Текст книги "Правда жизни"

6

Кэсси нельзя было назвать плохой матерью. Она никогда не выходила из себя, забывалась порой, но всегда знала: прежде всего малыш Фрэнк, а потом уже сама она. Любовь обильно сочилась из нее, как материнское молоко, и с жадностью выпивалась. Марта как-то сказала, что Кэсси слишком охотно подставляет Фрэнку грудь, даже когда ребенок явно перекормлен.

В годы, когда вид матери, кормящей грудью, считался нарушением общественного спокойствия, Кэсси с радостью обнажала на удивление полные молоком груди перед просящими губами Фрэнка в любое время и в любом месте. В парке, в автобусе, в кафе, перед ранеными солдатами и летчиками. Она выставляла наружу розовый сосок, давала сомкнуться вокруг него губам сосущего малыша, не прекращая беседы. Окружающие смущались. Однажды, когда она пила чай с Бита в «Лайонз-Корнер-Хаузе» в верхней части города, пожилой господин пожаловался на нее владельцу. Солдаты, возвращающиеся с фронта, не должны такого видеть, возмущался он.

Кэсси, не понимая, о чем шум, так и сказала:

– Тут город до последнего кирпича разнесли, а он на сиську глянул и вот-вот в обморок хлопнется.

Хозяин сжал руки под посудным полотенцем и умоляюще посмотрел на Бити.

– Мы уже уходим, – пробормотала она, допивая чай.

– Разве? – удивилась Кэсси.

Проблема Кэсси, если это была проблема, состояла в том, что ей было все равно, что о ней думают. Не то чтобы она была бесчувственной, самонадеянной или себялюбивой. Дело в том, что Кэсси ни малейшего удовольствия не находила в том, чтобы кого-нибудь оценивать. Если кто-то совершал что-нибудь, по общему мнению, позорное, ей было интересно, но с ее стороны не было ни капли осуждения. Раз так случилось, значит, так тому и быть. Человек не может сам управлять своим поведением, над ним властны лишь такие силы, как ветер или война.

Но иногда это оборачивалось неприятностями. Бывало, выбежит за сигаретами и, разговорившись с кем-нибудь, бросит Фрэнка на несколько часов без присмотра. Забывала поменять ему пеленки. Шла на танцы, не подумав о том, кто посидит с Фрэнком. Ее беспечность проявлялась по-разному.

– Кэсси! Кэсси, а ну-ка поди сюда! – однажды в ярости позвала ее Марта. – Откуда у ребенка ожог на ноге?

Кэсси залилась слезами.

– Мам! Я с ним сидела, вот и все. А он мне спать не давал всю ночь – зубки режутся, и я так устала. Курила да и задремала, ну и сигарета ему на ножку выпала…

Она положила голову на стол и зарыдала.

– Ремень по тебе плачет, ей-богу.

– Знаю, знаю. – И она еще долго всхлипывала, пока не выплакалась.

Кэсси нельзя было доверять.

За двадцать лет Марта убедилась, что Кэсси совсем не порочная девчонка. Просто она с причудами и глупенькая. Свободная душа, ни в чем не укорененная. У всех ее шестерых сестер головы так прочно сидели на плечах – шеям впору задеревенеть, и удивительно было, что Кэсси на них не похожа. Хотя Кэсси и не была самой хрупкой из сестер – эту нишу заняла Олив, – Марта всегда считала Кэсси недоростком. Мозги у нее не доросли – она часто так думала, но вслух никогда не говорила.

В общем, поначалу было трудновато. На Кэсси нельзя было положиться – она не могла, как говорила Марта, как следует доглядеть за ребенком. Она всегда витала в облаках, за ней самой нужен был глаз да глаз. В том-то и дело: в Кэсси навсегда осталось что-то от ребенка. Поэтому Марте досталось больше забот; она не думала, что ей столько придется заниматься Фрэнком. Но ей хватало благоразумия позволять Кэсси время от времени пропадать, бегать на танцы, бродить где-то. Она знала: нужно ублажить какого-то демона в голове дочери, и тогда ей можно будет больше доверять, по краИней мере до очередной выходки.

Бити тоже изрядно понянчилась, пока не пришла пора ей уезжать. Хотя это она в свое время устроила, чтобы Фрэнка отдали в чужие руки на ступеньках Провинциального банка, Бити полюбила малыша и взяла на себя больше, чем ей полагалось. Она и Бернард часто и охотно сидели с ребенком. Средства у обоих были скромные, и, если Кэсси хотелось пойти потанцевать, а Марте сыграть в вист или, что бывало реже, сходить на женские посиделки в «Салютейшн-Инн», они рады были побыть вдвоем, пока Фрэнк спал наверху.

Бернард всех удивил. Он менял пеленки. Он делал это чуть ли не с удовольствием и не считал это немужским занятием.

– Брезговать такими мелочами – вот это не по-мужски, – говорил он, соскребая коричневато-желтые следы кала с ягодиц херувимчика Фрэнка, присыпал тальком и умело заворачивал его в свежую, чистую пеленку. – Да я просто хочу уметь все это делать – мало ли, может быть, и мы однажды сподобимся… Все обязательно переменится, – уверял Бернард. – Если женщины начнут работать, а иначе и быть не может – рабочей силы не хватает, – то нельзя, чтобы они и на работу ходили, и весь дом на себе везли, так ведь? Мы, мужчины, должны тоже в этом участвовать. Все переменится – абсолютно все.

Бити краснела. Марта поднимала бровь – вот это мужик.

– Он что, коммунист? – как-то спросила Марту Юна, услышав его очередную речь.

– Не знаю, кто он, – ответила та. – Только он не овца, вот что.

Юна, жившая в деревне с мужем-фермером, поняла мать.

– А он случайно не атеист? – полюбопытствовали близнецы-спиритуалистки Эвелин и Ина.

– Кто бы он ни был, силища в нем чувствуется, – сказала Марта, чтобы они успокоились.

Кроме того, она сообщила Олив, что он знает счет деньгам, серьезной Аиде сказала, что он очень любит учиться. Кэсси ей не нужно было ничего говорить – та не только никого никогда не судила, но с самого начала обожала Бернарда. Кэсси хотела, чтобы малыш Фрэнк вырос таким же, как Бернард.

Но кем бы он ни был – овцой, коммунистом, безбожником, – он поступил в Школу профсоюзов. А за ним и Бити. Оба они усердно учились, успевая сидеть с ребенком, и оба были приняты в оксфордский Рескин-колледж [3]3
  Рескин-колледж – профсоюзный колледж в Оксфорде. Основан в 1899 г. Назван в честь писателя и художника Дж. Рескина (1819 – 1900).


[Закрыть]. Бернард собирался заниматься архитектурой, в которой он и так уже поднаторел, а Бити – английским языком.

Марта страшно скучала по ним.

Фрэнку к тому времени было почти три года, и без Бити Марте было нелегко справляться с ним. Артрит то отступал, то снова одолевал ее, Кэсси время от времени становилась ненадежной, и Марта решила потребовать обещанного. Она объявила сбор.

Когда Марта объявляла сбор, приходили все. Ради «сходки», как выражалась Марта, все дела откладывались на потом. Сходка немногим отличалась от обычной воскресной встречи сестер, которые и так уйму времени проводили в материнском доме, – только еще предполагалось, что придут и мужья, в том числе и будущие. Никто не пропустил ни одной сходки и не пытался отговориться.

Угощение к ужину в воскресенье сходки находилось без труда: каждая сестра приносила свое. Аида пекла два больших пирога с солониной; Олив несла вареную картошку, свежий салат, помидоры, сельдерей и зеленый лук из овощной лавки, которую они держали с Уильямом; Юна приходила со сваренными вкрутую яйцами, сливками и сыром с фермы, а двойняшки пекли оладьи. Кэсси в кулинарных делах доверялось только намазать хлеб маслом. В те времена, когда многие еще жили на пайках, это был настоящий пир.

Как и на всякой предыдущей сходке, трудно было всех рассадить. Кроме сестер, нужно было найти место для супруга Аиды – Гордона, мужа Олив – Уильяма, и Тома – мужа Юны. Кроме Джой, подарка, полученного Олив из Дюнкерка, была еще вторая ее дочь, Грейс, на год младше Фрэнка, и недавно подоспевшая Хоуп. Всюду девчонки, в стране, которой, говорят, нужны мужчины. Затем Кэсси с Фрэнком. Бита, которая училась в Оксфорде, получила разрешение не приезжать на сходку, но все равно явилась и, конечно, взяла с собой Бернарда. У соседки, миссис Карпентер, позаимствовали стулья с жесткими спинками. Обеденный стол перенесли на кухню и уставили едой. Каждый мог взять там тарелку и позаботиться о себе, а есть можно было с колен в гостиной.

Трехлетний Фрэнк плыл сквозь шум и беспорядок сходки, как житель молниеносно захваченного чужестранцами города. Особенно внимательно и даже придирчиво он рассматривал мужчин.

У дяди Уильяма брови находились в постоянном полете. На семейные дела он посматривал с сонным недоверием. То, что он оказался отцом трех девчушек, хозяином зеленной лавки, при жене, которой было никак не справиться со своими чувствами, пришибло его почище, чем ужасы, виденные им в Дюнкерке. А вот муж Юны, фермер Том, подмигивал Фрэнку и убедительно свистел разными птичьими голосами. А еще он умел неожиданно извлечь из кармана или из-за уха у Фрэнка пакетик мятных леденцов в полоску или лимонных карамелек. Том хорошо ладил с детьми, а вот Бернарду, как он ни старался найти ключ к детскому сердцу, это не удавалось. Бернард усаживал Фрэнка себе на колени и задавал ему такие вопросы:

– Ну, молодой человек, как ты думаешь, какое будущее ожидает этот прекрасный город?

Но неважно, что Бернард не находил общего языка с детьми, – Фрэнка всегда привлекало и опьяняло присутствие мужчин в доме. Он был в восторге от их громких голосов и не боялся их. Ему было любопытно, почему они скупее на улыбку, чем женщины. Он любил слушать, как они смеются – с хрипотцой и раскатами. Их запах ему тоже нравился.

Кроме дяди Гордона. Его запах был Фрэнку совсем не по душе. И в самом деле, другого такого, как Гордон, трудно было сыскать.

– Как увижу его, так он все больше на мертвеца похож, – поделилась однажды Марта с Кэсси.

Это было правдой. Болезненно-желтая кожа, тонувшая во впалых скулах, была будто наклеена на череп, как китайская рисовая бумага, на которой четко вырисовывалась каждая складка и выпуклость головы. Сходство с черепом подчеркивалось почти полным облысением. Фрэнк, который в то время учился счету, рассмешил всех, попытавшись посчитать волосы на голове у Гордона. Откуда-то из-под правого уха через макушку у него были прилизаны девять жирных седых прядей, обрывавшихся прямо над левой бровью. Когда Фрэнк начал подсчет, Гордон ухмыльнулся и, к несчастью, обнажил два ряда пожелтевших колышков, от которых далеко вглубь уходили красные десны. Увидев эту жуткую ухмылку, Фрэнк отпрянул и прекратил счет.

Гордон выставлял напоказ провалившиеся десны всякий раз, когда начинал говорить. И каждый раз сначала он протяжно поскуливал, будто в тисках запора, скованный героической борьбой с самим собой в попытках облечь в слова свою мысль.

– Гордон, еще кусочек пирога с солониной?

– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, мм, в принципе, можно, правда, я не…

Было у него еще приводившее всех в бешенство обыкновение не заканчивать фразу.

– Может, тогда сэндвич с сыром и солененьким огурчиком?

– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, ну, мм… ну, хорошо бы, оно бы, конечно, мм…

Новый в доме человек, как это было в свое время с Бернардом, а до него с Уильямом, выжидающе подавался вперед, любезно предоставляя Гордону время договорить до конца. И ждал. Но напрасно. Гордон в каком-то ужасе выпучивал глаза и растягивал губы над убегающими деснами, как будто эта досадная пауза так же поразительна для него, как и для других. Марта и ее дочери обычно просто перепрыгивали через такую расселину, совали ему в ледяную руку тарелку или чашку и продолжали разговор.

– Гордон, чаю?

– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, мм, ну, не то чтобы…

– Ну, на, держи. Кэсси, отрежь-ка еще пару кусочков черного хлеба.

Но череп, повисшие в воздухе фразы и даже десны, бежавшие прочь от зубов, – это все еще куда ни шло. Больше всего Фрэнку было не по себе от запаха. От Гордона странно пахло. Отдавало жидкостью для бальзамирования и чем-то еще, менее уловимым. Возможно, в жидкость для бальзамирования попало немного мертвечины.

После ноябрьских налетов на Ковентри в 1940 году, когда погибли сотни людей и больше тысячи было ранено, Гордона призвали на вспомогательные работы в похоронное бюро. До войны он служил в швеИном цехе, но, поработав на очистке города после бомбардировок, он увлекся. ШвеИное дело все больше переходило в руки к женщинам, и, хотя он оставался бригадиром на ткацкой фабрике, теперь он, кроме этой работы, еще и готовил покойников к отправке в городской крематорий, и это занятие, по-видимому, приносило ему больше радости.

Марта отказалась вверить Фрэнка попечению Аиды и Гордона, хотя они были первыми на очереди. Может быть, когда-нибудь его и придется оставить под их присмотром, но пока она не решалась отдать мальчика серьезной и мрачноватой Аиде (у нее самой детей не было, и от этого она всегда испытывала некоторую горечь) и живому трупу, каким был ее муж. Нет, если искать помощи, то только не у них.

Наконец снедь была уничтожена, и Марта, по своему обыкновению не двигаясь с места, стала дожидаться, когда воцарится тишина. Кажется, только дети удивились, что все вдруг замолчали сами.

– Вы все знаете, зачем я вас позвала, – сказала Марта.

Да, им это было ясно. Кто-то смотрел на Марту. Кто-то, вроде бы не собираясь гадать, внимательно рассматривал чайнки на дне чашки. Фрэнк понятия не имел, что речь пойдет о нем. У Кэсси был подавленный вид.

– В общем, как я вам говорила, что касаемо мальца, нам всем придется по очереди за ним ходить. Может, можно было и получше что придумать, но семья у нас всегда была дружная, – при этих словах послышался одобрительный шепот, – и, как бы там ни было, дружной и остается, и видимся мы часто, – снова шелест одобрения, – только вот нынче что-то суставы у меня расшалились, да еще Бити учиться уехала, короче, мне нужна помощь, вот что я хочу сказать. Вопрос в том, кто будет помогать. Вы все небось станете говорить, что заняты тем да этим, так я вот что скажу. Все по очереди будете его воспитывать, как бы там ни повернулось. Обещали – делайте. Но я так думаю – Фрэнку надо в дом, где мужик есть. Вы же видите, как он к мужчинам тянется, и так три года с лишком среди юбок и все такое. Так что для начала скажу, что двойняшки наши потом его возьмут, не сейчас.

Эвелин и Ина, казалось, почувствовали вину и облегчение одновременно.

Встал Бернард. Он заложил палец под отворот пиджака – наверное, так он начинал выступления на политических митингах.

– Мы говорили об этом с Бити, миссис Вайн, – произнес он так, будто обращался к слушателям, столпившимся вокруг импровизированной трибуны. – И мы оба готовы взять его в любое время. Когда скажете.

– Ну, это дурость, конечно, – сказала Марта. – Вы ведь друг от дружки отдельно живете, в разных норах.

Бернард залился краской.

– Мы думали об этом. Может быть, мы переедем. В коммуну под Оксфордом.

– В коммуну! – воскликнула Аида. – Что-то не нравится мне это.

– А что это такое, коммуна? – полюбопытствовал Том у Юны. Она лишь пожала плечами.

– Там живет вместе много замечательных людей, – с блеском в глазах сообщила Бити. – И дети там есть. Лучше и не придумаешь!

Марта подняла руку:

– Вы оба ребятки хорошие. Только вам об учебе думать надо. Не волнуйтесь, и ваша очередь придет, когда устроитесь как следует. А пока что о вас речи нет. У Уильяма и Олив и так с их девчоночками забот хватает. Остаются Юна с Томом и Аида с Гордоном.

Аида, Гордон, Юна и Том потупили взоры.

– Но постойте, – Бернард едва себя сдерживал, – а что сама Кэсси думает по этому поводу?

Все повернулись к Бернарду. Марта, нисколько не смутившись, посмотрела на младшую дочь:

– Кэсси.

По всей видимости, у Кэсси не было сил говорить. Глаза у нее наполнились слезами, нижняя губа выпятилась, как у ребенка. Она лишь покачала головой.

– Я так думаю, – продолжила Марта, – у Юны с Томом на ферме работы невпроворот, не до того им, не хватит у них на дите времени. Хозяйство надо поднимать, а ребенку внимание нужно. Так что пока не время. И так дел полно. В общем, не отдам я его вам, а то будет без присмотра, хоть вашей вины тут и нет. Значит, до Аиды очередь дошла.

Аида почесала коленку. Гордон растянул губы и в тревоге выпучил глаза, одарив собрание улыбкой мертвее мертвого.

Том три раза кашлянул и только после этого заговорил.

– Марта, не гони лошадей. Чего это у нас времени на него не хватит? Кто сказал?

Юна сидела вся красная.

– Мам, что ты такое говоришь? Внимания у нас на все и на всех всегда хватало.

– На вас двоих вся ферма. Коров надо подоить, покормить, да мало ли дел-то? Не собираюсь еще забот на вас навешивать. Надорветесь.

Том негодовал:

– Подумаешь, на один рот больше стало бы.

– Но он же не свинья и не корова, Том! – воскликнула Олив.

– А то Том не знает! – вспыхнула Юна. – Он хочет сказать, что не станет он нам обузой, вот. И потом, ребенок будет у нас все время на свежем воздухе, вода и мыло – всегда пожалуйста, а что до внимания к нему, так нигде ему лучше не будет. И хуже, чем у других, у нас не будет. И места у нас хватает. И Кэсси может поехать к нам жить, а может здесь остаться, а на выходные к нам приезжать – как хочет.

Марта покачала головой и повернулась к Аиде:

– Ну, Аида, ты старшая, и я думала, ты первой будешь. Если я теперь Юне уступлю, ты обидишься. Что скажешь?

Аида с трудом скрывала облегчение.

– Ну, если Юна так настаивает, мы, пожалуй, подождем, да, Гордон?

Гордон рассудительно кивнул:

– Д-а-а-а-а-а-а-а-а, это м-м-м…

– Я, правда, по-другому устроить собиралась, когда вас звала, но, похоже, все уже решили. Кэсси, дай-ка мне стакан пива, – сказала Марта.

Пробка слетела с бутылки – и делу конец.

Остальные, кроме детей, тоже взяли по бутылке коричневого эля. Решение было принято, и все вздохнули свободнее. Малыш Фрэнк сидел у Тома на колене, и вид у обоих был довольный. Бернард пересилил себя и сказал, что выбор правильный.

– Да, – тихо ответил Том. – Нами вроде того, как куклами, поиграли.

Кэсси заметно повеселела. Гости встали, и она помогала им одеться. Порешили, что Кэсси на выходных отвезет Фрэнка на ферму. Сестры со своими мужчинами выходили, а дверь им придержал Артур Вайн. Кэсси знала, что он весь вечер был в доме, в передней, но никому не показывался на глаза. Все проходили мимо него, но никто его не замечал. Только Кэсси послала ему воздушный поцелуй, когда вышел последний из гостей. Она была довольна и знала: значит, и он доволен. В конце концов, с Фрэнком все устроилось так, как Марта ей и обещала.

7

В среду на той же неделе Кэсси посадила Фрэнка в коляску и вышла с ним из дому. Марта не просто так решила переложить часть хлопот на плечи одной из дочерей. Ей приходилось нелегко. С каждым годом все сильнее становилась одышка, на все заботы ее не хватало. От осенней стужи у нее расшалились больные суставы. Держать Кэсси на близкой привязи было так же необходимо, как присматривать за малышом Фрэнком. Иногда Кэсси уходила с ним – тогда Марта отдыхала. Ей нужно было немного побыть одной и собраться с силами, которые ее покидали.

Она грузно опустилась в кресло и прикурила сигарету от огня в камине, но не успела выпустить дым после первой затяжки, как в дверь глухо постучали. Марта сунула дымящуюся сигарету в пепельницу, с трудом поднялась и, опираясь на палку, медленно двинулась к двери. Стучали уже громче.

– Да-да, иду я, иду!

Она отдернула дверной полог и отодвинула засов.

– Мертвого разбудите! – проворчала она и наконец приоткрыла дверь.

И тут же пожалела о своих словах. Перед ней стоял мотоциклист. На нем были высокие сапоги, кожаная коричневая куртка и кожаные перчатки. Глаз и вообще лица Марте не было видно из-за мотоциклетного шлема и очков. Рот его закрывала кожаная маска, свисавшая на ремешках с ушей.

Марта выглянула через его плечо на улицу. Мотоцикл стоял на дороге – не на обочине, что было бы вполне естественно, а прямо посреди проезжей части. На улице – ни звука.

– Не с худыми хоть новостями? – спросила Марта.

Мотоциклист не ответил. Он возился с маской, пытаясь сдернуть ее со рта. Ему не удавалось ухватить хлипкие ремешки пальцами в утепленных перчатках, и он стянул одну с руки. Марта заметила, что рука у него дрожит. Он еще поборолся с маской и наконец отчаянным движением сорвал ее с себя.

Одержав победу, он наклонился к Марте, она почувствовала на своей щеке его слабое дыхание.

– Что? В чем дело? – закричала она.

Мотоциклист только сглотнул – похоже, это было ему больно – и дотронулся до горла. Наконец с большим трудом ему удалось что-то каркнуть, кажется, «Фрэнк». Марта не успела и слова сказать в ответ, а он уже шел по дорожке прочь от дома, снова натягивая кожаную маску. Не оглядываясь, он сел на мотоцикл, брыкнул ногой, машина завелась, и он с ревом умчался.

Марта, прихрамывая, вышла на улицу – не видно ли его? Но незнакомца и след простыл. Она окинула взглядом улицу. Никого, кто мог бы подтвердить то, что она сейчас видела. Вернувшись в дом и плотно задвинув засов, она направилась в гостиную. Оставленная в пепельнице сигарета потухла. В камине краснели угольки. На стене качался маятник часов.

Кэсси вернулась около половины пятого, она пешком прошла до центра города и обратно. На Бродгейте теперь расположилось множество временных лавчонок, и Кэсси была вся под впечатлением Новой моды. За последние пару лет страну с легкой руки Кристиана Диора [4]4
  Кристиан Диор (1905 – 1957) – французский модельер, с 1947 г. владелец ателье, создатель стиля «Новый вид» в послевоенной моде.


[Закрыть] покорили женские формы, срисованные с песочных часов: бюст, талия, бедра. Кэсси с ума сводили накладные плечи, осиные талии, юбки колоколом. Заместитель министра торговли Гарольд Вильсон [5]5
  Гарольд Вильсон (р. 1916) – лейборист, министр торговли (1947 – 1951), с 1963 г. лидер Лейбористской партии, премьер-министр Великобритании (1964 – 1970 и 1974 – 1976).


[Закрыть] в своем выступлении по радио отозвался о Новой моде как безответственной, легкомысленной и расточительной, так как она поглощает тысячи ярдов лишнего материала. Но, как заметила Кэсси, на танцах заместитель министра торговли на фиг никому не нужен.

Однако все менялось, и пусть правительство еще не доросло до Новой моды с ее юбками-воронками, зато оно проявляло больше передового духа в других сферах. Отменили карточки на хлеб. Создали Государственную службу здравоохранения.

– Мам, глянь!

Кэсси получила причитавшийся ей бесплатный апельсиновый сок и рыбий жир для Фрэнка. В послевоенные годы государство старалось обеспечить маленьких детей лучшим пайковым питанием.

Марта бросила взгляд на сок и рыбий жир.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Чудненько.

– Мам, ты как себя чувствуешь?

– Кэсси, мы тетю Берту навестить собирались, помнишь? Ну, так тебе с Фрэнком не надо идти.

– А что? Что-то случилось?

– Я сама схожу, а вы дома оставайтесь.

– Мам, я так хотела к ней пойти. Да и Фрэнк может ее так и не увидеть – вдруг она помрет?

– Не спорь со мной, Кэсси. Я устала, мне сейчас не до этого. Не пойдешь, и все тут.

Кэсси не стала спорить.

Бац! – встала на стол бутылка рыбьего жира. Бамс! – последовала за ней бутылка апельсинового сока. Хлоп! – упала на стул сумочка Кэсси. Бум! – хлопнула дверь, и застучали по ступенькам каблучки. Шуму было наделано порядочно, губки надулись – но никаких споров.

Все эти годы двоюродная тетушка Берта была очень добра к Кэсси. Ей было уже под восемьдесят, и недавно она захворала. Она не вставала с постели, никто не знал, что у нее за болезнь, и многие из родни заговорили, что надо бы навестить тетю Берту, а то – мало ли что. И с этим было не поспорить: действительно, никогда ведь не знаешь. Марта тоже была с этим согласна, поэтому и собиралась посетить больную Берту вместе с Кэсси и Фрэнком. Но после того как у Марты сегодня побывал одетый в кожу мотоциклист, все изменилось.

На следующий день, когда Марта надевала пальто, на душе у нее было неспокойно. Она боялась оставить Кэсси на несколько часов с Фрэнком, опасалась, что тетя Берта будет очень плоха, и ей было страшновато ехать к тете Берте в Фоулсхилл через весь город. И, как будто этого было мало, ее тревожило кое-что еще.

Ей нужно было доехать на муниципальном автобусе до центра, а потом пересесть на другой – до Фоулсхилла. В последнее время она все меньше выходила из дому, и, хотя у нее пока не окончательно развилась боязнь открытого пространства, ей всегда было не по себе, если приходилось куда-то ехать. С Кэсси было бы легче, но сегодня ее с собой брать нельзя.

Автобусы снова ходили регулярно. Ей подал руку веселый и любезный кондуктор. По всему городу заново отстраивали дома. В первые послевоенные годы в основном расчищали руины, но теперь всюду шла стройка. Марте особенно интересно было посмотреть, что стало с Бродгейтом. В мае город посетила юная принцесса Елизавета, которая заложила памятный камень в честь первого этапа нового строительства в городском центре. Новый облик Ковентри создавался вдохновением архитектора Дональда Гибсона [6]6
  Дональд Гибсон (1908-1991) – английский архитектор, руководил перестройкой Ковентри.


[Закрыть], у которого учился Бернард.

– Это гений, миссис Вайн. Этот человек – гений. Вам обязательно нужно поехать и посмотреть. Ковентри станет городом-Фениксом.

– Мам, это птица, которая восстает из пепла – подсказала Бити.

– Ты ведь это и без нее знала, правда, Марта? – поддразнивая, сказал Том.

После визита принцессы все пришли к Марте на чай. Сестры тоже ходили посмотреть из толпы на особу королевских кровей. Марта не пошла. Нечего ей глазеть на эту семейку – во время войны-то они струсили, а Эдуард – так тот вообще нацистский подпевала [7]7
  Эдуард (1894 – 1972) – старший сын Георга V, принц Уэльский (с 1910 г.), король (под именем Эдуарда VII) с января по ноябрь 1936 г. Отказался от трона в пользу брата Георга VI, в 1937 г. уехал во Францию и женился морганатическим браком на миссис Уоллн Симеон.


[Закрыть]. Но девушки пошли все. Заново отстроенный Бродгейт кишел народом, жаждавшим поприветствовать принцессу флажками.

– А я первый раз слышу, – призналась Кэсси. – Фебикс. Вот это здорово!

– Феникс, Кэсси, Феникс, – поправил ее Бернард и снова обратился к Марте: – А Бродгейт спроектирован в виде парка.

– Лавки, – резко вставил Уильям. – Магазины – вот что людям нужно в центре города. А не какая-то лужайка сраная, чтоб в шары играть.

– И магазины нужны. Но и сады тоже, пешеходная и торговая зона. Дональд Гибсон – действительно творческий человек. Когда он все закончит, вы увидите – ничего подобного никогда еще не было.

– А как товар будут к лавкам подвозить, коли транспорт уберут? Что-то не додумал он.

– Уильям дело говорит, – согласился Том. – Точно.

– Проект! – ответил Бернард. – Все предусмотрено проектом. Я знаком с документацией. Товары будут доставлять к черному ходу магазинов, а покупатели смогут спокойно себе разгуливать по пешеходной зоне.

– Не подъехать будет, за место передерутся. Неважно придумано.

– Но вы же не видели проекта, Уильям! А я видел, и вы можете ознакомиться – приходите в Городской совет.

– Ха, в Городской совет.

– Ну, если вам, конечно, захочется.

Лавочник Уильям и потенциальный коммуно-анархо-синдикалист (а может быть, и голубой, учитывая его подозрительную любовь к перемене пеленок и мытью посуды) недолюбливали друг друга. Том, не принимавший ничью сторону, сказал:

– Пару пабов бы новых построил, да и хорош.

– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, это бы мм… – возможно, согласился Гордон.

– Он великий человек, – пришла на помощь Бернарду Бити. – О нем сейчас все говорят.

– А что это у него за знак такой диковинный? – полюбопытствовала Кэсси.

– Знак диковинный? – переспросила Марта.

На обратной стороне памятного камня, заложенного принцессой, был начертан странный, может быть, масонский символ – собственная подпись Гибсона. Это был замысловатый знак с анком [8]8
  Анк – египетский крест (Т-образная фигура, увенчанная кольцом; символ жизни в Древнем Египте).


[Закрыть], позаимствованным у египетских фараонов.

– Когда-то это был знак Эхнатона [9]9
  Эхнатон (Аменхотеп) – египетский фараон (1419 – ок. 1402 до н.э.). Ввел религию бога Атона и основал в его честь новую столицу Ахетатон.


[Закрыть], – объяснил Бернард. – В четвертом веке до нашей эры он построил себе новую столицу.

– Этот архитектор, Дональд Гибсон, – подключился Том. – Он что, феску носит?

Все засмеялись, а Бернард и Бити переглянулись, словно два взрослых в детском саду.

…Марта шла по Тринити-стрит в верхнюю часть города и диву давалась – сколько уже успели сделать. Бродгейт очистили от вывороченных булыжников и кусков искореженного металла, ровно замостили, а посередине устроили огромный газон. Это и был центральный сад, о котором говорил Бернард. После тесных, узеньких улочек, нависающих фронтонов и притиснувшихся друг к другу зданий, стоявших здесь до бомбардировок, площадь поражала своим открытым пространством. Марта живо пересекла мощеную зону и направилась к памятному камню.

Она шла, смотрела по сторонам и удивлялась, что столько народу бежит куда-то по своим делам. Всюду сновали женщины, одетые по Новой моде, и почти не было видно людей в военной форме. Сердце города, растерзанное и превращенное в грязное, покрытое лужами поле, теперь оживало. На ее губах невольно мелькнула улыбка – она подумала: как сильны, как изобретательны все-таки люди. Все обновляется.

Вот, оказывается, что суждено увидеть людям, прошедшим через такие страдания! Посмотришь на все это и скоро забудешь, что пережила страшную войну. Она оглянулась на шпили-близнецы Святой Троицы и Святого Михаила и вспомнила строчку, наверное, из Библии: «Он повелевает солнцу восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» [10]10
  Евангелие от Матфея, 5:45.


[Закрыть]. Она совсем не была религиозной, но увиденное произвело на нее глубокое впечатление, и она надеялась, что ее с дочерьми можно причислить к добрым и праведным.

Марта прочла надпись на памятном камне и обошла его, чтобы рассмотреть знак архитектора. Изображение действительно было необычное. Похоже на планету или, может быть, солнце, излучающее семь линий, – но все с одной стороны. И на шестой линии – египетский анк. С чего это архитектор выбрал себе такой чудной знак, удивилась Марта.

Но мысли ее в это время снова занимало другое. Совсем не чудные знаки. Она думала о Фрэнке.

Навестив тетю Берту, Марта автобусом вернулась в город и там пересела на другой автобус – до дома. Она ехала, смотрела в окно, думала о Берте, о своем муже Артуре и дочерях. Ей даже пришлось достать из сумочки носовой платок – вытереть навернувшуюся слезу. Она вышла от Берты расстроенной. Той было очень плохо, но Марта не захотела войти в спальню. Она остановилась в дверях и оттуда поговорила со старушкой – разговор получился печальный. Автобус трясся по дороге, на возрождающийся Ковентри уже опускались лимонно-серые сумерки.

Но больше всего на свете ей не давал покоя Фрэнк. А что, если Кэсси на этот раз была права? Что, если Фрэнк – особенный? Может, хватит этого с Вайнов, подумала Марта. Не довольно ли?