне, божественная сажа на его устах, спустился с Хорива, где вкусил мерзкие листья неопалимой купины (все человеческое вынесло из него как взрывом, оставив его подобным углеродистой стали, тронь – зазвенит, если к нему прикоснуться) и размышлял о своем будущем. Предводитель мужчин. И женщин. Он сидел в темноте возле своей дорогой жены Сепфоры и клял свое несчастье.

Люди сами не знают, чего хотят и как этого добиться. Делают все, что им взбредет в голову. Начинают ненавидеть по любому поводу и отвергают любовь, потому что боятся дать кому-то преимущество. Переходят к насилию раньше, чем ангел успеет моргнуть, а затем называют учиненные ими убийства и разрушения доблестью, и хвастают ими и плачут, напившись. А женщины! Разве сталь не заслуживает лучшего?

– Дай мне великую задачу, Господь, подальше от этой шушеры.

Тут-то Бог и спустился и люто гневался на него, отчего земля окрест их шатра дрожала. Сепфора, дочь Иофора, спросила:

– Моисей, Моисей, что ты сделал сейчас?

– Думал недостойное, – сказал Моисей, надеясь, что этого довольно, чтобы умягчить Бога, но все вокруг сделалось кроваво-красным, а небо затянули кровавые облака. Моисей, пусть из углеродистой стали, испугался.

Сепфора нашла хитрый способ избавить от крайней плоти их несчастного сына, испачкав кровью сперва Моисея, а потом дверной косяк.

– Не трогай моего мужа! – закричала она. – Он хороший человек. Возьми моего сына, но не мужа!

Моисей укрылся за дочерью Иофора и ясно понял слабость своего народа.

Мэри Чой вернулась в замороженную квартиру в тринадцать после шестичасового отсутствия, едва успев принять уксусную ванну и поработать с документами. Она запросила для себя полную занятость только этим делом и была уверена, что запрос одобрят.

Некоторых из жертв, все еще оставшихся в этой гробнице, уже опознали, и это были золотые и платиновые имена: ученики, сыновья и дочери известных и влиятельных людей. В кабине, устроенной перед входной дверью, Мэри надела термокостюм, распорядилась сломать печать и ступила в глубокий холод.

Подвешенный к потолку измеритель радиоактивности заменил ольфакторный анализатор. Пылеанализатор размером с мышь пробирался через холодные жесткие усики когда-то живого ковра, выискивая чешуйки кожи и другие частицы, застрявшие в ковре. Они уже нашли следы всех жертв и самого Эмануэля Голдсмита, а также четырех других посетителей, побывавших здесь не более тридцати шести часов назад.

Мэри обследовала одно за другим скорбные замерзшие искромсанные молодые тела, произнося профессиональную формулу прощания.

Имена в порядке наступления смерти:

Августин Реттиг

Неона Уайт

Бетти-Энн Альбигони

Эрнли Джигер

Томас Финч

и трое неопознанных. Мать Реттига – генеральный менеджер Первого Северного Комплекса. Отец Уайта – владелец корпорации «Работники», крупнейшего агентства по трудоустройству на побережье Тихого океана, обеспечивающего предприятиям армию говноработников из примерно двадцати трех миллионов корректированных и натуралов – сливок отстоя. «Работники» подкатывали и к Мэри в ее дотрансформантской юности. Она их отвергла. «ЗОИ Западного рубежа» находила сотрудников через компанию «Расторопность», а Мэри даже в молодости знала, куда хочет попасть.

Бетти-Энн Альбигони была дочерью издателя – книги, указывало досье, чаще литы, чем визио; главный издатель Голдсмита на английском языке. Дядя Томаса Финча был юрисконсультом «Высоты», главного подрядчика суборбитальных рейсов. Эрнли Джигер был крестником Эмануэля Голдсмита, многообещающий поэт, известный своими выступлениями по визио, проникнутыми симпатией к элоям и к действующим на грани закона.

Закрепленный на ее плече тусклый красный фонарик подсвечивал все, на что падал взгляд. Жуткий холод. Сборщик образцов спокойно прополз над ее головой, похожий на безногое насекомое, и перешел в другую комнату.

Финч, убитый последним, лежал на спине, как сломанный крест, лицо рассечено горло неровно перерезано от челюсти до противоположной ключицы открытые глаза обындевели.

Фигня, будто преступления оставляют равнодушными. Мэри и сознавала умом, и чувствовала мурашками по коже каждую замороженную рваную рану испуганный мертвый блеск белых глаз и обкорнанную гримасу трупа. Это было ее мотивацией к достижению успеха.

Она установит убийцу и сделает все для его полной коррекции, даже реструктуризации, если понадобится – а ЗОИ ее потребует. Если убийца, скорее всего, Голдсмит, как теперь представляется, пусть так; ЛитВизы по всему миру станут полоскать ее и ЗОИ. Но она успокоит эти бурные воды.

Сейчас она официально вернулась сюда ради контекстного поиска, просмотреть документы Голдсмита. В комнате, где Голдсмит устроил себе кабинет, тела отсутствовали, и сбор образцов там уже завершился. Она могла войти и провести свой обыск. Выданные ей ЗОИ, муниципалами и федералами ордера позволяли включить в расследование большую часть аспектов жизни Голдсмита в соответствии с поправками Рафкинда, отмена которых судом еще не вступила в силу из-за прошлогоднего запрета, наложенного президентом Йелем. Она лично не одобряла поправок Рафкинда, но ни в коем случае не отказывалась ими пользоваться. То, что не удастся найти здесь, возможно, удастся обнаружить в Надзоре за гражданскими лицами – но поездки в Гражнадзор она надеялась избежать.

Опрятным Голдсмит не был. Склонив голову в надутом цилиндрическом шлеме, Мэри осмотрела его стол. Планшет и клавиатура заурядные – без позолоты, без деревянных корпусов. Холодные крекеры и полстакана замороженного вина. Крошки. Ручки – фломастеры и так называемые перьевые. Ей стало любопытно, где он их достал. Взмах чьей-то руки разметал по черной мраморной поверхности небольшую стопку распечаток – не стираемые циклеры, сами по себе уже устарелые, а самые настоящие бумаги, исписанные от руки. Мемокубики маршировали колонной по два к краю стола и валялись под ним на полу. Мысленно она увидела, как их достают по две штуки из специальной коробочки – сама она, пустая, лежала рядом – и выкладывают парами на стол, затем бесцельно скидывают еще четыре за край. Действия глубоко невменяемого человека.

Она наклонилась, чтобы подобрать их. Каждый кубик проецировал холодным зеленым светом ей в глаза крошечный ярлычок. «Путешествие Моисея», «Путь нового», «Дебет/кредит» – безыскусно сообщили ей кубики, не беспокоясь о том, кем она могла быть. Несомненно, твердые копии сочинений Голдсмита. Он явно не тот человек, чтобы шифровать свои данные, свои сочинения. Одна работа на кубик – удивительно для чисто текстовых произведений; возможно, это ЛитВиз-адаптации для полуграмотных. Продажи ЛитВизов могли объяснить, почему квартира Голдсмита в лучшем секторе третьего крыла.

Ей и раньше доводилось слышать об Эмануэле Голдсмите. Случайный гость ночных ток-шоу на кабельных каналах, ценимый больше за творчество своей молодости. В настоящее время Голдсмит ничего не писал. Мэри Чой предполагала сохранять активность еще сто с лишним лет, но вполне допускала, что эти планы – следствие молодости и наивности. Зои не может почивать на лаврах. Зарплата – не роялти.

На полках у него стояли настоящие книги. Она не стала их вытаскивать, но своим непрофессиональным взглядом оценила их возраст в восемьдесят-сто лет. Расточительно, для этого информационно плотного века – роскошь и в плане денег, и в плане пространства. Всемирную резервную библиотеку можно было бы уместить в пространстве, занимаемом пятьюдесятью или шестьюдесятью бумажными томами Голдсмита.

Того, что она подмечала во всей обстановке, – несобранность, несовременность, неэффективность, – можно было бы ожидать от поэта; но разбросанные по столу и полу мемокубики указывали на более серьезный беспорядок, усилившийся внутренний разлад.

Помутнение.

Она взглянула на планшет, чтобы увидеть результаты автоматической обработки. Анализ чешуек кожи и волосков, найденных в кабинете, показывал, что сюда никто не входил, кроме Голдсмита. Каковы бы ни были его социальные связи, в это святилище никто не входил.

Перед убийствами Голдсмит был взбудоражен, подумала она. После убийств он не входил в кабинет. Другая возможность, пока еще не исключенная полным радиологическим исследованием: во время убийств Голдсмита в квартире не было. Вряд ли.

Протянув руку, она сдвинула перекошенную полудюймовую стопку бумаг и увидела подтверждение бронирования от авиакомпании, а под ним документ другого цвета. Вытянула из-под стопки бронирование. Билеты на Эспаньолу в оба конца, туда – два дня назад, на следующий день после убийства. Использована ли эта бронь? Она пометила в «Заметках» на своем планшете: справиться в авиакомпании «NordAmericAir».

Другим документом было письмо, опять на настоящей бумаге, бежевой, с золотым тиснением; писчие принадлежности богатых и эксцентричных, такой же атавизм, как настоящие книги. Глаза Мэри округлились, когда она прочла оттиснутую шапку письма и подпись. Полковник сэр Джон Ярдли.

Подлинное? Автоматическое исследование ничего об этом не сообщало. Документы исследовали только на наличие химических и биологических следов; установить иные сопутствующие обстоятельства было ее задачей. Она подняла письмо, крепко взявшись обеими руками в перчатках (три пальца каждой руки – словно тиски) за оба края плотного негнущегося листка. Внимательно прочитала. Отпечатано на старомодном электрическом принтере ударного типа, возможно даже на пишущей машинке. Датировано, проштемпелевано «Эспаньола» – так Ярдли назвал свою завоеванную территорию, прежде Доминиканскую Республику и Гаити.

28 ноября 2047 г.

Дорогой Голдсмит,

Вне зависимости от обстоятельств мы будем очень рады принять вас. Эрмионе очарована. В наше время нелицемерное совпадение во взглядах редкость. Особенно порадовала меня наша переписка, изданная в виде книги, и «Моисей», и я весьма признателен за ваше посвящение. Могу лишь надеяться, что наша деятельность здесь помогает этому старому миру вытянуть себя за волосы из болота безумия.

Ваш, как обычно,

полковник сэр Джон Ярдли, Эспаньола

Мэри осторожно положила письмо обратно, словно это была змея.

Я не пытаюсь добиться – я добиваюсь.

Так хорошо Мартин не ел уже шесть недель, с тех пор как его сбережения окончательно иссякли. Он отказался садиться на пособие по безработице; его заявка на предоставление муниципальной помощи не была рассмотрена, возможно, из-за неприязни или некомпетентности чиновников; государственная служба была последним высокооплачиваемым прибежищем некорректированных. Теперь в прохладной темной кабинке, обитой мятым бархатом, с карточкой «резерв» в одной руке и коктейлем из виски с лимонным соком в другой, он ощущал меньшее презрение к цивилизации, большую близость к человеческой расе. В записке на обороте карточки говорилось: «Заказывайте и ешьте. Мы опоздаем на полчаса. Приношу извинения. Ласкаль».

Они опоздали ровно на полчаса. Мартин не усомнился, что видит своих благодетелей, когда в ресторан вошли высокий широкоплечий мужчина с волнистыми седыми волосами и невысокий горбоносый парень с умеренно высоким помпадуром. Они узнали его то ли по заказанному столику, то ли по внешности.

– Господин Альбигони, это Мартин Берк, – сказал горбоносый Ласкаль. Они обменялись рукопожатиями и ничего не значащими замечаниями о погоде и окружающей обстановке. Сердцем и умом Альбигони явно был где-то в другом месте. Он казался ошеломленным. Ласкаль был либо действительно жизнерадостным, либо прекрасно маскировал свои чувства.

– Я отлично пообедал, – сказал Мартин, – и теперь беспокоюсь, вдруг не смогу помочь вам.

– Бояться нечего, – успокоил Ласкаль.

Альбигони уставился на него, но ничего не сказал, его длинные седые усы казались отрицательной гиперболой, выгнутой над жесткой линией бледных губ. Ласкаль вернул меню официанту и сделал заказ для них обоих. Затем простер руки к Мартину, показывая, что он ничего не скрывает.

– Вы знаете Эмануэля Голдсмита? – спросил он Мартина.

– Я знаю о нем, – сказал Мартин. – Если мы говорим об одном человеке.

– Именно так. Поэт. Три ночи назад он убил дочь господина Альбигони.

Мартин кивнул, словно ему только что сообщили о мелкой растрате в издательском бизнесе. Альбигони продолжал смотреть на него в упор, но словно бы не видел.

– Он беглый преступник, очень больной психически человек, – продолжил Ласкаль. – Вы согласились бы помочь ему?

– Каким образом? – Мартин все никак не делал глоток из своего бокала, хотя держал его в руке.

– Господин Альбигони был… и сейчас… он издатель и друг господина Голдсмита. Он не имеет намерений причинить ему какой-либо вред. – Ласкаль сбивался на этом заготовленном заранее заявлении.

Мартин подавил желание поднять бровь. Обед становился сюрреалистичным.

– Сейчас Голдсмит психически очень нестабилен, возможно, безумен, и мы хотим, чтобы вы помогли ему. Мы хотим отыскать истоки его болезни.

Мартин покачал головой, слыша такие архаизмы.

– Я же говорил вам, что больше не имею никакого отношения к ИПИ. Мне было сказано…

Взгляд Альбигони внезапно ожил. Он увидел Мартина. Ласкаль покосился на своего босса, затем развернулся головой и плечами к Мартину, как бы образуя стену, защищающую Альбигони от внешних сил.

– Мы можем договориться о вашем возвращении и новом открытии лаборатории.

– Я больше не хочу там работать. Меня выгнали за работу, которая в моем представлении была абсолютно разумной и ценной.

– Но отреагировали вы на это неразумно, – сказал Альбигони.

– Я не знаю, что разумно, когда к науке примешивается политика. А вы?

Альбигони медленно покачал головой, снова в своих мыслях едва слыша его.

– Нужно провести обследование Голдсмита, – сказал Ласкаль.

– Он пока что не арестован, насколько я понимаю.

– Нет. – Заминка. – Еще нет. Нам нужно знать, что превратило его в убийцу.

– Ему необходима официальная коррекция, а не обследование.

– Его проблема выходит за рамки коррекции, – сказал Альбигони, отправляя в рот между словами куски пищи. – Корректолог подлечит его или изменит, но мне нужно не это. Мне требуется знать. – Вспышка гнева в глазах. – Он убил восемь человек. Друзей своих. В том числе мою дочь. И его собственного крестника. Они не причинили ему никакого вреда. Не угрожали ему. Это было проявление преднамеренного и просчитанного зла.

– Прошло всего два дня… – сказал Мартин.

– Теоретически могли ли бы вы исследовать Голдсмита и рассказать нам, что заставило его убить своих молодых друзей? – спросил Ласкаль.

Посеребренный арбайтер и официант-человек подали им еду, у арбайтера поднос стоял на плоской спине. Официант поинтересовался, не хочет ли Мартин еще выпить. Он отказался.

– Мне не сообщают всего, – со вздохом сказал Мартин. – Господа, я ценю ваше гостеприимство, но…

– Мы не можем объяснить все, пока не будем уверены, что вы вполне заинтересованы и согласитесь, – сказал Ласкаль.

– Тяжелая ситуация, – сказал Мартин.

– Вы наш лучший шанс, – сказал Альбигони. – И не погнушаемся тем, чтобы умолять вас.

– Вы получите хорошее вознаграждение, – сказал Ласкаль.

– Полагаю, вы хотите, чтобы я помог вам проникнуть в ИПИ, провести с Голдсмитом триплексное исследование и выяснить, что заставило его слететь с катушек. Но ИПИ закрыт. Это очевидным образом невозможно.

– Нет. – Ласкаль ковырнул вилкой салат из выращенных на ферме креветок.

Мартин с сомнением поднял бровь.

– Сначала вам придется найти Голдсмита, а затем убедить власти штата и федеральное правительство вновь открыть ИПИ.

– Мы в силах вновь открыть ИПИ и откроем, – сказал Альбигони. Ласкаль беспокойно переводил взгляд с одного из них на другого. – Пол, мне все равно, жив я или умру прямо сейчас, и возможность, что господин Берк попадет к федералам, для меня мало значит.

– Что Кэрол Нейман должна была…

– Выслушайте меня, пожалуйста, – перебил его Альбигони. – После того как он убил мою дочь и еще семерых, Эмануэль Голдсмит пришел в мой пентхаус в башне «Аэропорт-2» на Манхэттен-Бич. Он сознался в своих преступлениях, после чего уселся в гостиной на диван и попросил выпить. Моя жена сейчас на антропологическом выездном семинаре на Борнео и ни о чем не знает. И не узнает, пока… исследование не будет завершено и я не смогу объяснить, почему он так с ней поступил. Если вы готовы провести это исследование, я гарантирую, что ИПИ вновь откроют, что вы снова станете его директором и что у вас будет довольно средств, чтобы заниматься исследованиями до конца ваших дней, сколько бы вы ни прожили.

– Если я не кончу коррекцией и обвинением в нарушении федерального психологического законодательства, – сказал Мартин. – Я лишен возможности заниматься своей работой, лишен возможности делать то, что пытался делать всю свою жизнь. Это достаточное наказание. Мне не нужно еще и клеймо преступника. Пойду-ка я. – Он начал вставать. Ласкаль взял его за руку.

– Господин Альбигони не преувеличивал. Он готов вложить все свое личное состояние в ваш проект.

– Просто чтобы узнать, из-за чего Голдсмит слетел с катушек?

– Да. Затем мы передадим его ЗОИ Лос-Анджелеса целым и невредимым для суда.

– Вы не хотите, чтобы я его лечил, – только обследовал? – Рука Мартина задрожала. Он не мог поверить, что из него делают такого Фауста.

– Только обследование. Если существуют ответы, которые можно найти, найдите их. Если вам не удастся получить ответы, достаточно будет честной попытки. Господин Альбигони продолжит финансировать вас. ИПИ будет официально открыт.

– Какая роль отводится Кэрол – степень ее участия, помимо того, что она была корректологом вашей дочери?

Мгновение Альбигони молча смотрел в стол, затем полез в карман и достал карточку с выгравированными буквами «J N M».

– Когда примете решение, вставьте эту карточку в свой телефон. Скажите тому, кто ответит, просто «да» или «нет». Если ваш ответ будет «да», мы свяжемся с вами и договоримся.

Ласкаль выскользнул из кабинета, Альбигони последовал за ним.

– Подождите пожалуйста, – сказал Мартин, чья рука все еще дрожала. Он потянулся за карточкой. – Какие у меня гарантии? Как мне удостовериться, что вы меня профинансируете?

– Я не бандит, – тихо сказал Альбигони.

– Благодарю за уделенное нам время, господин Берк, – сказал Ласкаль. Они ушли. Мартин кинул карточку на скатерть возле стакана воды и понаблюдал, как танцует на трех буквах блик прошедшего через стакан света.

Затем он поднял карточку и положил в карман.

Я любил ее сильнее, чем она могла себе представить. Это наполняло меня чем-то, туманившим восприятие, – полагаю, обычное грандиозное следствие такой влюбленности. Для нее это было легкое увлечение, достаточное, чтобы внушить похоть. Похоти хватило примерно на тридцать семь дней, а затем меня отставили, разумно сочетая деликатность с решительностью, необходимой, чтобы убедить упрямого влюбленного осла. Ирония заключалась в том, что месяцем раньше я сам точно так же поступил с другой молодой женщиной, поэтому в свое время осознал коварную чрезмерную очевидность истинности принципа «око за око»: если бы я заполучил то, чего хотел по уверениям моего члена, то со стояком были бы проблемы. Тогда-то я и повзрослел, если не поумнел. Тогда-то я и записал всю эту чушь об экологии любви, которая меня прославила. Благодаря Джеральдине еще в старой глине был выдавлен один отпечаток.

– Не понимаю, почему тебя волнует Голдсмит.

Бремя верности.

Ричард с трудом довел рассказ до конца и окинул строгим взглядом слушателей. Их было семеро в углу этого зальчика, именуемого «Ранчо кофе, чая и вина» позади «Тихоокеанского литературно-художественного салона».

– По-прежнему не понимаю, почему ты беспокоишься об этом старом пердуне, – продолжал Ермак. Он макнул свой рыхлый белый пончик в красное вино, оставив на поверхности островки пудры. Двадцатилетний, самый молодой в этом зале, Ермак посматривал на Ричарда с легкой беззаботностью во взгляде. – Он был способен на что угодно. Дерьмовые авторы убивают нас каждый день. Смерть вонючей прозе.

Ультрима Патч Туле осторожно попробовала защитить Ричарда.

– Мы здесь говорим об убийстве, – сказала она тонким голосом, тихим как далекий шелест травы. Ультрима носила очки в проволочной оправе, не желая поправить плохое зрение даже физиотерапией.

– Пусть я здесь самый зеленый, но я вот что хочу сказать – он убил нас всех. – Ермак с недоверием осмотрел их скученную группу.

Ричард печально молчал, глядя на свои пять пальцев, упиравшихся в потертый дубовый шпон стола. Он не мог забыть мрачную решимость на лице зои, обвиняющем и сердитом; теперь вот это. Он попытался вспомнить, что последнее слышал от Голдсмита, и не смог. Возможно, ему придется внести много мелких правок. Он устал. Его все еще трясло от утренней встряски.

– Я хочу сказать…

– Да брось! – огрызнулся Ермак, резко поднимаясь из-за стола и со стуком опрокидывая свой стул. – Да, я зелен, можете осуждать меня за то, что я скажу, но я знал, что именно скажу по нашему вопросу. – Он презрительно фыркнул. – Вот что я могу сказать о предмете нашего обсуждения.

– Сядь, – приказал Джейкоб Уэлш. Ермак поднял стул и сел, бегая глазами и поводя носом, как собака при свистке дрессировщика. – Прошу прощения за рвение моего друга, но он несколько утрирует.

– Не могу отрицать, – сказала Ультрима, – что Голдсмит не очень-то очаровывал в последнее время. И не часто показывался.

– Он убил их, – сказал Ричард. – Он, один из нас, убил их. Разве мы не беспокоимся о своих?

– У меня нет «своих». Я сам по себе, – сказал Ермак, состроив гримасу. – Позвольте процитировать пердуна: «Я не пытаюсь добиться – я добиваюсь».

– Ты прочитал и запомнил, – уличила его Ультрима с сияющей улыбкой.

– Как и все мы, – ответил Ермак на кивок Уэлша. – Приношу извинения за мою вспышку. Ричард, нас восхищает твоя заботливость и твой возраст, но вряд ли прежние заслуги Голдсмита имеют значение. Он бросил нас, даже когда ходил сюда, бросил нас ради поклонения Комплексам, и никакой теневик больше не сможет уважать его, даже ты.

– Он был другом, – сказал Ричард.

– Он был сукой, – сказал Уэлш, в очередной раз демонстрируя, что невидимая нить между ним и Ермаком действует не только как физическая связь.

Ричард оглядел небольшую группу. Две еще не высказавшиеся сестры, Илэйн и Сандра Сандхерст, с довольным видом потягивали чай и настороженно слушали. В глазах Уэлша и Ермака Ричард увидел то, что уже должен был бы почувствовать; в них горел гнев, которого не было до того, как он сообщил новость. В них читался страх – вдруг из-за знакомства с Голдсмитом у них начнутся проблемы с ЗОИ и истинными властителями этой территории – Комплексами, корректированными.

Мадам де Рош сказала, что такого не будет, но ЗОИ может придерживаться иного мнения. Против меня уже выдвигали обвинения. Это может повториться? Пронзительное ощущение: зыбучий песок страданий болезненность изоляции. Я избегал этой картины со времен Джины и Дионы.

Пятнадцать лет я пребывал во сне.

Четкое осознание исчезло, и он на мгновение закрыл глаза, склонив голову.

– Мы дружили, – повторил Ричард.

– Ты с ним дружил, – заметил Ермак с показным спокойствием.

– Ричард – наш друг, – сказала Илэйн Сандхерст.

– Конечно, – согласился Ермак, досадуя оттого, что они могли счесть, будто он думает иначе. Он укоризненно посмотрел на Ричарда.

Думает, я вношу раздор, ослабляю его позицию. Все позиции здесь очень слабы. Они чувствуют себя беспомощными.

– Мои извинения, – сказал Ричард.

– Извинения за что? – резко спросил Джейкоб Уэлш. – Мы определенно не жалеем, что ты нам рассказал. Мы никогда не жалеем, что наше мнение подтвердилось.

Сандра Сандхерст опустила вязание на колени и поджала губы. Норна, выносящая суждение; единственное значимое суждение об обрезании наших нитей.

– Он писатель с мировым именем, и мы все были знакомы с ним. Он хорошо относился ко всем нам.

– Он нищенствовал, а до нас снисходил, – презрительно вставил Ермак.

– Он не был нищим, – возразила Илэйн.

Ермак встал, снова уронив стул.

– Какая драма! – сказала Илэйн и презрительно отвернулась.

– Да идите вы все, – беззаботно сказал Ермак. Джейкоб Уэлш закинул голову и потянулся.

– С нас довольно, мой друг, – предупредил он Ермака с едва скрываемым одобрением. – Два бунта – вполне достаточно.

– Я больше не сяду рядом с этими, – ответил Ермак.

– Тогда пора уходить. – Уэлш встал. – Ваши новости полезны, Ричард, и я полагаю, что этого достаточно. Ваша преданность восхитительна, но мы ее не разделяем.

– Вряд ли это преданность, – сказал Ричард. – Если он совершил убийство, то должен подвергнуться коррекции…

– Но мы не признаем коррекцию даже для наших злейших врагов, Ричард, – пробормотал Ермак, наклоняясь над ним. – Я бы никого на нее не отправил. Лучше бы он умер. Еще лучше, если бы он никогда не приближался к нам.

Ричард кивнул, не потому что был согласен, просто чтобы они скорее ушли.

– Не забывай о чтениях, – весело сказала Илэйн Сандхерст. – Принеси лучшее из своего.

– Я больше не пишу, – глумливо ответил Ермак.

– Тогда прочитай что-нибудь из твоего темного прошлого, – предложила Ультрима. Когда Уэлш и Ермак ушли, она повернулась к Ричарду: – Ну надо же. Такие дети. Нам здесь они никогда на самом деле не нравились… такие странные, такая близость…

– Точно братья или любовники, хотя они ни то, ни другое, – сказала Илэйн Сандхерст.

– Нужно помочь им, – предложила Сандра, и все, кроме Ричарда, рассмеялись. Вовсе не помощи искали некорректированные. Помощь была подобием смерти для тех, кто лелеял свои недостатки.

Нам всем следует жить в тени, не на солнце. Как насекомым.