Текст книги "Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира"

Календарь не был тюремной стеной из недель, месяцев и лет с крошечными окошками для отдыха. Работы на ферме обычно занимали не больше 200 дней в году. Рабочие на фабриках редко работали больше 260 дней в году. Год, как правило, включал в себя несколько религиозных праздников (Страстную неделю, Пасхальную неделю, Иванов день, День Всех Святых, Рождество, Новый год и три дня масленичного карнавала), ежегодное паломничество – по сути дела, отдых под открытым небом; «день» местного святого, иногда продолжавшийся несколько дней, день святого соседней деревни, примерно раз в неделю – рыночный или ярмарочный день и около десятка семейных встреч. В большинстве местностей Франции считалось также, что в пятницу лучше ничего не делать: нельзя начинать уборку урожая или постройку нового дома, заключать сделки, сеять, резать свинью, вводить в стадо новое животное, убираться в конюшне или хлеву, копать могилу, менять простыни, стирать одежду, отправляться в путь, смеяться или рожать. Тот, кто это делал, сам напрашивался на неприятности. Считалось, что рубаха, выстиранная в пятницу, станет саваном. Воскресенье, разумеется, было днем полного отдыха. Считалось, что, если человек ловит рыбу в воскресенье, у него родятся дети с рыбьими головами.

В стихотворении из Матиньона в Бретани говорится, что при правильном выборе предлогов и в подходящее время года можно бездельничать целую рабочую неделю.

 
Lundi et mardi, fête;
Mercredi, je ne pourrai y être;
Jeudi, l’jour Saint-Thomas;
Vendredi, je n’y serai pas;
Samedi, la foire à Pléneé.
Et v’là toute ma pauv’ semaine passée!
 
 
Понедельник, вторник – праздник.
Среда – я не смогу там быть;
Четверг – День святого Фомы;
В пятницу меня там не будет;
В субботу ярмарка в Плене.
Вот и вся моя неделя пролетела!
 

Жителям какого-нибудь края-«пеи» значительная часть этой книги показалась бы историей мира, в которой лишь на мгновение, случайно мелькнуло имя их деревни. Но если бы человек XXI века оказался в каком-нибудь из этих краев в любой момент времени до Первой мировой войны, он бы точно так же растерялся.

Если бы современный путешественник сел отдохнуть у края поля, заснул и проснулся двести лет назад, он увидел бы почти тот же пейзаж, но явно долго остававшийся без ухода. Злаки на полях стали бы ниже, были бы засорены стерней и сорняками и населены птицами и насекомыми. Шоссе превратилось бы в изрытую колеями немощеную дорогу, которая ведет приблизительно к ближайшему шпилю, но почти не выделяется среди других дорог, пересекающих поля. Было бы меньше аккуратных параллелограммов леса и больше беспорядка в расположении на местности живых изгородей, прудов и хуторов. Такой пейзаж наводил на мысль, что здесь живут домоседы, которые внимательно относятся к малым пространствам и более уязвимы для стихий. Без более крупных геометрических форм – водокачек, силосных башен, линий электропередачи и струй пара – казалось бы, что дома людей прячутся среди пейзажа.

Вместо трактора были бы видны фигуры цвета земли, работающие со скоростью стада. При более близком взгляде стало бы заметно, что эти люди-машины нуждаются в ремонте. Определить их возраст было бы невозможно. В середине XIX века более четверти молодых людей, стоявших голыми перед призывными комиссиями, оказывались негодными для военной службы из-за «болезненности», в том числе «слабого телосложения», из-за того, что рука или нога не действует или вообще отсутствует, из-за слабого зрения и глазных болезней, грыж и болезней половых органов, глухоты, зоба, золотухи, болезней дыхательных органов и грудной клетки. Из 230 тысяч призывников примерно тысяча были признаны умственно отсталыми или сумасшедшими, 2 тысячи оказались горбатыми, еще почти 3 тысячи были кривоногими или косолапыми. Еще 5 процентов были слишком низкого роста (меньше 5 футов), и около 4 процентов страдали от неустановленных болезней, в число которых, вероятно, входили дизентерия и заразные болезни, переносимые вшами. По вполне понятным причинам тех, кто был болен инфекционными заболеваниями, не осматривали, и в списках сведений о них нет.

А ведь это была самая здоровая часть населения – молодые мужчины чуть старше 20 лет. Здоровье остальных было таким, что путешественник мог сильно усомниться в том, что узнал по книгам, музеям и картинам, даже по картинам художников-реалистов. «Cеятель» Жана-Франсуа Милле могуч, как атлет-олимпиец, а его «Человек с мотыгой» устало опирается на свою мотыгу, но не обессилел, а лишь утомлен. У Жюля Бретона все работницы имеют тонкие лодыжки, красивую грудь и чистые юбки. Одетые в красивые лохмотья «Разбиватели шоссейного камня» у Гюстава Курбе не лишились глаз из-за летящих в лицо осколков камня, их суставы выдержали много часов резких ударов, и, когда они работают, вокруг них не поднимается пыль. Нарисованные крестьяне почти всегда легко справляются со своей работой. На картинах нет скрюченных пахарей, низкорослых кузнецов и близоруких швей. Разумеется, от них не исходят также вонючие запахи пота, мокрой шерсти, сыра и гнилой капусты, как нет и той топографии из разнообразных – свежих и зловонных – запахов, благодаря которой слепой человек мог найти дорогу в ближайшую деревню и узнать, что он забрел за границу своего края.

На первый взгляд фигуры в поле выглядят даже более впечатляюще, чем фигуры на картинах. Их бедра могли бы оттолкнуть ляжки коровы, а мускулы плеч и шеи могут нести груз весом 70 или даже 80 фунтов. (В Альпах говорили, что две женщины могут нести столько же, сколько один мул.) Но эта сила обманчива. Она создана привычкой и повторением малого числа движений. Лица говорят о другом. Если бы одна из этих живых фигур повернулась, путешественник мог бы увидеть то, что подполковник Пинкни назвал недобрым выражением «Венера с лицом старой обезьяны».

Судя по отзывам тогдашних путешественников, больше всего их удивляло то, что в полях работали в основном женщины. До второй половины XIX века почти во всей Франции, за исключением побережья Прованса (но не его внутренних областей), северо-востока и узкой полосы территории от Пуату до Бургундии, женщины составляли почти половину тех, кто трудился под открытым небом. Похоже, что во многих местностях женщины выполняли львиную долю этой работы.

Вскоре этот простой факт вычеркнули из французской истории писатели, которые либо никогда не видели сельской местности, либо считали различия между картофелинами внутри мешка не стоящим внимания пустяком. От долины Луары до Альп и Корсики женщины пахали, сеяли, жали, веяли, молотили, собирали колосья и хворост для топлива, ухаживали за скотом, пекли хлеб, кормили им мужчин и детей, вели дом («плохо», как сказано в докладе о состоянии Южной Нормандии от 1802 года) и рожали новых едоков. Ведение хозяйства в доме было наименее важной из их работ. Не случайно рассказы о проворных духах, которые мыли посуду, застилали постели и выливали содержимое ночных горшков, имели хождение главным образом в Провансе, где среди женщин было больше домохозяек[17]17
  В 1887 г. один священник, живший недалеко от Тулона, советовал для изгнания беса рассыпать на ночь по полу зерна чечевицы. Очевидно, подбирать с пола чечевицу было слишком утомительно даже для сверхъестественного существа. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Мир духов указывал, что люди должны работать вне дома. На всем атлантическом побережье можно было увидеть, как женщины пашут плугом поля, режут скотину и пилят дрова, а мужчины в это время лежат на солнце, растянувшись на куче вереска. В Оверни женщины вставали раньше мужчин и ложились позже их, чтобы успеть расчистить снег, подоить коров, накормить свинью, принести воды, приготовить сыр, очистить и сварить каштаны и спрясть ткань.

Носить воду, например, считалось исключительно женским занятием. Но очень мало было дел, считавшихся исключительно мужскими. В Гранвиле на полуострове Котантен женщины ловили рыбу, чинили лодки, работали грузчиками в порту и плотниками. В Альпах на женщин надевали хомут и впрягали в плуг вместе с ослами, а иногда сдавали их на время другим фермерам. Еще до того, как снег растаял, можно было увидеть, как женщины рассыпают черную землю на полях, чтобы ускорить его таяние, и втаскивают корзины с землей на поля по отвесным склонам, таким крутым, что иногда сильный ветер сдувал с них скотину.

В том же докладе о Южной Нормандии сделано жестокое предположение, что с женщинами обращаются как с вьючными животными потому, что тяжелая работа лишила их красоты: обгоревшая на солнце женщина с распухшими от артрита суставами вряд ли может быть украшением, а потому ее вполне можно загрузить работой. В тех местностях, где общество было патриархальным, например в южной части Оверни, женщины как будто принадлежали к другой касте. Племенное правосудие оставило мало следов в официальных документах, но анекдоты позволяют предположить, что женщин, родившихся в Веле, Виваре или Жеводане, чаще били и насиловали безнаказанно и чаще продавали в супружеское рабство ради объединения фермерских земель. Дальше к северу на положение женщины указывали формы обращения: муж называл своих домашних животных, детей и жену «ты», а жена почтительно обращалась к нему на «вы».

Во многих местностях в честь рождения мальчика стреляли из ружей и звонили в церковные колокола, а если на свет появлялась девочка, семья стыдилась этого, и ее рождение ничем не отмечали.

Кажется, сотни выражавших ненависть к женщинам пословиц из всех мест Франции подтверждают, что она была тогда варварской страной, где драчливые мужчины-тунеядцы жили за счет своих женщин и при этом зло насмехались над ними:

Давать овес козам и вино женщинам – зря тратить добро (Вогезы).

Дочь выдай замуж подальше от дома, а навозную кучу держи ближе к дому (Вексен, Нормандия).

Жена умерла, а лошадь жива – мужчина богат (Бретань).

У мужчины в жизни всего два хороших дня – тот, когда он женится, и тот, когда хоронит жену (Прованс, Лангедок, Гасконь, Страна Басков).

До нас не дошло ни одного подобного высказывания женщин о мужчинах, но это и неудивительно, если учесть, что почти все пословицы записаны мужчинами. Но все же есть и другие пословицы, в которых чувствуется, что мужчины немного побаивались женской солидарности. «Возле колодца, мельницы, печи и прачечной женщины ни о чем не промолчат». «Когда женщина возвращается с ручья (в котором женщины стирали белье), она готова съесть мужа заживо».

Любая из женщин в поле могла бы объяснить, что все это не вполне соответствовало действительности. Женщины работали потому, что мужчины были на летних высокогорных пастбищах, или ушли в море, или семь месяцев подряд ходили по Франции, продавая безделушки из ивовой корзины. Когда мужчины возвращались в порт или в свои горы, женщины, разумеется, становились ответственными за дела семьи. Они организовывали хозяйство на ферме, вели переговоры с владельцами земли и чиновниками и заключали сделки с торговцами. Часто женщины первыми переезжали в город или на равнину и первыми начинали создавать промышленную экономику, продавая свои товары странствующим торговцам. Многие из них не имели особых причин ждать возвращения мужчин. До сих пор в журналах, рекламе и светском разговоре женщину во Франции ассоциируют с мужем и детьми. Но переписи XIX века показывают: более трети всех женщин страны были не замужем и 12 процентов женщин старше 50 лет никогда не выходили замуж.

Использование французского слова les hommes – «мужчины» в значении «люди» – это условность, которая абсолютно не соответствует действительности. Можно без преувеличения сказать, что в те времена, когда экономика Франции была в основном аграрной, эту экономику поддерживали и в значительной степени управляли ею женщины. Это может быть причиной часто встречавшегося мнения, что у женщин Франции, хотя им платили за ту же работу вдвое меньше, чем мужчинам, все-таки было слишком много власти, и, возможно, объясняет, почему антифеминистские реформы Наполеона и правительства Реставрации были такими жестокими. Гражданский кодекс 1804 года лишал замужнюю женщину права контролировать ее собственное имущество. Уголовный кодекс 1811 года фактически разрешил мужьям убивать жен за неверность. Неудивительно, что многие работающие женщины не выходили замуж за своих спутников жизни и что во многих общинах смотрели снисходительно на то, что девушка занимается сексом до брака. В Савойе была поговорка: «Еще ни один дом не опозорило то, что девушка позволила поднять на себе юбки».

Ошибки в понимании были неизбежны. Наблюдатели-буржуа видели грязных существ, которые, согнувшись в три погибели, ковырялись в земле. Буржуа сравнивали их со своими женами, которые держались прямо, гордо подняв голову, и приятно пахли. Им казалось нелепым, что деревенские влюбленные выражали свою нежность щипками и бросанием камней друг в друга, а над нежными словами этих влюбленных они бы посмеялись. В одной из редких дошедших до нас любовных записок, написанной почти неразборчивым почерком на почтовой открытке в 1900-х годах, крестьянин из Вандеи пишет своей невесте: «Ты такая свежая и милая, что единственная вещь, с которой я могу тебя сравнить, – поля молодой капусты раньше, чем до них добрались гусеницы».

Патриотичные наблюдатели обвиняли в плохом обращении с женщинами иностранное влияние так же, как многие люди в сегодняшней Франции считают, что большинство случаев насилия против женщин – дело рук иммигрантов. Что бы они ни увидели, незнание повседневной жизни собственной страны мешало им понять увиденное. Бретонские женщины стояли, когда их мужья ели, но не потому, что были рабынями, а потому, что гречишные блины имеют еще более мрачный вид, если их подать на стол все сразу. По вечерам женщины работали все вместе в амбаре, но не потому, что мужчины отделяли их от себя, как низших, а потому, что для каждой общество и мастерство других женщин были приятнее.

По словам бретонского писателя Пьера-Жаке Элиа, который вырос среди жителей Бигудена в департаменте Финистер, женщина, которая шла по улице сзади своего мужа с сумками и зонтом, была не служанкой, которая следует за своим господином, а пастушкой, которая следила, чтобы ее корова шла по тропе, а не свернула в стадо, собравшееся у водопоя.

Бретонский крестьянин Дегинье видел по всей патриархальной Бретани сцены, которые очень сильно заставляют предположить, что не все женщины терпели жестокое обращение. В то время года, когда было много работы в поле и «лучшие мужчины были поблизости», женщины играли в игру, которая называлась «устраивать большим парням грязь и давильню». В середине дня, когда мужчины спали, четыре или пять женщин находили мужчину, лежащего отдельно от остальных, прижимали его к земле и набивали его штаны грязью или коровьим навозом.

Это называлось laka ar c’hoz (засунуть внутрь грязь) и не причиняло жертве большого вреда. Но другая шутка была хуже. В этом случае одна из женщин расщепляла пополам конец толстой палки, потом раздвигала половины двумя руками так, как открывают капкан, и насаживала палку на детородные органы мужчины. Это называлось lakad ar woaskeres (применить давление). Это делалось днем, прямо в поле при всех, при детях, которые хлопали в ладоши и визжали от смеха.

Если бы правила приличия позволили живописцам изобразить группу женщин, «применяющих давление», музеи быта имели бы менее грустный вид.

Эти сцены вовремя напомнили нам о том, что случайные встречи могут открыть человеку больше, чем тысячи статистических отчетов и письменных докладов. К несчастью, почти все встречные, которые упомянуты в записках путешественников, стояли слишком далеко и были лишь точками на фоне пейзажа. Но иногда одна из этих фигур подходит так близко, что ее можно рассмотреть и выслушать.

Одна такая безымянная женщина известна нам лишь по короткому разговору и описанию ее лица. Но мы знаем также время и место разговора – начало лета 1789 года, длинный холм возле маленького города Домбаль недалеко от Аргонского леса. Это одна из естественных внутренних границ Франции, где Шампанское плато плавно понижается в сторону Лотарингии и резко обрывается в сторону долины Роны. Когда-то Аргонский лес отделял земли одного галльского племени от земель его соседей. Позже он был западной границей королевства Лотарингия, которое было выкроено из империи Карла Великого по Верденскому договору 843 года. В конце XVIII века некоторые участки этого древнего леса превратились в поляны: стекольные мастера, угольщики, пильщики и обжигальщики черепицы вырубили на них деревья и осушили почву. Но там до сих пор сохранилась полоса огромных рвов и насыпей шириной 10 миль, которая отгораживает Францию от врагов с востока.

Женщина, о которой идет речь, была из той части Шампани, которую называют «блошиной» или «бесплодной». Должно быть, все ее образование сводилось к катехизису и нескольким молитвам и легендам, которым она научилась у старухи, жившей из милости у ее соседей. В 7 лет она, вероятно, начала ухаживать за скотиной на маленькой ферме своих родителей. Не достигнув двадцати, уже забеременела.

Некоторые женщины никогда не выходили замуж. Многие жили с мужчиной, который был им мужем во всем, только не назывался мужем официально. Свадьба и официальные документы стоили дорого, а чтобы собрать себе маленькое приданое – мебель, белье и несколько серебряных монет, девушка иногда десять лет была подневольной служанкой. Деревенские девушки уходили в город, жили там в мансардах, на чердаках и даже в чуланах и возвращались домой с ребенком, у которого не было отца. Некоторые работодатели увольняли горничную раньше осени – времени, когда надо было выдавать ей жалованье за год. Часто чиновники устраивали таким девушкам допрос во время родов: спрашивали, кто отсутствующий отец ребенка, рассчитывая, что боль заставит роженицу сказать правду.

По этой причине и по другим описываемая нами женщина вышла замуж официально, но это ей прибавило очень мало уважения. В брачную ночь молодые люди из деревни ее мужа по обычаю взломали дверь, напоили молодоженов теплым вином с пряностями из ночного горшка и осмотрели простыни в поисках признаков того, что брак будет благословлен Богом. Первый ребенок у супругов родился еще до того, как свадебный букет из плодов и колючих веток превратился в пыль. Как отмечает поговорка, «женщина может родить ребенка через три месяца, но только в первый раз».

Всю остальную жизнь она живет в низком темном доме из белого камня, под широкой черепичной крышей; перед домом растет куст боярышника, который, как здесь считают, отводит от дома молнии. На улице она носит широкую зеленую юбку из фланели и остроконечный колпак. Она более плодовита, чем поля, которые дают урожай ячменя или ржи всего раз в два года. Как большинство женщин, она старается уменьшить последствия супружеского секса, но для этого существует лишь одно надежное средство. Каждый, кто возвращается домой в темноте по проселочной дороге и проходит мимо пруда, слышит печальное кряхтение Ночных прачек – матерей, которые стали привидениями и теперь осуждены вечно стирать саваны и обмывать трупы своих детей, которых убили.

Аристократ, который владеет этим краем, повышает арендную плату за землю; тогда наша женщина отправляется в Верден и возвращается оттуда с ребенком буржуазной дамы. На следующие четыре года она становится матерью чужого ребенка. Если кто-нибудь обнаружит, что она кормит грудью одного из собственных детей, ей ничего не заплатят, а суд еще оштрафует мужа на столько денег, сколько он может заработать за двадцать дней в пору урожая.

Однажды, поднимаясь на длинный холм возле своего дома, она видит впереди на дороге какого-то господина и ускоряет шаг. Рассказ чужака всегда интересно послушать. Потом его слова можно долго пересказывать в длинные вечера, когда женщины сидят кружком и шелушат горох, чешут шерсть или шьют белые платья к деревенскому празднику. Прохожий одет хорошо, и одежда на нем нездешняя, но он путешествует один и не в карете. Он ведет под уздцы кобылу, копыта которой стучат по каменистой дороге. Кобыла устала; она почти слепая, но выше ростом, чем местные лошади. Видно, что хозяин хорошо обращается с ней: сошел с седла, чтобы ей было легче подниматься в гору.

Шагая вдоль дороги параллельно прохожему, женщина поднимается на вершину холма. Оттуда холмы Аргонского массива катятся, как тяжелые волны, к лесам на западе, а с другой стороны спускаются к долине Мёза и мосту в Вердене. В самом позднем описании этого маршрута в «Полном путеводителе по Франции» (1788) об этом месте сказано так: «Крутой подъем. Переход через большую цепь древнейших холмов, которая отделяет бассейн моря от бассейна рек».

«Это печальный край, и времена сейчас трудные», – произносит она. Прохожему становится любопытно, и это ей приятно. Он спрашивает о причине ее жалобы. На понятном шампанском диалекте она объясняет, что у ее мужа очень мало имущества – «клочок земли, одна корова и маленькая лошаденка». А у нее семь детей, и «коровье молоко помогает готовить суп».

– Почему же вместо лошади вы не держите вторую корову?

– Да без лошади мужу было бы трудно носить товар, а ослами в нашем краю пользуются мало.

Случись встреча на несколько недель раньше, женщина мало что добавила бы к этим словам. Но приказ составить список жалоб и слухи, которые доходят сюда из Парижа, произвели на женщину впечатление, и она говорит, будто недавно слышала, что «какие-то большие люди собираются что-то сделать для таких бедняков, как мы, но я не знаю ни кто, ни как. Но пусть Бог пошлет нам жизнь лучше нынешней, потому что десятины и налоги нас просто задавили».

Вечером того же дня в Марс-ла-Тур путешественник, занося свои впечатления в дневник, вспоминает ее лицо и пишет: «По ее лицу с первого взгляда видно, что она много и тяжело работает. Если смотреть на эту женщину с достаточно близкого расстояния, можно подумать, что ей 60 или даже 70 лет: так она согнута, так огрубела кожа ее лица и столько на нем морщин от труда. Но она сказала, что ей всего 28 лет».

Эту запись в дневнике он сделал 12 июля 1789 года. Через два дня в Париже толпа народа взяла штурмом Бастилию и разрушила ее. Через несколько дней об этом стало известно в Аргонах, и смотритель станции или кучер объяснил местным крестьянам, что такое Бастилия и что означает ее взятие. Иностранный господин, Артур Янг слышит эту новость 20 июля, когда подъезжает к гостинице в Страсбурге: «Полное свержение прежнего правительства!» «В наш просвещенный век мир увидит великое зрелище: представители 25 миллионов людей станут обсуждать устройство нового порядка и мастерской свободы, самых лучших из тех, которые до сих пор предлагала Европа».

Из Парижа, где начало заседать новое Национальное собрание, «большие люди» разослали листовки, а потом слухи превратились в реку новостей. Больше не надо было ждать почтовый дилижанс из Парижа: люди кричали друг другу новости с поля на поле, как делали до того, как была проложена дорога. Однажды в 10 милях к северу от этих мест арестовали и отвезли обратно в Париж короля и королеву. Хотя городские ворота были закрыты, люди, жившие по другую сторону Вердена, услышали эту невероятную новость еще до заката. Вдоль дороги, которая идет через Домбаль, мужчины и женщины стояли на порогах своих домов, рассматривая прохожих, сравнивая их лица с теми, которые видели в альманахах, и приглядываясь к небу: нет ли на нем знаков.

Когда стали продавать огромные поместья, принадлежавшие владельцам замков и монастырей, муж нашей женщины приобрел еще один клочок земли. Теперь ее земляков нужно называть «граждане», но эти «граждане» по-прежнему «задавлены десятинами и налогами». За поле, которое они раньше могли бы взять в аренду у сеньора или у аббатства, они теперь должны платить налоги, а, как говорит народ, «деньги стоят дорого». Некоторые их соседи, сделавшись землевладельцами, стали беднее, чем в то время, когда были батраками.

Прошло двадцать лет. Муж женщины умер, и ее жизнь кажется ей очень долгой. Через Аргоны прошли армии Наполеона, а за ними – пруссаки, австрийцы и голодные казаки. Теперь у нее меньше детей, чтобы возделывать землю: некоторые из них погибли в боях, другие ушли работать на запад, на бумагопрядильные фабрики. Люди на рынке иногда говорят о переменах; обычно это значит, что большие люди в Париже опять дерутся друг с другом. Но сеньор вернулся в свой замок, а мэр, который владеет самым большим в этом краю виноградником, основал новый знатный род. Часть общих земель огорожена, и ограничено количество дров и сухих листьев, которые можно приносить из леса.

Поля изменились больше, чем люди. Теперь на них растут картофель (которого здесь не знали, когда она была ребенком), артишоки для скота, свекла, рапс, несколько виноградных лоз, чтобы в семье были деньги, и клевер, благодаря которому можно втаскивать меньше ведер с навозом на длинный холм. У ее детей будут дорогие вещи. Ее сын играет на бильярде в кафе Домбаля и курит трубку, а ее дочь носит платье с кринолином и весь день сидит в доме.

Однажды в старости наша женщина сидит перед своим домом и внимательно смотрит на человека, надевшего себе на голову большой черный колпак. Возможно, это один из первых этнологов, которые исследовали и описывали города и деревни Аргон, или фотограф из Парижа, искавший «типичных» крестьян. В объективе аппарата появляется лицо красноречивое, как пейзаж. Морщины этого лица останутся жить и после разложения белка.

Когда женщина умирает, соломенную подстилку, на которой она лежала, сжигают. Ее заворачивают в простыню и кладут в гроб из грубых досок, которые только для гроба и годны. По причине, которую никто не может вспомнить, ей кладут в ладонь монету и сжимают пальцы. Женщину хоронят на церковном дворе. В этот двор ее соседи будут приходить в День Всех Святых, чтобы отметить праздник и помолиться за умерших.

Фотография уцелела. Через сто лет ее восстанавливают, увеличивают и помещают в музее быта. Женщина становится представительницей всех своих земляков – как местная святая или как человек, случайно встреченный в дороге.