Текст книги "Фиаско"

10

Я делаю эти заметки не у себя дома, а в тюремной камере в подвалах Петровки, 38. Черный рынок орденов и медалей дал мне достаточно материала для очерка и позволил набраться разных впечатлений. Сцены облавы, арест оживят очерк, сделают его более интересным – разумеется, если меня выпустят отсюда и я смогу его написать. Шевченко решил не сажать меня вместе с торгашами, у меня персональная камера. Битых четыре часа просидел я в этой сырой и вонючей камере, похожей, скорее, на хлев для свиней, промерз до костей, когда охранник впихнул еще одного арестованного. Лысый, толстый, с густой бородой, он сильно смахивал на беглого монаха. Смахнув пыль со скамьи полой пальто и оглядевшись, он сердито глянул на меня и спросил:

– Ну а тебя-то за что загребли?

– Да попал в облаву вместе с торговцами орденами.

– А-а, так ты, стало быть, с черного рынка.

– Нет, вообще-то, я свободный журналист, но случайно в неудачное время оказался не в том месте. А тебя за что?

– За мясо.

– Спекулировал, что ли?

– Ага, спекулировал. Купил в Смоленске по дешевке, а в Москве продавал с приличным наваром.

– И тебя за это арестовали? По-моему, ты обыкновенный предприимчивый торговец.

– А это ты им расскажи.

– И расскажу.

– Вообще-то, я инженер.

– Инженер? Вот как? Да вы совсем не похожи на инженера, – сказал я по-английски, прибегнув к старой привычке, приобретенной за годы заключения.

Там мы всегда проверяли так новых сокамерников, выявляя «подсадных уток»; большинство политических заключенных говорили немного по-английски, а информаторы КГБ были, как правило, темными тупицами. Какие там иностранные языки! Такой нехитрой уловкой удалось выявить нескольких стукачей, пока нас не засек один из тюремщиков и не стал подсаживать своих людей, знающих английский, чтобы следить за нами. Мы говорили по-английски, когда хотели, чтобы охранники не поняли нас. А иногда просто болтали, скажем, о погоде, чтобы подразнить охрану.

– И что вы кончали? Где защищали диплом? – спросил я далее.

– Не один, а целых два, – тоже по-английски ответил незадачливый спекулянт мяса с какой-то гордостью и даже вызовом. – И оба в Бауманском…

– Серьезное заведение.

– Не то слово. Самое серьезное, – продолжал он по-английски. – А потом все полетело к чертовой матери. Мне светила карьера в оборонке, но в одночасье я стал никем.

– Урезали военные заказы?

– Еще как! Вот они, издержки демократии. Ломать только горазды.

– Но кто как на это смотрит.

– А вы за демократию?

– Всю жизнь за нее боролся.

– Ну и я тоже. Да и вся моя семья. Пока не прочувствовали на своей шкуре ее цену. Пока у жены не стало в чем выйти, а сын не мог купить себе даже простенький кассетный плейер. – Он замолк на минутку и улыбнулся, собираясь привести самый убедительный довод. – Потом они увидели, как Виктор торгует на улице мясом, чтобы свести концы с концами. – Он улыбнулся еще шире. – Тут уж нашему терпению тоже пришел конец, простите за каламбур.

– Хорошо сказано, Виктор.

– А теперь они ждут не дождутся возвращения коммунизма.

По-английски он говорил не так свободно, как я, но все же довольно сносно. Я опять принялся делать заметки в записной книжке, но услышал знакомый голос:

– Катков?

Так и есть – Шевченко. Он стоял в коридоре и самодовольно ухмылялся, видя меня в камере, за решеткой.

– Вы явились позлорадствовать пли для какой-то другой цели? – не выдержал я.

– Вот и не угадали. Кое-кто просит за тебя. Не могу представить только зачем.

Он кивнул охраннику, тот отомкнул замок и выпустил меня.

– А как насчет него? – показал я на Виктора.

– Его не могу, – отрубил Шевченко, когда за моей спиной лязгнула закрывшаяся дверь и мы пошли по коридору. – Он не сумел, не в пример вам, заиметь высокого покровителя. Он просто мошенник, которого нужно проучить.

– В последние дни вы стали очень важной шишкой по части обучения других, не правда ли, товарищ следователь?

Мы остановились перед главной дверью, ведущей из следственного изолятора. Окинув взглядом мое избитое лицо и помятую одежду, иронически ухмыльнувшись, он произнес с подковыркой:

– Вижу, урок вам преподали изрядный.

– Нам на двоих хватит, – огрызнулся я.

Дверь с лязгом и грохотом открылась, и он повел меня мимо огромного зала ожиданий. За металлической сеткой стояла угрюмая разношерстная толпа: задержанные, которых отпускали на волю, их друзья и родственники, адвокаты – все они образовали очереди к трем окошкам, где с ними разбирались равнодушные регистраторы. Словно в большом универсальном магазине: в одной очереди отбирают товар, другая производит оплату, а в третьей отдают чеки и забирают свои покупки. В толпе я узнал нескольких дельцов с черного рынка орденов и медалей. На мою беду, среди них оказался и длинноволосый. Он вмиг опознал меня, а увидев рядом с Шевченко, сделал для себя единственный вывод и как бешеный кинулся на сетку. Крепко вцепившись в нее, мотая головой из стороны в сторону, отчего волосы у него растрепались и закрыли лицо, он заорал на весь зал:

– Стукач! Сраный стукач! Мы еще разберемся с тобой, Катков!

Не обращая на него внимания, я засеменил вслед за Шевченко, который был уже у лифта и нетерпеливо нажимал на кнопку вызова.

– Как же так получается, этого психа отпускают, а Виктора нет? – спросил я.

– А потому что Виктор – мошенник и наживался на торговле продуктами питания.

– Да ладно вам. Никакой он не мошенник, просто мелкий бизнесмен. Такие парни, как он, и заставляют работать свободный рынок.

– Не могу согласиться с таким утверждением, Катков.

– А лучше, если бы согласились. Вам придется жить при таких рыночных отношениях уже до конца дней. Законы рынка следовало бы знать, и поэтому, вместо того чтобы в уголовном порядке наказывать Виктора, лучше бы посодействовать появлению в мясном бизнесе пяти новых точек.

– Какая глупость! Ради чего содействовать-то?

– А чтобы на рынке продавали больше мяса, тогда конкуренция заставит снижать цены. Это и есть закон спроса и предложения.

– Умно, но к делу об убийстве Воронцова никак не относится. А я засиживаюсь с ним до полуночи и встаю в пять утра, чтобы накрыть дельцов с черного рынка орденов.

– И ваша старушенция по-прежнему мылит вам холку?

– А вам-то какое до этого дело?

– Дело? Хорошо сказано. Ваш словарный запас насчет свободного рынка заметно расширяется.

– В основе этого уголовного дела, – назидательно заметил Шевченко, – лежит версия, что его убили не для того, чтобы замять скандал, а из-за орденов. И я обязан проверить версию до конца.

– Устроив облаву на торговцев медалями? Да эти бедолаги, торгуя, еле зарабатывают себе на жизнь.

– Как и я тоже. Был сигнал. Они знают, что им покоя не дадут, пока кто-нибудь не придет и не назовет убийцу Воронцова.

– А вы полагаете, что они знают?

– Нет, конечно. Но их так прижмут, что уж они расстараются вызнать.

На лифте мы поднялись на четвертый этаж и по запутанным мрачным коридорам добрались до рабочего кабинета Шевченко.

– Знайте, я сделал все, что мог, чтобы с вами не обращались как с уголовником, – сказал он и, устало откинувшись на стуле, словно тряпичная кукла, через весь стол подвинул ко мне какие-то бумаги, пояснив при этом: – Подпишите их.

Я насчитал с полдюжины разных официальных форменных бланков. Оказалось, за мое освобождение из-под стражи ходатайствовала Вера. Под ее подписью я вывел свою. Шевченко сидел, откинувшись на спинку стула и глубоко задумавшись, глядя в потолок.

– Она уезжает, – вдруг произнес он.

– Извините, не понял.

– Моя жена. Она уходит от меня, вместе с детьми.

Вот уж такого оборота я никак не ожидал, меня до слез проняла его очевидная беззащитность. Секунд десять я сидел в полной растерянности, потом пришел в себя и сказал:

– Извините меня за резкость.

Шевченко как-то жалко пожал плечами, крутанулся на стуле и пристально посмотрел на семейную фотографию, висящую сзади него над тумбочкой со служебными документами.

– Внизу вас ждет Вера Федоренко.

Я лишь прошептал «спасибо» и поспешил из кабинета.

Блуждая по лабиринту коридоров в поисках площадки с лифтами, я повернул за угол и через окно увидел в конференц-зале знакомую личность. Это был Древний, тот самый, «из молодых, да ранний», литсотрудник «Правды». Он что-то увлеченно заносил в блокнот, слушая тучного мужчину в мятом костюме, который ходил вокруг стола, что-то рассказывая и оживленно жестикулируя при этом. Вначале я увидел его со спины, но вот он повернулся… Господи, какая отталкивающая внешность! Толстые губы, лицо все в шрамах и морщинах, какие-то свинячьи глазки, которые мельком остановились на мне. Понятия не имел, кто это, но, помнится, Сергей говорил, что у его пронырливого литсотрудника в милиции есть кое-какие связи. Теперь понятно, что это за связи.

Вера была в вестибюле и вся ушла в какую-то книгу из моей личной библиотечки. Когда я оказался рядом, она неодобрительно сдвинула брови:

– Ну и видок у тебя!

– Да всю ночь не спал.

– Надо было позвонить, предупредить.

– Да знаю. Прости уж меня.

– Не хотелось беспокоить тебя. Я имею в виду, когда вызвала тебя по биперу.

– А-а! – воскликнул я, только сейчас вспомнив писк сигнализатора. После всех перипетий мне показалось, что этот вызов прозвучал с неделю назад. – Слишком много событий тут же произошло. А зачем надо было звонить-то?

– Я как раз дежурила, когда операции на Воробьевых горах дали зеленый свет.

– А чего же ты так долго выжидала?

– Ну, сначала я не придала этому значения. А потом, когда дома ты не показался, я подумала, что ты мог пойти туда, к дельцам. Но, очевидно, было уже слишком поздно тебя предупреждать.

– Вечно у меня так получается.

– Ты, Николай, сам себе злейший враг.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего.

– Ну, Вера…

– Здесь не место и не время для разговоров.

– Ну давай, говори же, – настаивал я, отводя ее в сторонку. – Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты затеваешь эти игры.

– Хорошо. Если ты и впрямь хочешь знать, то скажи, почему ты не можешь подыскать себе нормальную работу?

– Да ты и впрямь помешалась на этом.

– Большинство наших знакомых так считают.

– Это не ответ, и ты хорошо знаешь, что я ненормальный человек.

– Спасибо, что разделяешь мое мнение.

– Вера, ты видишь меня таким, какой я на самом деле. Другим быть не могу. Всегда считал, что ты уважала меня именно за это.

– Да, уважала. Хочу сказать, что уважала. Я…

– Не нужны мне твои уверения.

– Как и мне твои, Коля. Но не могу же я каждый раз брать тебя на поруки. Не могу постоянно оплачивать твои похождения. Я…

– И не будешь, если достанешь копии тех документов, о которых я просил.

Глаза у Веры вспыхнули, будто на нее что-то нашло.

– Господи! – воскликнула она. – И это все, что тебя волнует? Только ради этого я и нужна тебе? Как удобный источник информации, который всегда под рукой. Как шпионка. Ну уж дудки! Я устала, и мне все надоело. Надоело довольствоваться тем, что бросят со стола. Надоело… – Она умолкла на полуслове, вспыхнув от гнева, глаза у нее засверкали, – …прислуживать тебе.

– Вера, да я же…

Она и слушать не стала, резко повернулась и пошла.

– Вера! Верочка, постой, черт возьми!

Я догнал ее и взял за руку. Она отдернула ее и с гордо вскинутой головой быстро зашагала к вращающейся двери, исчезнув в холодной дымке.

Я не знал, что делать: то ли бежать вслед за ней, то ли возвращаться в кабинет к Шевченко, чтобы сочувственно хлебнуть по глотку из его плоской фляжки. Секунду-другую я стоял, убеждая себя, что блажь у Веры вскоре пройдет – такое с ней уже бывало не раз. Потом закурил сигарету, щелкнув новой газовой зажигалкой, и направился домой. У меня было о чем писать.

11

До Люблино я добрался вскоре после полудня. В пути то и дело оглядывался через плечо и озирался по сторонам. Эта привычка вошла у меня в плоть и кровь лет двадцать пять назад, а точнее – 16 июня 1968 года, когда кагэбэшники увели из дома отца.

Помнится, была суббота – священный для евреев день отдохновения. Ареста мы ждали со дня на день. Отца бросили в лагерь ГУЛАГа за открытые протесты против подавления «пражской весны», а по отбытии срока добавили еще за то, что как правоверный еврей он свято соблюдал обычаи сынов Израилевых.

Но вот КГБ вроде как бы упразднили, и постоянная настороженность во мне несколько ослабла. Однако из-за облавы и жестокого обращения милиционеров с торговцами орденами и медалями прежняя подозрительность и беспокойство мигом вернулись ко мне.

В квартире было неуютно, холодно, словно в морозильнике для хранения мяса. Радиаторы замерзли, как мозги у бабушки Парфеновой, которая забыла открыть кран в системе отопления. Постучав гаечным ключом по пустой трубе отопления и поставив на огонь газовой плиты кофейник, я заложил в пишущую машинку пару листов чистой бумаги и старую потертую копирку.

Я решил писать очерк с учетом того, о чем говорил Рафик: вспышка национализма вызвана тем, что, хотя и произошел переход от покорного рабского состояния к свободному обществу, жизнь среднего гражданина лучше не стала. Она еще больше ухудшилась, вызвав ностальгию по прошлому. Неудивителен поэтому и всплеск спроса на ордена и медали, из-за них стали даже убивать. Торгаши, в свою очередь, начали избивать тех, кто, по их мнению, представляет угрозу их бизнесу. Вот милиция и столкнулась с резким ростом тягчайших преступлений.

Набрасывая, переписывая и шлифуя текст, я всячески старался удержаться от того, чтобы не подсластить пилюлю, встав на проправительственную точку зрения и используя официальные доводы. Часы шли, пепельница наполнялась окурками, запасы кофе катастрофически таяли. Получилось шесть страничек текста через два интервала – полторы тысячи слов, результат творческого порыва. Если очерк напечатают, я получу неплохой шанс добраться до истинных мотивов убийства Воронцова.

Меня избивали, содержали под стражей, освободили усилиями Веры, а я все еще топчусь на месте совсем рядом с печкой, от которой начал свое журналистское расследование. Я надеялся, что Вера заскочит ко мне по пути на работу, но ее не было. Уложив текст в кейс, я снова отправился в «Правду». Сергей находился на совещании. Он вышел из конференц-зала в тот момент, когда я разговаривал с другим внештатным журналистом вроде меня.

– Сергей! – громко позвал я и поспешил за ним, поскольку, узнав мой голос, он ускорил шаг.

– Сергей, подожди! Ты был прав.

Эти слова остановили его – повернувшись ко мне, он вызывающе выпятил челюсть и вздернул голову.

– Послушай-ка. Очень сожалею о происшедшем, вел себя как распоследний идиот.

– Верно сказано. Есть еще просьбы?

– Да, есть. Удели минутку внимания, посмотри другой материал.

Сергей тяжело вздохнул. Я вынул из кейса отпечатанный текст и протянул его. Выхватив у меня странички и вздернув на лоб очки, он быстро пробежал их глазами и сердито нахмурился.

– Черный рынок наград? А мне почему-то казалось, что я ясно объяснил: заурядная уголовщина нашу газету не интересует.

– Да я же не прошу тебя купить материал. Прошу лишь прочесть его. Мне нужны твои критические замечания.

Лицо у него просветлело, как у библейского отца при встрече блудного сына.

– Надеюсь, там нет никакого новояза?

– Ты же предупреждал меня.

Он с шумом и грохотом проследовал к себе за стеклянную перегородку, обошел стол, вынул из стакана карандаш и приступил к работе. Выглядел он при этом весьма самодовольно.

– Уже лучше, намного лучше. – Карандаш его так и летал по страницам, что-то подчеркивая и зачеркивая. Уже дочитав почти до конца, он вдруг встрепенулся и пристально посмотрел на меня: – Так тебя арестовал Шевченко?

– Ага. Заявил, что придает этому особое значение.

– Какое значение? С чего это он?.. – Сергей замолк, аккуратно складывая страницы. – Ты специально не упомянул дело Воронцова, а?

Я кивнул и слегка улыбнулся.

– Молчишь? Я бы не возражал, если бы упомянул, – загадочно сказал он. – Почему бы не раздеть Шевченко и не выставить напоказ его дурь?

– Это осложнило бы ему жизнь. Он и так работает как лошадь, а тут еще нелады дома…

– А у кого их нет? – загудел Сергей, и карандаш его снова забегал по тексту. – И куда ты намерен отнести этот материал?

– Думаю, в «Независимую газету».

– Правильно. А ты не знаком с Лидией?

– С какой Лидией?

– С Лидией Бреловой, – пояснил он, набирая номер. – Лучший редактор в нашем огромном городе. Молодая, толковая… Лида? – радостно заговорил он в трубку. – Это Сергей Мурашов… Да, я помешался… А еще что?.. Послушай-ка, у меня тут один автор. Так он, скорее, не мой, а твой…

Кратко изложив суть дела, он положил трубку и сказал, что есть шанс увидеть очерк в завтрашнем номере, если успеем тут же перепечатать текст.

Я уже сел за машинку, но кое-что вспомнил и спросил Сергея:

– Да, кстати, а где другой материал?

– Другой? – повторил он с притворным удивлением.

– Да-да. Тот, про Воронцова. Я хотел бы взять его, если далеко искать не надо.

– А-а, тог. Да-да, конечно, возьми.

Я вернулся к машинке, но тут увидел, что Сергеи изменился в лице, лихорадочно перебирая лежащие на столе бумаги. Посмотрев на меня и в недоумении пожав плечами, он наконец сказал:

– Что за чудеса? Готов поклясться, что он был здесь.

– А не мог ли его взять твой прыткий литсотрудник?

– Древний, что ли? Вполне возможно. Но он сейчас на задании. Проверю, когда вернется. – Он сдавленно фыркнул про себя, подумав про что-то смешное. – Он у нас журналист хоть куда! Всегда в разгоне, что-нибудь откапывает стоящее. Настырный малый.

– И ни перед чем не останавливается.

– И это у него тоже есть. Все они, нынешние, такие. Помнишь времена, когда и в нас била энергия ключом?

– Что ты имеешь в виду, говоря «у нас»? Сергей лишь рассмеялся в ответ и, показав на репортерский зал за стеклом, напомнил:

– Лучше усаживайся за работу, а то не успеешь сдать материал.

Я устроился за свободным столом и принялся вносить в текст правку. Спустя час, когда я уже выходил из редакции, к бордюру тротуара подкатило такси, из которого выскочил Древний, уткнувшийся носом в блокнот. Преисполненный журналистского рвения, он ничего не замечал вокруг. Видно было, что он уже весь в своем репортаже и жаждет побыстрее дорваться до пишущей машинки.

Интересно, какого репортажа? Где он пропадал? Что раскопал? Почему, черт побери, я почуял опасность? Он устремился к дверям, притворившись, будто не видит меня.

– Эй! Эй, Древний! Подожди минутку!

Он остановился и с опаской глянул на меня.

– Не, никак не могу. Сплошная запарка, опаздываю к крайнему сроку, – отнекивался он, не сокращая между нами дистанции.

– Я тоже опаздываю, и у меня тоже срок, – объяснил я, чем, видимо, несколько притупил его бдительность, и прямо спросил, где очерк об убийстве Воронцова.

– Он у Сергея, – ответил Древний, совсем сбитый с толку.

– А ты уверен в этом?

– Как же. Он сам забрал его у меня.

Так я и думал. Значит, Сергей что-то темнит. Но у меня уже не было времени подниматься и выяснять, в чем тут дело.

– Попроси его позвонить мне, когда он его раскопает, ладно?

«Независимая газета», своей ершистостью напоминающая прежние «Московские новости», располагалась во дворе дома недалеко от Лубянской площади, где на пьедестале вместо памятника основателю ЧК Феликсу Дзержинскому полощется теперь трехцветный флаг Российской Федерации. Сотрудники в газете молодые, задорные и полны кипучей творческой энергии.

Сергей был прав. Лишь проглядев очерк, Лилия Брелова сразу же загорелась. Женщина она оказалась решительная и сразу же завела разговор о праве на публикацию. С моими финансовыми трудностями я особо не сопротивлялся. Мысленно прикинув, сколько уйдет за квартиру, за пользование телефоном, который в любой момент могли отключить из-за неуплаты, я подумал, что останется и на восстановление мира с Верой, если только она не поставила на мне крест. Но тут же вспомнил, что сегодня у нее ночная смена, и решил направиться к Юрию.

Он жил в крохотной однокомнатной квартирке на Беговой улице, недалеко от центра. Москва, с ее острой нехваткой жилья, ставила перед приезжими два выбора: либо жить на экологически неблагополучных окраинах, как живу я, либо в тесных клетушках, но ближе к центру, как Юрий. Хотя я и полагал, что со временем высокая должность в Министерстве внутренних дел даст ему более приличное жилье.

В квартирке у него стен как таковых видно не было – вместо них стояли книжные стеллажи. Когда я пришел к нему, он разговаривал по телефону с матерью, которая жила одна в каком-то подмосковном колхозе. Насколько я помню, каждую субботу поутру Юрий уезжал проведать мать, а она звонила сыну по нескольку раз на неделе, напоминая, что ждет его.

Юрий сказал, что пока ничего не узнал относительно документов Воронцова, но попыток не бросает. Я так увлекся расследованием дел на черном рынке наград, что совсем выпустил из головы свою просьбу. К тому же, если происшествие с Воронцовым действительно перешло в разряд заурядных уличных преступлений, мне эти документы, может, и ни к чему теперь.

За разговорами мы вылили несколько бутылок пива. Я не спал уже более полутора суток, а если добавить еще и поездку в «воронке», то значительно больше. Алкоголь оглушил меня, словно удар молотом. Ночь я проспал у Юрия на диванчике, а рано утром, по пути домой, купил «Независимую газету». Остановившись у киоска, я хотел подсчитать, сколько строк получилось в материале, но тут мое внимание привлекло другое.

Напротив моего дома, на другой стороне улицы, стоял «жигуленок», а на его капот облокотился какой-то мужчина в длинном узком пальто. Высокий, стройный, большие темные очки скрывают худощавое лицо. При моем приближении он вынул изо рта сигарету и, бросив ее на землю, раздавил ногой. Потом проследил за мной глазами, а может, так мне только показалось. Я не видел его среди торгашей орденами, которые грозились расправиться со мной, но это вовсе не означало, что он не из их числа.

Я уже подымался по ступенькам дома, убеждая себя, что это очередная волна излишней подозрительности, когда заметил, как шевелятся занавески на окне бабушки Парфеновой. За кем же она следит – за мной или за тем мужчиной у «жигуленка»?

– Николаша, – тревожно позвала она, выходя из своей комнаты, когда я появился в прихожей.

– Вот плата за квартиру, – сказал я, протягивая пачку денег и не дожидаясь напоминания.

Она положила деньги в карман халата, даже не считая, а потом повернулась к дверям своей комнаты.

– Зайди на минутку, Николаша. Хочу показать тебе кое-что.

– Да вроде момент не совсем подходящий, бабуля.

– Она еще не приходила. – Бабушка подумала, что мне не терпится увидеть Веру. – Удели минутку. Ну пожалуйста. Это очень важно.

Важно? Может, на этот раз она все-таки вспомнит, что хотела тогда сказать, но так и не могла вспомнить. Я вошел о запыленную затхлую комнату с дорогой антикварной мебелью, столь контрастной по сравнению с убожеством старушки. На подушке кресла я заметил «Независимую газету», открытую на странице с моим очерком.

Старушка зашаркала в туалет и принесла оттуда сверток, завернутый в побитое молью армейское одеяло. Она несла его осторожно, словно спеленутого младенца, и положила передо мной на стол. Аккуратно развернув грубошерстное одеяло, вынула оттуда лакированную палехскую шкатулку. Затем дрожащими посиневшими пальцами отомкнула запор и открыла шкатулку, похожую на толстую книгу. Обе половинки изнутри были выложены черным бархатом. В одной лежал покрытый ржавыми пятнами пистолет, а в другой – тускло поблескивали ордена и медали на ярких цветных орденских лентах. Они лежали вокруг маленького эмалированного медальона с фотографией симпатичного молодого человека с усиками и бачками на щеках, одетого в военную форму с офицерскими погонами.

Глаза у бабушки Парфеновой ожили, и она внимательно посмотрела на меня.

– Это ваш муж?

– Саша, – с гордостью кивнула она и благоговейно коснулась орденов. – Он воевал в революцию и в гражданскую войну, а потом с фашистами. Мой Саша… – Глаза у нее так и сияли, голос надломился от нахлынувших воспоминаний. – Мой Саша сражался за Россию. За настоящую Россию, в которой люди помогали бы друг другу. В которой все были бы равны, не было бы ни голодных, ни сирых, ни оборванных нищих, ни бесприютных. Он сражался за мечту.

«За социалистическую сказку о светлом будущем», – подумал я, но вслух сказать не решился, боясь спугнуть ее восторженное состояние. Видимо, под влиянием моего очерка что-то ожило в ее мозгу. Дотронувшись до меня морщинистой холодной рукой, она сказала:

– Видишь ли, Коля, мы любили свою страну, но не любили правительство.

– Помню, отец говорил то же самое в своем последнем слове на суде.

– Да, в нашей жизни выпадали и темные денечки, но вы, шестидесятники, все походите друг на друга. А нам, думаешь, нравились чистки? Мы что, хотели жить в страхе и мириться с самоуправством? Мы ничем не отличались от таких, как ты. Все, чего желали, так это лучшей судьбы. Разве это так ужасно?

– Да нет же, бабушка, совсем нет.

– Вот почему мое поколение по-прежнему верит в коммунизм и надеется на него. – Бабушка удовлетворенно кивнула. – Новые порядки – они для молодых, для тех, у кого в прошлом нет никаких ценностей и есть достаточно сил вынести болезненные перемены. – Помолчав немного, она затрясла головой и уже в смятении сказала: – В последнее время жить мне стало намного труднее. Гораздо труднее.

– Да и мне тоже несладко, но я верю, что со временем станет полегче.

– Со временем, – с сарказмом повторила она. – У стариков нет такой роскоши, как время. Мы несли свои жизни на алтарь Отечества. Теперь Отечество жертвует собой ради нас. – Она покорно вздохнула. – Но вот что делать с детьми, а?

– Не знаю.

Она невидящими глазами уставилась в одну точку, похоже, воспоминания угасали, сменяясь тупым безразличием. Послышался рев грузовика, остановившегося напротив нашего дома. От его рычания даже стекла задребезжали. Бабушка подошла к окну и отодвинула занавеску. Задним ходом к подъезду соседнего дома подъезжал крытый грузовик. Меня больше интересовал «жигуленок», он по-прежнему стоял на той стороне улицы, но мужчины в узком пальто рядом с ним не было.

– Кто-то переезжает сюда? – с облегчением спросил я.

– Наоборот, уезжает, – бесстрастно ответила старушка. Она выпрямилась и прямо посмотрела на меня. – А-а, да. Теперь знаю, что хотела сказать тебе, Николаша, – проговорила она, довольная тем, что наконец-то вспомнила. – В конце этого месяца…

Далекий звонок телефона прервал ее мысль. Она напряженно сощурилась, совсем замешкалась и уставилась в потолок. Звонили в моей комнате.

Извинившись, я помчался по лестнице наверх, на ощупь вставил ключ в замочную скважину, быстро распахнул дверь, подбежал к столу и схватил трубку телефона:

– Вера?!

– Нет, это Лида. – Послышался шутливый смешок.

– А-а, это вы, – ответил я, радуясь, что лучший редактор города не видит дурацкого выражения моего лица.

– У нас сидит гражданка Чуркина, которая ищет вас, чтобы поговорить о вашем очерке.

– Чуркина? Таня Чуркина?

– Она самая. Я объяснила ей, что вы свободный журналист, и предложила написать письмо редактору, но она настаивает на встрече с вами. Вы же понимаете, что я не могу дать ей номер телефона без вашего разрешения.

– Она сейчас у вас?

– Да, передаю трубку.

– Нет, не надо. Я хотел бы встретиться с ней и переговорить лично. Приеду в редакцию через часок. Не отпускайте ее от себя.

Неужели намечается прорыв в моих поисках? Похоже, дочь Воронцова, прочитав очерк, вспомнила что-то важное, но вызывающее у нее беспокойство, что-то такое, чего она не пожелала рассказать милиции, поспешно решившей, что ее отца убили из-за орденов и медалей. Она доверяет официальному расследованию. Иначе зачем ей нужна встреча со мной?

Я поспешно покинул дом, чуть задержавшись около «Жигулей». Рядом на мостовой белели растоптанные окурки сигарет. Все «Мальборо», и все недокуренные. Свои я докуриваю аж по самый фильтр. Этот мужик в узком пальто либо иностранец, либо какой-то новый наш россиянин, вроде тех торгашей орденами и медалями.

Эскалатор доставил меня на переполненную платформу метро, где у колонны читал газету какой-то человек. Да ведь он в узком пальто. Не следит ли за мной? Если следит, почему же тогда не действует крадучись, скрытно? Почему стоит как столб? Если хочет, чтобы я почувствовал себя не в своей тарелке, если ему приятно досаждать мне, тогда он преуспел в своих дьявольских замыслах.

И я потащился на другой конец платформы. Он следил за мной из-за газеты, потом двинулся следом. Я ускорил шаг, ужом проскальзывая между пассажирами. Оторвавшись от него на приличное, по моим расчетам, расстояние, я шагнул назад и спрятался в нише, где стояла скамейка, и снял с себя двустороннюю куртку. Вывернув куртку наизнанку, я снова надел ее, но уже другим цветом, нахлобучил капюшон и снял очки. Без них платформа сразу же показалась мне расплывчатым пятном, но вот вроде появилась какая-то женщина, одной рукой она тащила за собой хныкающего ребенка, другой – тяжелые хозяйственные сумки. Женщина подошла поближе и села на скамью рядом.

Я пристроился сбоку и сделал мальчугану «козу» – в ответ он еще пуще залился громким плачем. В животе у меня все захолодело, ибо расплывчатый силуэт узкого пальто двинулся вдоль платформы. Ребенок снова пронзительно завизжал и бросился на скамью, едва не опрокинув ее. Он орал, не умолкая, даже когда я поймал его за штанишки и, посадив на ногу, стал раскачивать вверх и вниз, как на качелях.

Услышав детский плач, мужчина в узком пальто обернулся и посмотрел на нас. Возможно, он искал человека с растрепанными волосами, в очках с тонкой оправой и в бежевой куртке, а увидел мужика в темно-синей куртке, с капюшоном на голове, успокаивающего расшалившегося малыша. Вероятно, мы напоминали счастливое семейство. Он принялся озабоченно разглядывать других пассажиров на платформе, но в это время вслед за обдавшим всех потоком воздуха из туннеля выскочил поезд. Женщина выхватила у меня плачущего ребенка и улыбнулась в знак благодарности.

– Почему бы мне не помочь вам нести эту поклажу? – предложил я и, не дожидаясь согласия, взял из ее руки тяжеленные хозяйственные сумки.

Поезд остановился, и я провел нечаянных «жену и сына» в вагон.

Мужчина в узком модном пальто помчался на другой конец платформы. В метро и после на улице, пока я добирался до редакции «Независимой газеты», его нигде не было, хотя я, не колеблясь, отдал должное ему по части слежки, что он и доказал, все время держа меня в страхе и напряжении.