Текст книги "Фиаско"
Автор книги: Грег Диналло
Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Грег Диналло
Фиаско
От Издательства
Эта книга написана для американских читателей, далеких от российской действительности, и содержит допущенные автором неточности в описании многих реальностей нашей жизни, путаницу в названии московских улиц, станций метро. Мы вынуждены были также оставить на его совести некоторые сомнительные детали биографии главного героя, смириться с исторической и географической недостоверностью отдельных событий, что, впрочем, отнюдь не умаляет несомненные достоинства этого современного триллера, его остроту, динамизм и накал сюжета.
Джозефине и Джозефу Карруба, которые были для меня как родные мать и отец, посвящаю
Капитализм – это эксплуатация человека человеком, а социализм – совсем наоборот.
Байка, которую рассказал в пути один московский таксист.
1
– Зима уже на пороге, она не станет ждать.
Эту сентенцию я услышал не от какого-то там безымянного русского поэта, а от экономического советника Бориса Ельцина на одной пресс-конференции, о которой писал несколько месяцев назад. Оратор говорил о постепенном переходе к конвертируемому рублю, о сдерживании инфляции, о пресечении оттока из страны капиталов и об увеличении частных капиталовложений, что было важно для стабилизации российской экономики. А напоследок выложил главный козырь: напомнил, что надвигаются самые холодные месяцы года, когда спрос на основные товары достигает пика, а производство, наоборот, падает, что неизбежно влечет резкое ухудшение качества продукции, прежде чем оно начнет снова постепенно улучшаться.
Не знаю, отчего такие мысли прокручивались у меня в голове в тот самый момент, когда я входил в один из московских домов культуры и искал конференц-зал, на дверях которого белело написанное от руки объявление: «Собрание москвичей, начинающих лечиться от алкоголя».
Войдя в зал, я отыскал свободный стул и почувствовал, что все замолчали. Люди, сидевшие за длинным столом, смотрели теперь только на меня: одни – с сочувствием, другие – с недоумением, безучастным не остался никто. Я тоже внимательно вглядывался в их усталые лица. Кто они такие? Вот эта – домохозяйка? А тот – таксист? А та – швея? А эти – инженер? санитарка? рабочий? студент университета? Нужно как-то определиться, потому что никого из них я не знаю, а ведь намереваюсь провести с ними самые тягостные дни в своей жизни.
Тут меня охватило вдруг безотчетное желание поскорее удрать отсюда, скрыться и таким образом избежать неведомого. Но по собственному и многолетнему опыту я знал: если сегодня увильнуть от неприятных переживаний, завтра они непременно скажутся еще острее.
И вот настал мой черед.
Я смял сигарету и встал, ухватившись покрепче за край стола.
– Зовут меня Николай К., – начал я. От волнения в горле запершило, и я запнулся, прислушиваясь, действительно ли это мой голос?
Кое-кто из присутствующих подался вперед в напряженном ожидании. Какая-то парочка, видимо, супруги, судорожно ухватили друг друга за руки. Лысый мужчина с ледяным взглядом одобряюще кивнул головой.
– Ну так вот, значит. Зовут меня Николай К., – снова начал я, четко выговаривая каждое слово. – Стало быть, зовут Николай К. Я алкоголик.
Раздались жиденькие аплодисменты. С этого момента и началась моя личная перестройка. Недавно редкая, такая радикальная форма самобичевания стала обыденным явлением, с тех пор как сняли запрет на выражение личной точки зрения. Новые власти признали наконец-то, что пьянство оказывает на экономику разрушительное влияние, подобное пагубному воздействию на живой организм сильнейшего наркотика, и на смену насильственным мерам, таким, как принудительное лечение, иногда даже содержание под стражей, пришли иные меры, вроде этих добровольных совместных собраний.
– Николай, а с какой стати вы пьете? – задал вопрос кто-то из присутствующих.
– А для того, чтобы надраться, – раздраженно усмехнулся я в ответ.
Наступила тишина. Никто не хихикнул, не улыбнулся даже. Совершенно очевидно, что такие слова они слышат не впервой.
– А вы где-нибудь работаете?
– Иногда работаю. Я имею в виду, что пишу. Я свободный журналист.
– Может, сейчас у вас творческий застой?
– Да нет. Я ведь не писатель. Занимаюсь журналистскими расследованиями, так что материала у меня навалом.
– Следовательская работа, стало быть, – подозрительно как-то подытожила сидящая вблизи женщина.
– Наверное, пишете для «Правды»? – выпалил молодой парнишка, вызвав иронический смех всей группы.
– А почему бы и нет, – вступила в разговор другая женщина, видимо, довольная тем, что недавний всемогущий пропагандистский рупор коммунистической партии после недолгого запрещения опять разрешили печатать.
– Я против любой цензуры. Свободная пресса – единственная питательная среда для свободного общества.
– Свободная, чтобы топтать другие жизни? Чтобы искажать историю? Чтобы печатать заведомую ложь? – возмущенно заметил мужчина с ледяным взглядом, имея в виду ту, прежнюю «Правду» с ее отличительными разносами чуть ли не из номера в номер.
– Именно так и происходит, когда запрещают высказывать противоположную точку зрения и ужесточается несправедливое законодательство. Запрет на любые публичные выступления, если не считать криков о пожаре в битком набитом театре, нарушает свободу слова.
– И даже запрет на деятельность коммунистической партии?
– И этот запрет тоже.
– Ну что ж. А я все же рад, что этих подонков убрали. Не об этом ли вы пишете, Николай? О политике?
– Да нет. Пишу я о коррупции и о…
– А-а, догадываюсь: не о политике, а о политиках. Опять раздался смех.
– …и о несправедливости Я пишу об афганцах, и забастовках шахтеров, об обществе «Память».
В зале наступила тишина. Вряд ли кто из присутствующих не знал о постыдном обращении с ветеранами войны, о легочных заболеваниях в шахтерских поселках, об ультраправой группировке, проповедующей антисемитизм.
– Николай К., – задумчиво пробормотал пожилой человек в тюбетейке, сухощавый и морщинистый. – Теперь у нас есть и знаменитый диссидент.
– Ну и что тут такого? Сейчас уже не возбраняется писать про это. Боюсь, что диссидентство стало довольно конкурентным занятием.
– А может, он пришел, чтобы написать про нас? – предположила та женщина, которая заподозрила во мне следователя.
– Написать про вас? – Я прикинулся, будто загорелся этой мыслью. – Что, здесь собрание заговорщиков, мешающих государству удерживать своих граждан в состоянии беспробудного пьянства еще семьдесят пять лет, чтобы они не прознали, насколько глубоко прогнила жизнь в нашей стране?
Тут многие весело засмеялись и откинулись на спинки стульев, явно встав на мою сторону.
Поблагодарив за поддержку, я сел на свое место и вытащил сигарету «Дукат». Первая спичка, как всегда, не зажглась. Интересно, Кремль наловчился испепелять целые города, а спички, чтобы поджигать их, делать так и не научился. На головках спичек столь мало серы, что их чиркаешь и чиркаешь, пока они не зажгутся. Прикурив наконец-то, я с наслаждением затянулся и приготовился слушать, но тут встала симпатичная молодая женщина с бледным лицом.
– Меня зовут Людмила Т., – робко начала она, обращаясь ко мне, а затем, осмелев, повернулась к остальным и сказала: – Сегодня мне тридцать лет.
– Поздравляем с днем рождения, Людмила! – Нестройные выкрики тут же перешли в дружный хор голосов.
– И как, Люда, – затараторила та бдительная женщина, едва только утихли поздравления, – эта неделя была удачной для тебя?
– О да, но сегодня я не пошла на работу. Прогуливать мне не хотелось, но я знала, что сослуживцы принесут водку, чтобы поздравить меня, и боялась, что не удержусь от соблазна.
– И правильно сделала, что прогуляла, – одобрила ее женщина.
– Нет, неправильно, – возразил сухощавый пожилой мужчина в тюбетейке. – Нужно жить в реальном мире. А что будет, когда ей предложат водку на чьем-нибудь дне рождения?
– Вы правы, правы, но сегодня я не смогла бы удержаться, – застенчиво запротестовала Людмила. – Тут я не просто бы опьянела, а потеряла бы контроль над собой. Ну а потом… а потом произошло бы и другое.
– Что другое? – быстро спросила женщина. Опустив глаза, Людмила набиралась храбрости ответить.
– Я бы проснулась в постели рядом с незнакомым мужчиной и не вспомнила бы, откуда он здесь взялся… Я бы перестала себя уважать… но удержалась… знаю, что удержалась… Ну и это…
Раздался негромкий писк, она умолкла и растерянно огляделась, пытаясь понять, откуда идет этот звук. Во всем ее облике проскальзывала какая-то детская беззащитность. Что-то в ее глазах, в движениях так и просило: «возьми меня», «защити», и я мысленно представил, как она просыпается я моей постели. Секунд пять что-то пищало, и тут я почувствовал, что все настороженно глядят на меня. Черт побери! Да это мой бипер – такой карманный приборчик вызова к телефону. Суетясь, я вытащил его и выключил. Все с любопытством уставились на меня.
– Извините, – смущенно пробормотал я, – пожалуйста, не сочтите за обиду, но я должен выйти. Может, знаете, где в здании телефон-автомат?
Кое-кто мрачно мотнул головой, другие недоуменно пожали плечами и обменялись неодобрительными взглядами. Я натянуто улыбнулся и вышел из зала. Дверь со стуком захлопнулась за моей спиной, и я пошел по коридору, чувствуя, что будущие трезвенники поставили под сомнение как сами намерения влиться и их стройные ряды, так и мои умственные способности.
У партийных функционеров-аппаратчиков карманные биперы имелись уже давно, но рядовые граждане мало что знали о них, поскольку достать их было практически невозможно. Я приобрел один такой в «Стокманне», финском универсальном магазине, который открылся в Москве. По его каталогу можно было заказать какие угодно товары, начиная с американских лезвий для безопасной бритвы и кончая японскими спортивными автомобилями. Нужную вещь немедленно доставляли из Хельсинки железнодорожным экспрессом «Толстой», который каждое утро встречали на Ленинградском вокзале возбужденные толпы народа.
Крутящаяся дверь вытолкнула меня в холодную темноту. Температура была, наверное, около нуля. Март в Москве всегда отвратительный. Я заторопился прямиком к театру на Таганской площади, к ближайшему телефону-автомату. На бипер и смотреть не надо, я и без того знал, что вызывает меня Вера Федоренко. Только она знает мой номер. Опустив монетку в прорезь телефона, я набрал номер Петровки. В трубке длинно загудело: четвертый, пятый, шестой гудок.
– Диспетчер семнадцатый слушает. – Из шума огромного зала, куда поступают все телефонные звонки в Главное управление милиции, послышался наконец голос Веры. На такой же огромной электрифицированной карте Москвы зажглась соответствующая лампочка, показывающая место, откуда звонят.
– Это я, Коля. Что там случилось?
– Да многое что. Время сейчас тревожное, не до разговоров.
– Ты вызывала меня, Вера? Сигнал поступил в самый разгар моего выступления на встрече.
– А-а, да. Несколько минут назад сообщили, что у дома на набережной нашли труп.
– У дома на набережной? Кто-то очень важный?
– Понятия не имею. Подожди минутку. Еще откуда-то звонят.
Она переключила телефон, но мой не отсоединила.
Слушая в трубке шорохи на линии, я думал о доме на набережной. Вера не сомневалась, что новость меня изрядно заинтересует. Домом на набережной называли элитарный жилой комплекс на берегу Москва-реки, где проживали многие сотрудники администрации правительства. Сорок три года назад, когда я появился на свет, это был дом и моих родителей.
Проживая в нем в детстве, я пользовался немалыми привилегиями: играл на ухоженном дворе, плавал в зимнем бассейне, обедал в фешенебельном ресторане и ходил в специальную школу № 19 вплоть до постыдных событий весны 1968 года, когда Брежнев бросил на Прагу армаду советских танков, а пробудившаяся совесть моего отца и его опасения, что опять возвращается волна репрессий, обернулись тем, что его, мыслящего человека, профессора политэкономии, объявили врагом государства. За десять лет до пражских событий Хрущев положил начало «оттепели» – опустились немного цензурные рогатки, прекратились репрессии и террор, а Солженицыну разрешили издать «Один день в жизни Ивана Денисовича». Отец искренне всему радовался, воспрянул духом. «Тогда была весна», – частенько вспоминал он те дни, и память о них придавала ему силы еще долгие годы.
– Извини, Коленька, – раздался в трубке голос Веры, отрывая меня от воспоминаний о прошлом.
– Известна причина смерти? Есть какие-нибудь сведения?
– Нет. Больше ничего не знаю.
– И на том спасибо. Дай Бог, чтобы это был какой-нибудь бомж, споткнувшийся о бордюр.
– А не хочешь, что он из аппарата правительства, а его укокошила проститутка по заданию ЦРУ?
– Уверен, это израильская проститутка, а он высокопоставленный член правительства. Мне нужно бежать.
– Подожди. Мне прийти к тебе попозже?
– Конечно же.
– А кофе у тебя есть?
– Кофе? Да в магазинах его уже давно нет.
– Ну ладно. Я принесу немного. Если дело окажется стоящим, будешь тогда писать всю ночь напролет.
Я повесил трубку, удивляясь, где это Вера исхитрится достать кофе, и заспешил на угол площади ловить такси. Всего несколько лет назад в Москве не было такого таксиста, который за пачку «Мальборо» не развернулся бы в обратном направлении, чтобы выскочить из дорожной пробки. И хотя до сих пор я постоянно держу при себе парочку «Мальборо», теперь при сделках главенствуют американские доллары. Таксисты зрят их в кромешной темноте за сотни метров. А около тех, у кого их нет, они даже не притормаживают. О плате за проезд нужно торговаться. Я шагнул с тротуара, зажав в руке рубли, и принялся голосовать. Несколько свободных такси пронеслись мимо без задержки, наконец остановился какой-то частник-калымщик.
– К дому на набережной, – попросил я, наклоняясь к приоткрытому окну.
– Шесть сотен, – пробормотал водитель.
– Три.
– Пять.
– Уж очень много заломил, – проговорил я, забираясь в машину.
– Знаю, но я как раз там только что был. Милиция оцепила все вокруг, так просто не проехать. Придется давать в обход.
Оцепление? Из-за мертвого бомжа? Нет, это не тот случай. Я слегка улыбнулся: может подвезти, если убит кто-то из важных персон, тогда я высоко взлечу. А окажется все впустую, то волноваться и переживать по поводу того, что не устоял от соблазна выпить, тоже не буду. Бутылка-другая водки не очень-то разорят меня.
2
Москва-река извивается по центру огромного города гигантской ночной рептилией, сверкая в лунном свете обледенелой чешуей. Стоящий между двумя мостами по дороге в Кремль, дом на набережной напоминает неприступную крепость. В тот вечер его серый фасад был залит ярким светом прожекторов с милицейских автомашин, загромоздивших подъездные пути.
Водитель подъехал прямо к деревянному ограждению, около которого стояли милиционеры; изо рта у них вырывался серо-голубой парок, как раз под цвет форменных шинелей.
– Пресса, – громко произнес я, перекрикивая потрескивание портативных раций.
Меня осветил ручным фонариком какой-то сержант. Луч зашарил по моим глазам, затем уперся в грудь, где должна висеть аккредитационная карточка.
– Не вижу пресс-карточки, – усомнился сержант.
– Я свободный журналист.
– Извините, но без карточки не пропускаем.
Только я хотел выразить протест, как в темноте за сержантом полыхнула фотовспышка, на мгновение осветив группу людей в штатской одежде, толпящихся вокруг одной из машин. Вспышка сверкнула еще раз – фотографу явно нравилась моя растерянность.
– А кто здесь командует?
– Старший следователь Шевченко.
Шевченко? Мне явно везет. Валерий Шевченко – старший следователь по делам, связанным с убийствами.
– А-а, я отойду в сторонку, а ему передайте, пожалуйста, что здесь Николай Катков.
Еще одна вспышка озарила темноту. На этот раз она сверкнула из машины. Стекло заднего сиденья выглядело так, будто его забросали гнилыми помидорами. Вокруг ярких световых пятен прожекторов в темноте мелькали малиновые отблески.
– Послушайте, если я не напишу об этом происшествии, то сообщу, что милиция хотела утаить его… Сообщите по рации, сержант…
Я притворился, будто разбираю его номер на нагрудном жетоне, но в этот момент вспыхнули фары и к нам подлетел «Москвич». Открылась дверь кабины, и я увидел узкое лицо Валерия Шевченко.
Однажды я как-то подначивал его, утверждая, что фамилию свою он позаимствовал у великого поэта, выступавшего за независимость Украины от России, и у высокопоставленного советского дипломата в ООН, попросившего политического убежища в США. Шутку он не принял и недовольно ответил, что без такого несчастливого совпадения он уже давно бы стал начальником следственного управления. По моим источникам, его не назначали на столь высокий пост, потому что не хотели лишаться толкового оперативного работника. К тому же он был из правдолюбцев и не умел подлизываться к начальству. Думаю, именно из-за последней черты характера он и не стал начальником.
– Ну и что вам нужно, Катков? – нетерпеливо выкрикнул он.
– Да неплохо бы немного поработать вместе с вами.
– Сдается мне, вы уже кое-что знаете.
– Лучше начнем сначала. Мне же нужно заработать себе на хлеб.
Он сердито глянул на меня, потом повернулся к сержанту, который уже отодвинул заграждение, и сказал:
– Благодарю за службу. Мы не можем допускать неаккредитованных журналистов к месту происшествия, не так ли? – Затем, шагнув вперед и выждав секунду-другую, заметил: – Разумеется, не можем допускать без контроля.
Кивнув мне, чтобы я следовал за ним, он пошел через стоянку автомашин прямо к массивному зданию, к окнам которого прильнули любопытствующие жильцы. Луч прожектора, скользнув по его лицу, высветил морщины и оттенил впалые щеки. Шевченко явно был измотан.
Он подошел к «Волге», милиционеры около нее расступились, и он направил фонарик внутрь кабины.
Лучик света от открытой двери водителя побежал к замку зажигания, в котором все еще торчал ключ, затем осветил переднее стекло, стекла дверей, крышу и заднее стекло. Все было забрызгано кровью, кусочками плоти и чем-то серым. Затем лучик двинулся в обратном направлении, осветив предметы, лежащие на заднем сиденье, – иностранные сигареты, лезвия для бритвы, пустые магнитофонные кассеты, – и уперся в землю около двери. Я увидел изрядную лужу крови, от которой через тротуар тянулась мрачная дорожка. Шевченко пошел вдоль нее к стене дома, где фонарик осветил фигуру человека в пальто, лежащего на спине. Голова его, резко откинутая вправо, покоилась в ледяном крошеве лужицы, окрашенной кровью.
Шевченко присел, разглядывая детали. На левой щеке человека зияла огромная дыра с ожогами по краям – явный признак того, что стреляли в упор из крупнокалиберного пистолета. Открытые глаза убитого закатились вправо, будто застыв от вида дыры сбоку черепа. Пошитое по индивидуальному заказу пальто и спортивный пиджак распахнуты, видны свежая белая рубашка и шелковый галстук.
Закончив осмотр, Шевченко выпрямился и медленно зашагал к машине, размышляя вслух:
– Убийца поджидал его в темноте, бросился вперед, распахнул дверь и выстрелил. – Говорил он тихим голосом, дополняя размышления скупыми жестами рук. – Затем, вместо того чтобы быстро сматываться, вытащил тело из машины и поволок к стене…
Милиционеры согласно кивали головами, словно свора преданных собак.
– Почему?
Сердце у меня екнуло. Это он меня спрашивает? Если меня, то я лучше помолчу.
– Хотите найти ответ? – спросил я, в свою очередь, приготовившись записать: мотив – ограбление.
– Нет. А вы что думаете на этот счет?
Он знал, что мне нужно, но не отказал себе в удовольствии посмотреть, как я беспомощно барахтаюсь.
– Ну что ж. Возможно, убийца не хотел, чтобы его застукали, когда он начнет обшаривать карманы этого бедолаги.
– Он? – усмехнулся Шевченко. – Вы что, нашли что-то такое, что исключает женщину?
– Да нет, конечно. Просто это явствует из ваших рассуждений. А у вас были основания строить их таким образом?
Шевченко самодовольно улыбнулся, оттого что вертел мною, как хотел, или же я считал, что он так хочет, пока он не осветил фонариком левое запястье трупа. Сверкнул блеск металла.
– Сержант!
Наклонившись над трупом, сержант расстегнул манжет рубашки, снял с руки убитого золотые часы и вложил их в пластиковый пакет, заклеив его липучей лентой. После этого он проверил карманы – из одного вынул пачку денег, из другого – кожаный бумажник, который передал Шевченко.
– Ну что ж. Догадываюсь, что мотив у «нее» не ограбление, – пошутил я, радуясь про себя, что загадки этим не кончились.
– Владимир Воронцов, – прочитал Шевченко водительское удостоверение жертвы. – Маленькое уточнение: Владимир Ильич Воронцов. Не хотелось бы, чтобы меня обвиняли в утаивании информации от прессы.
Он внимательно осмотрел содержимое бумажника, с любопытством разглядывая закатанную в пластик визитную карточку, а когда я потянулся взглянуть на нее, быстро убрал.
– Кто нашел-то его? – спросил Шевченко.
– Да тут одна собачонка, – с ухмылкой ответил сержант. – Хозяйка вывела ее погулять после ужина. Живет она в одном подъезде с Воронцовым. Говорит, что он вдовец, а несколько месяцев назад к нему переехала дочь с внучатами.
Шевченко понимающе кивнул и заторопился к зданию, саркастически бросив мне на ходу:
– Приютил, стало быть, дочь с внуками. Очевидно, и новые власти не в состоянии решить жилищную проблему или сократить темпы разводов.
– А вам больше по душе старая система?
– При ней у меня была жизнь, – неопределенно пожал он плечами.
– Жизнь?
– Да, жизнь. Если бы существовал КГБ, то этим делом занимались бы его сотрудники, а я сидел бы уже дома с женой и дочерьми.
– А как по-вашему, где бы я тогда был?
Он сдавленно фыркнул, представив себе лагерь ГУЛАГа, и, поднимаясь по ступенькам в подъезд, ответил:
– Хотите, чтобы я рассказал? Нынешний всплеск демократии поднял у нас и волну насилия, преступности. Количество преступлений в этом году уже превысило прошлогодний уровень на шестьсот тысяч случаев. Вот и пишите об этом. Да не забудьте упомянуть, что партия всегда утверждала: преступность нога в ногу шагает с капитализмом.
– Продолжайте и дальше, скажите, что преступность не укладывалась в рамки официальной пропаганды, поэтому ее просто не замечали и даже скрывали.
– Нет и еще раз нет, Катков. Москва была самой спокойной и безопасной столицей в мире. Все так боялись КГБ, что по струнке ходили, и вам это хорошо известно.
– Ну, положим, не все так уж и ходили.
– Согласен. Всегда найдутся несколько… диссидентов.
Он сплюнул будто от возмущения и толкнул плечом массивную деревянную дверь.
Я не бывал в этом доме уже больше двадцати пяти лет, но в нем вроде ничего не изменилось. Тот же скрип дверных петель, шипение парового отопления, тусклый свет люстр – все это до боли знакомо, и меня охватило волнение, пока я шел за Шевченко по вестибюлю к лифту. Старенький лифт медленно довез нас до третьего этажа. Шевченко подошел к нужной двери и нажал кнопку звонка. Мы увидели маленькую хрупкую женщину лет тридцати с небольшим, изящную и спокойную. Волосы у нее были аккуратно протесаны, шелковая блузка, модный костюм – сразу видно, женщина из привилегированной семьи.
– Я – старший следователь Шевченко, – представился Валерий, показав удостоверение личности и свой жетон. – А это товарищ Катков, он журналист. Можно нам войти?
– А зачем? Что-то случилось?
– Владимир Воронцов – это ваш отец?
Она кивнула, в глазах ее промелькнул испуг.
– Боюсь, мы пришли с недобрыми вестями.
Она едва заметно побледнела, пока вела нас в гостиную, обставленную элегантной европейской мебелью, с шелковыми портьерами на окнах, с персидскими коврами на полу. Гостиная была огромная – вся моя квартира без труда уместилась бы в ней – и очень походила на ту, в которой я играл, когда был совсем маленьким. Меня так взволновали воспоминания, что я забылся и застыл на секунду, а когда подошел к дальнему углу гостиной, Шевченко уже начал допрос.
– Боже мой! – зарыдала женщина, когда Шевченко объяснил, в чем дело. – За что же, за что?
– Надеюсь, вы поможете нам найти ответ на этот вопрос, гражданка…
– Чуркина. Татьяна Чуркина, – ответила она, собравшись с духом. – Он опоздал. Я знала, что-то не так. Я так и знала.
Шевченко сочувственно кивнул.
– Так вы сказали, что он опоздал?
Она скорбно покачала головой.
– А возвращался он откуда?
– Со встречи в одной квартире. Он снимал ее вместе с закадычными друзьями. Они там собирались, устраивали посиделки, вспоминая минувшие дни. Ну вы понимаете…
– А где квартира?
– В Химках-Ховрино, рядом с Дворцом спорта.
– Далековато отсюда, – заметил Шевченко. – А были у вашего отца враги, как вы думаете?
– Да нет, не было. Он был спокойный человек.
– И не было прежней жены, знакомых женщин, брошенных любовниц?
Заплаканные глаза ее негодующе сверкнули, и она, выпрямившись на стуле, резко отрубила:
– Нет. Я что-то не пойму, к чему вы клоните.
– Поверьте, я не хотел вас обидеть, но кто-то хладнокровно застрелил вашего отца. Чтобы вычислить убийцу, чрезвычайно важно докопаться до мотивов.
– И все же отвечу, что он был верен матери. Она умерла год назад, и он до сих пор никак не придет в себя. Я не желаю, чтобы вы бросали тень на его доброе имя. – И, переведя взгляд на меня, добавила: – Или кто-либо еще.
– Да мы вовсе не за этим сюда пришли, гражданка Чуркина, уверяю вас, – сказал Шевченко.
Она понимающе кивнула, сжав губы.
– Ну, а нет ли у вас на примете кого-нибудь, кто, возможно, хотел бы навредить ему? Кого-то, с кем он не ладил?
– Нет. Его все любили.
– А как насчет его сослуживцев? – При этих словах Шевченко покосился на меня и, достав спрятанную визитку, продолжал: – Вот здесь написано, что он работал в Министерстве внутренних дел.
Брови у меня поползли вверх, а у Чуркиной, наоборот, опустились. Она печально кивнула.
– Кем же он там работал?
– Внешнеторговым представителем. Его постоянно посылали за границу в наши посольства, а в последнее время он работал здесь, в Москве, но не в здании министерства.
– Приносил он когда-либо рабочие документы домой?
– Иногда приносил. Все его дела в кабинете.
Она встала и повела нас в кабинет, окна которого выходили на реку. Одну его стену от пола до потолка заняли книжные полки, другую – почетные грамоты и фотографии, свидетельствующие о долгом пребывании на важном государственном посту: на них Воронцов был сфотографирован с главами различных стран, генералами и государственными деятелями, с крупными бизнесменами; на большой групповой фотографии с Брежневым он стоял с краю, а на фотографиях с узким кругом людей – рядом с Горбачевым, Шеварднадзе, Борисом Ельциным и бывшим американским послом Страуссом.
Не задерживаясь, Шевченко прямиком устремился к письменному столу, где лежали аккуратные стопки бумаг. Бегло взглянув на них, он взял портфель, стоящий рядом со столом, и вынул из него служебные документы.
– Кто-то должен опознать труп, гражданка Чуркина. Вы можете сделать это сейчас или же завтра, приехав в наше управление. Полагаю, вы захотите и опознать личные вещи, найденные при нем.
Видно было, как эта изысканно одетая женщина колебалась, даже дрожала, пока принимала решение.
– Да, да. Думаю, лучше прийти завтра, – выдавила она наконец.
– Если я вдруг понадоблюсь вам… – С этими словами Шевченко вручил ей прежнюю визитную карточку с уже непопулярной красной звездой. После чего, взяв с собой портфель, вышел из квартиры к лифту.
Как только дверь за нами закрылась, он вынул из-под шинели плоскую бутылочку, отвинтил пробку и сделал порядочный глоток. Водка была без цвета, без запаха, но все равно я учуял ее, и мне страшно захотелось выпить. Шевченко заметил мой страждущий взгляд.
– Да, вечерок выдался длинный, – заметил он, протягивая мне бутылочку.
– Спасибо, не надо, – ответил я, хотя горло у меня не то что пересохло, а просто горело. – Но вот если бы вы меня подбросили…
– Извините, но я еду к себе на Петровку.
– А мне как раз туда и надо.
Двери лифта открылись, он внимательно посмотрел на меня и вышел в вестибюль. Я догнал его уже на ступеньках парадного подъезда.
– Не торопитесь, Шевченко, вы будете дома гораздо быстрее и сэкономите немало времени, если ответите сейчас на мои вопросы.
– К сожалению, Катков, в Москве есть и другие репортеры, и пока еще я должен держать ответ и перед ними.
– Нет, не должны.
– Вы что, предлагаете, чтобы я беседовал только с вами?
– Я полагаю, что старший следователь с двадцатилетним стажем мог бы потребовать такое право.
– Не двадцатилетним, а двадцатичетырехлетним стажем.
– Тем более. Разумеется, если то, что я слышал, будто у вас руки чешутся стать начальником, просто сплетни…
Он открыл дверь «москвича», бросил портфель в кабину и повернулся ко мне:
– Со своими проблемами я разберусь сам. У меня нет времени в бирюльки играть. До публикации своих заметок, показывайте их мне, чтобы выбросить все, что не нужно знать читателям, все, что может стать помехой для следствия. Согласны?
– Согласен.
– Ну и врун же ты, Катков.
Он сел за руль, со стуком захлопнув за собой дверь, и, мотнув головой, пригласил меня в машину.
Дом на набережной исчез в дымке, нависшей над рекой. В этот поздний час движение на улицах еле теплилось, и вскоре мы уже подъезжали к Главному управлению милиции, знаменитой Петровке, 38, зданию с узкими окнами, похожему на крепость, наискосок от сада «Эрмитаж». Дежурный милиционер у въезда, узнав Шевченко, пропустил нас, и машина без остановки вкатила во двор, вымощенный грубыми каменными брусками и без единого деревца. Возвышающееся здесь шестиэтажное здание было облицовано желтоватыми гранитными плитками.
Кабинет Шевченко находился на четвертом этаже, к нему вел целый лабиринт низеньких унылых коридоров. Кабинет мало чем отличался от этих тоскливых коридоров: серые стены, тусклое освещение, подслеповатые, забрызганные дождем и снегом оконца и шершавый грубый стол, на который Шевченко поставил портфель Воронцова.
– Нет мотива – нет и подозрений, – мрачно изрек он избитый афоризм, выкладывая документы из портфеля.
– У вас на счету преступления воров, содержательниц притонов, вы находили исчезнувших соседей. Словом, действовали профессионально. Похоже, в данном случае можно утверждать, что здесь видна рука мафии. Успешное заказное убийство. Так ведь? – начал я.
– Нет, не так.
– Тогда давайте посмотрим. Жертву убили из пистолета, это во-первых.
– А вы хотели бы, чтобы из ружья?
– Нет, топориком. Думается, теперь это довольно распространенное орудие убийства.
– Да, хотя бы потому, что огнестрельное оружие носить запрещено, да и достать его не так-то просто. Ну, а топорик всегда под рукой.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?