Текст книги "Ничего, кроме счастья"

Два евро шестьдесят

Когда-нибудь будут летающие машины. Гонки на спинах рыб. Солнечная энергия заменит нефть. Будут роботы, чтобы делать все, что унижает людей. Убирать мусорные ящики, собачье дерьмо, блевотину. И заниматься любовью тоже, в темноте тупиков, густых парков; вместо маленьких девочек, вместо заблудших женщин. Не будет больше войн. У каждого – свой компьютер. Никто больше не будет одинок. И мобильный телефон тоже будет у каждого свой, чтобы звонить людям, которым плохо, спасать их, возвращать к жизни. Я вырос с мыслью, что в Африке будут вода, аспирин, антибиотики. Что электричество будет служить только для освещения мира, а не для подключения к тестикулам мужчин, там, на желтой земле пустыни. Мы будем отдыхать на Луне, Марсе, Юпитере; облетим Сатурн. Начнем мечтать о телепортации. Пластиковые сердца спасут сердца человеческие. Тело будет подлежать ремонту. Для этого появятся двойники, запасные части. Люди будут жить в добром здравии до ста двадцати – ста тридцати лет. Альцгеймер и рак станут архаизмами, все равно что иероглифы. Мы будем счастливы. Все-все будут счастливы. И вот 2000 год настал.

Наши детские мечты должны были сбыться, но мы уже выросли. Деньги ничему не помогли. Тени сгущались. Голодающие расчленили скотину возле одной из ферм в Сент-Антуане департамента Тарн-и-Гаронна, оставили внутренности и увезли двести двадцать килограммов свежатины. В других местах пропадали куры, индюки, утки. Валили на лис. Валили на волков. Люди называются странными именами, когда они голодны. Кто-то выкопал тонну картошки. Кто-то сливал дизельное топливо. Красное вино. Исчезали где горшки с цветами, где ограды, где газонокосилки. Раздолбанные мопеды. Болты, провода. Цепные подвески. Поезда сходили с рельс, железо кромсало живые тела, отрезало красивые головки. Взрыкивала злость, звери пробуждались. Целые семьи кормились в гипермаркетах, бросая на пол пустые упаковки, справляя нужду на автостоянках. В Лион-Пар-Дье четверо охранников насмерть забили бомжа за украденную бутылку пива. Кто-то мухлевал со страховкой, и я получил собачье дерьмо. Я видел, как вполне элегантный дедушка с маленькой внучкой в одежде от «Бонпуэн»[13]13
  Марка детской одежды.


[Закрыть] украл в кафе на Лилльском вокзале пачку печенья за два евро шестьдесят. Всего два евро шестьдесят. Женщины просили подаяния на улицах, держа на руках детей, спящих непробудным сном от полных ложек сиропа с кодеином. Тем, кто не мог платить за квартиру, отключали воду. В Баньоле обокрали нашу маму, а мы об этом и не знали.

Меня не предупредили, что те, кто любит нас, могут нас убить.

Тени сгущаются, мрак повергает меня в ужас.

Двадцать или двадцать пять франков

Ни в Занзибар, ни в Мексику мы не поехали. Не было ни лодки, ни океана.

На это первое лето без них обеих отец в итоге отправил нас в лагерь в Ле-Бур-д’Уазан, красивое местечко в Изере[14]14
  Департамент на юго-востоке Франции, расположенный в регионе Рона – Альпы.


[Закрыть], средняя высота 1900 метров. Значит мы к и маме? Нет, Анна, это не значит, что мы ближе к небу и к маме, это значит, что мы потерялись.

Там было человек пятьдесят детей и дюжина вожатых. Игры на свежем воздухе. Футбол, волейбол. Небольшие восхождения. Головокружительные спуски по веревке для самых смелых. Пешие прогулки, дальние походы к озеру Ловитель. Купанье. Смех, брызги. Разбитые коленки. Первые поцелуи тайком, иногда под водой. Смутные ласки. Мы с опаской посматривали на пик Мейже. Мечтали о бегстве, о ветре, который унес бы нас в Баньоле, близ кольцевой дороги; чистый воздух окрылял. Ребятня кричала на разные голоса, их крики, взмывая, вспугивали птиц. В полдень устраивали пикники на фоне массива Экрен, в пейзаже с открытки. Синее небо, тучная зеленая трава, пламенеющие адонисы, белые лилии, золотые лютики. Вечерами ужинали вокруг большого костра. Парни-вожатые играли на гитаре, пели простые песенки, тысячу раз слышанные по авторадио, вожатые-девушки танцевали, их кожа блестела в свете пламени, а мальчишки с уже отросшими под мышками волосами заключали глупые пари: спорим на двадцать или двадцать пять франков, что я ущипну вожатую Сисси, у которой большие сиси. Когда же приходило время расстаться, разойтись по палаткам, воевать с комарами и бояться змей, мы с Анной оставались вместе.

Еще в день приезда я во всем признался, в пустоте, в дурноте, в страхе, что нас разлучат. Объяснил про ущербную речь, рассказал про насмешки в школе – эта девчонка говорит, как младенец, вот дура-то девчонка, глотает слова, не может даже сказать «раз-два-три…замри!». Недоделанная! Недоделанная! Дети в своей жестокости перещеголяли наших отцов. Детство так коротко, оно уходит в ту самую минуту, когда раскрываешь объятия, когда совершаешь ошибку, думая, что оно вернется само. Сохранить в себе частицу детства – единственный способ выжить. Директор лагеря это понял. Он поставил маленькую палатку для нас с Анной, и мы могли в ней шептаться, когда гасли фонари и всем полагалось молчать. Она прислонялась головкой к моему плечу; стоял ночной колючий холод, мы жались друг к другу, расскажи нашу, шептала она мне. И я рассказывал ей про нашу маму, про чудесный запах ментола, про шоколадный мусс как-то раз, чудесный, про сырное суфле, часто оседавшее, про переваренный рис, про пустой холодильник, про грустное пиво. Потому нее печаль. Да, у нее была печаль. И она рассказывала мне про Анн или просто улыбалась.

Анн знала, что Анна захочет пи-пи, прежде чем та сама это понимала, а Анна раньше Анн знала, что у той заболит животик или что ей захочется почитать ту или иную книжку, надеть то или иное платье.

Я один ее понимал.

В то лето я попросил одну вожатую научить меня плести косички, по-египетски, из трех прядок, из пяти прядок. Я выплетал Анне всевозможные каштановые короны. Моя сестренка была прелестна. Один мальчик, ее ровесник, тихонько подошел к нам, похожий на грациозного лисенка. Порозовев от смущения, она посмотрела на меня гордо и растерянно.

На прогулке в Ботаническом саду на перевале Лотаре, среди арктически-холодных камней, мальчик сорвал цветок пушицы и тайком дал его Анне. Странный цветок с ватной головкой на длинном стебле. Принцесса тундры в миниатюре, ангелок. И тогда моя сестра произнесла целую фразу. Спасибо. А мальчик очень славно улыбнулся и ответил ей мне ты красивая.

Мы больше не были одни на свете. Отныне с нами был Тома.

Девяносто четыре цента

Таблетки никакого действия не возымели. Отец продолжал худеть. Его серое лицо стало восковым. Желтым, как церковная свеча. Поблекшая молитва. Боль уже прорывалась наружу, выходила, кровоточа, через анус, через горло, осколками толченого стекла. Ему было все труднее дышать. Руки его дрожали, роняя порой бутылочку за девяносто четыре цента, и пиво растекалось, словно пятно мочи на брюках. То было торжество безобразия. Одежда, пустая, повисшая мешком, являла собой оскорбление скукожившемуся телу. Я принес ему три новых костюма, трех разных размеров, один другого меньше. Он должен сохранять достоинство, прошептал я в ужасе. Жестокость недуга казалась безграничной.

Андре слышишь твой сын пришел он купил тебе одежки чтобы ты выглядел шикарно твой отец всегда выглядел шикарно даже в белом халате знаешь я наверно запала сначала на белый халат когда он работал у Лапшена ни дать ни взять настоящий доктор ты помнишь Лапшена какой он был умница твой отец а какой шутник мы все были от него без ума и когда ваша бедная мамочка уехала все надеялись что он когда-нибудь выберет ей замену вы с Анной были так малы нельзя расти без мамы никому нельзя а твоя сестренка Боже мой твоя сестренка и он выбрал меня поди знай почему поди знай почему.

Ты была добрая, слабым голосом проговорил мой отец.

Добрая. Я улыбнулся. Из доброты не рождается любовь. Из нее рождается дружба. Прогулка длиной в тридцать лет, не более того. Мой отец, наверно, никогда никого не любил, и среди всех несчастий, которыми он наградил меня, было, пожалуй, и это: неспособность быть любимым. Его самая большая слабость. Его, а теперь и наша самая большая слабость.

Папа, если ты хочешь поплавать на яхте по озеру Комо, пересечь Прованс на «бентли», попить «Шато Петрюс» 1961-го или 1990-го, это сейчас или никогда. Сейчас или никогда ты должен сказать это мне, ты должен сказать это нам. Ты имеешь право выбрать то, что ненадолго, ты имеешь право выбрать легкость, пусть будет превыше всего твое удовольствие, твой эгоизм, у тебя нет больше права сожалеть.

Жена моего отца отошла в сторону. Она плакала. Она не хотела, чтобы он видел ее горе, ее ужас при мысли, что она останется одна, уже завтра, быть может, завтра утром, с рассветом; ее страх вдруг лишиться всего.

Вот что тяжелее всего Антуан как представлю что останусь одна ведь не буду знать что произойдет через пятнадцать минут через пять минут даже через минуту когда он просит у меня фаршированный помидор плевательницу даже когда кашляет и стекло раздирает ему горло я чувствую себя такой живой такой ох как же мне грустно.

Всякая болезнь имеет неисчислимые побочные эффекты.

Если ты хочешь посмотреть альбомы близняшек, вновь увидеть Анн, это сейчас или никогда, папа. Его изъеденная ржавчиной ладонь легла на мою руку. Он с трудом дышал, а время шло. Да. Я хотел бы сделать еще кое-что. Отвести тебя к той маленькой англичанке, Патрицией, кажется, ее звали, да? А если ее отец вздумает нам перечить, у меня есть с собой пипеточка с пропановой кислотой. Это ж надо. Его улыбка походила на гримасу. Маленькая победа. Я плакал.

Почему, только теряя, мы встречаем наконец тех, кого нам так не хватало?

Ноль

Только через двенадцать дней я позвонил Натали. Каждый день я говорил себе: вот сейчас позвоню, нет, позвоню завтра.

Много лет назад, когда мы были в лагере в Альп-д’Юэз, я наконец получил письмо, которого так ждал. Письмо от Амандины П*. Нам едва сравнялось шестнадцать, взгляды искоса, лакомые гримаски; милое ребячество. Перед летними каникулами я предложил ей встречаться, и вот она наконец прислала мне ответ. Я спрятал конверт в карман в ожидании подходящего момента, чтобы вскрыть его, не спеша посмаковать ее слова, потому что это было, конечно же, любовное письмо, а любовные письма не опошляют чтением в шуме и гаме. Я ждал день, два; так прошла неделя. Ночами я вдыхал запах письма, и мне снились слова Амандины. Когда мои пальцы касались бумаги конверта, сердце частило в груди, я был счастлив, я ждал.

Однажды утром мы шли к горному приюту в долине Ла-Фар, чтобы отправиться в поход по району Альпет к озеру Милье, что в Ла-Фаре. Ночью прошел дождь, и воздух был на диво мягкий, как теплая ласка. В немыслимо синем небе, высоко-высоко, парили, точно в замедленной съемке, два орла. Анна и Тома шли впереди, чему-то смеялись, но я их не слышал. Это был идеальный момент. И тогда я вскрыл конверт и, дрожа, развернул сложенный листок.

Нет. Только эти три буквы написала она. Н.Е.Т. Нет, я не хочу встречаться с тобой, нет, ты мне недостаточно для этого нравишься, говорила скупость ее пера. Я побелел. Слишком быстро шел, объяснил я встревоженному вожатому. Это от высоты. А потом в моих жилах снова закипела кровь, и я улыбнулся. Знаешь, странные номера выкидывает иной раз с нами трусость. Моя подарила мне двадцать дней счастья, когда я мечтал о красивых словах Амандины П*, счастья, которого этим окаянным трем буквам было у меня не отнять.

Мои двенадцать дней ожидания, прежде чем я позвонил Натали, были сродни этому счастью. И тот же страх охватил меня, когда она сняла трубку. Но на сей раз ответ был да. Да. Надо сказать, вы не спешили. Вы из робкого десятка. Да. Я буду рада с вами встретиться. Кофе, если хотите. Да. Или бокал шираза. Даже лучше. Только австралийского. Оно ароматнее и крепче. Вы правы, под красное мясо. Красное мясо отлично подойдет. Да, поужинаем, я согласна. Мне этого хочется. И мне тоже. Сегодня вечером. Ваше черное платье. Ваши зеленые брюки. Ах, вы их так и не купили. Я. Вообще-то. Я побежал за вами, но упустил вас. Но вы меня упустили.

И она рассмеялась. И смех ее был светом.

Мы с ней не поцеловались после того ужина. Не зашли ни ко мне, ни к ней. Она тогда как раз расставалась. С кем-то там. Она не хотела, чтобы наши отношения зародились в этой мути, в грязи. Хотела начать с нуля. С чистого листа.

Все мужчины об этом мечтают. Но на свою беду мы узнаем, что предначертано, только в самом конце.

Четыре девяносто девять

Твоя мама рассталась со своим «кем-то-там», и сразу после этого мы снова увиделись. Мы были отчаянно влюблены. Как двенадцатилетние дурачки. Не покидали друг друга ни на миг, даже чтобы сходить в туалет. Ты никогда не видел нас такими: мы кормили друг друга с ложечки, пили из одного стакана, менялись футболками, зубными щетками; ты не можешь себе этого представить, я знаю. Я ведь тоже никогда не видел, как моим родителям было хорошо вместе, в этой тихой музыке счастья. Ни поцелуя, ни ласкового взгляда, никогда. Отца – да, видел таким немного, с новой женой, но это уже была нежность. То, что после. Твоя мама была красива, Леон, я просыпался ночами, чтобы посмотреть на нее, слушал ее дыхание. На улице на нее оборачивались мужчины, и она смеялась, и смех ее был светлым, и этот смех притягивал добрые взгляды. И злые тоже. Я колебался между гордостью и ревностью, это было поначалу, а потом этих слов не стало. Я просто думал, как мне повезло, что она выбрала меня в тот день в примерочной кабине «Прентан». Что со мной она хотела детей, Жозефину, тебя; со мной хотела пить blood and sand в баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще; со мной хотела состариться. Меня хотела сделать счастливым. Я думал, что только мне она подарила то, в чем отказывала другим, но любовь делает слепым, и глухим, и одиноким, и ущербным, а узнаешь это только после.

Мы поселились вдвоем в хорошей квартире близ центральной площади, недалеко от офиса, который я делю сегодня с ФФФ. А потом появилась Жозефина; не совсем ко времени для нее, потому что она всего несколько месяцев назад получила работу в компании «Декатлон», боролась за это место и боялась, что ее не возьмут обратно. Но ее дождались. Все дожидались ее, все ее любили. Уже тогда она много работала, на ней была вся реклама, каталоги, промоушен. Она часто возвращалась поздно. Я занимался твоей старшей сестрой. Купил диск с детскими песенками, смешно, как сейчас помню, диск Анри Деса[15]15
  Анри Дес (р. 1940) – швейцарский автор и исполнитель песен.


[Закрыть] в книжном магазине «Фюре дю нор» за четыре девяносто девять. Я не знал ни одной. Мне никто никогда не пел песенок. Я вырос в тишине, в пустоте, но остался жив, и это было благо, несмотря ни на что. Но теперь и этому конец, я устал.

Жозефина пошла в ясли. Мы с твоей мамой уже не были так влюблены, не двенадцать лет, как-никак, и у каждого своя зубная щетка. Мы в одночасье постарели. А потом, перед твоим появлением, она подумала, что, может быть, больше не любит меня, что у нас не будет Мексики, не будет нежности, той, что после, что ведет до самого конца; нам было очень грустно. Я спал на диване. Пил вино в темноте. Когда я просыпался с пылающей головой, твоя мама была уже на работе, а сестра в яслях. Я думаю, что именно в эту пору началась моя нелюбовь к жизни.

Вдвое дороже

Я не знал этого. Я это чувствовал.

Я чувствовал, как блуждают руки, пробуют на вкус губы, ласкают глаза. Чувствовал новые слова, проникавшие исподволь. Чувствовал потяжелевший жест руки, поправляющей прядь. Жест без возможной двусмысленности. Я чувствовал зло. Чувствовал бездну. Чувствовал, как раскрывается, разрывается мое сердце. Чувствовал слезы. Ожоги. Чувствовал, как пробуждается зверь. Взрыкивает злость. Надвигается гроза, все грозы. Я чувствовал смысл слова «печаль». Незапамятную боль женщины. Чувствовал едкое, грязное. Чувствовал пальцы, от которых пахло ложью. Изменой. Взгляд ускользал. Останавливался на два миллиметра дальше обычного. Я чувствовал лишние граммы сахара в кофе. Новый запах шампуня. Сладкий миндаль в мыле. Я чувствовал фразы, ставшие короче, уклончивее, мутнее. Чувствовал, как крепче сжимаются руки вокруг нашей дочурки. Как становятся влажными поцелуи. Я чувствовал невысказанные мольбы о прощении. Кукол, вдруг ставших вдвое дороже: маленькие индульгенции. Я чувствовал страх. Чувствовал, что дыхание ночью чаще. Каблуки утром выше. Губная помада чуть краснее. Ногти длиннее. Коготки. Я чувствовал спину. Кости. Бледную кожу. Я чувствовал самозабвение. Экстаз. Маленький рай. Запах спермы. Я чувствовал холод. Ветер. И грозу, все грозы. Я чувствовал, как леденеет моя кровь. Чувствовал холодную воду. Горячую нимфею моей крови. Я чувствовал, как рушится мир, когда Натали мне изменила.

Четырнадцать тысяч триста восемьдесят один евро

Обгоревший остов машины нашли жандармы через три дня после заявления об угоне на краю поля в Вамбреши. Это был «Рено Клио II 2.016V». Выпуска ноября 2006-го. Страховщики отправили меня на место выяснить, имеет ли место мухлеж, исходя из принципа, что клиент по определению честен, а значит, искать доказательства мошенничества – дело компании. Я осмотрел место возгорания (переднее сиденье), фронт распространения огня (передний капот). Поскольку у этой модели нет электрических сидений, я сразу отмел гипотезу о коротком замыкании. Опыт показывает, что при возгорании сиденья огонь распространяется вверх по спинке, охватывает крышу, которая от жара начинает плавиться, языки пламени лижут кузов в зависимости от направления ветра, краска вздувается и горит, достигая тысячи градусов. Я осмотрел замок зажигания и не обнаружил никаких следов взлома. Пусть огонь уничтожил девяносто девять процентов доказательств возможного мухлежа, мое глубокое убеждение было, что он имел-таки место. Я отправился к владельцу якобы угнанной машины; дома оказалась молодая женщина, беременная, месяце на седьмом. Она усадила меня в своей элегантной маленькой гостиной, согрела нам две чашки кофе. Ни одной фотографии не было ни на камине, ни на комоде. Я задал несколько вопросов по поводу обстоятельств угона, ее ответы выглядели правдоподобными, но очень скоро она разрыдалась. Это же всего лишь машина, сказал я, и потом, самая распространенная модель, не коллекционное авто. Она покачала головой. Нет, нет, не в этом дело. Мне вспомнилась Натали, она тоже иногда рыдала, когда ждала Леона. Держала двумя руками уже большой живот, смотрела на меня и плакала, и у меня не было слов для этого, для нашей беды. Это мой муж, проговорила она. Он ушел. Ему невыносима мысль о ребенке. Он не хотел его. Я хотела. Я поставил чашку с кофе на блюдце. И вы порвали все фотографии, где вы сняты вдвоем, и сожгли машину, которую он вам подарил, и думаете, что ваша жизнь кончена? Она кивала. Слезы душили ее, мешая говорить. Я вспомнил тот день, когда Натали вернулась из клиники и сказала все кончено, его не будет, ребенка не будет. Я чуть было не перебил все в нашем доме, но разбилось что-то во мне, утопии, спокойствие. В ту ночь я спал с Жозефиной, я обнимал ее, и теплое, ровное ее дыхание, отдающее кисловатым запахом сквашенного молока, убаюкивало меня. В ту ночь мне хотелось вернуться туда, в мир детства, где иллюзии еще не ранят, а кровь – еще только цвет, еще не боль. В ту ночь Натали тоже ушла, она ночевала не дома, далеко от нас. Наверно, она ушла искать слова для всего этого, лживые слова, постыдно приемлемые.

Мне платят за то, чтобы платить как можно меньше, мне не полагается иметь ни сердца, ни сострадания, я не вправе протянуть руку тонущему, во мне нет места доброте. Мне ампутировали душу, сделали из меня обыкновенного подонка, и я это позволил. Я должен был говорить «нет» чужому горю. Не так ли, мсье Гржесковяк? Мне приказали вас потопить, взамен вам дали право меня оскорбить. Послушание – гордость трусов, наш орден Почетного легиона.

Внезапно взрыкнул зверь, его клыки вонзились в мое нутро. Острая боль на долгой, пронзительной ноте. Молодая женщина вздрогнула. А что если непослушание – это начало покоя? Ослушаться, решиться, рискуя подвергнуть опасности свою жизнь, но что если именно в этой опасности спасение? Обретение достоинства. Обретение себя.

Я напишу заключение, что вашу машину угнали, мадам, и что вор или воры потом подожгли ее, облив сначала водительское сиденье, потом открытую правую переднюю дверцу, потом капот горючим веществом, по всей вероятности, уайт-спиритом или противообледенительным средством для стекол, и в силу наличия кислорода и источника воспламенения, скорее всего сигареты, машина загорелась.

Сквозь маску слез ее грустная улыбка стала красивой. Почему вы это делаете? Я секунду поколебался.

Хочу напомнить себе, что у меня еще есть сердце.

Через два дня после того, как я представил заключение экспертизы и дал согласие на выплату компенсации стоимости машины в размере четырнадцати тысяч трехсот восьмидесяти одного евро, меня вызвали в офис компании.

Я был уволен.