Текст книги "Последние распоряжения"

Вик

Я люблю свою профессию. Ее суть не в том, чтобы дешево купить и дорого продать, и не в том, чтобы всучить первому встречному простофиле какое-нибудь ненужное ему барахло. Моего товара никто не хочет, но он всем нужен. Темные личности есть в любом деле, но хуже всего те, кто наживается на чужом несчастье. Я знаю таких, которые не постесняются ободрать как липку свежеиспеченную вдову – продадут ей капитальный дубовый гроб с шелковой обивкой и солидными латунными ручками, все зараз, когда вполне можно обойтись приличным камуфляжем. Я еще не слыхал, чтобы мертвец жаловался. Некоторые торгуют гробами, как Винси машинами. Но сама по себе профессия у меня хорошая, верная. Клиентов всегда хватает.

И потом, она дает тебе преимущество, помогает развиваться. Ты видишь людей в критические моменты, когда проявляются их самые сильные и самые слабые стороны. Когда с них слетает шелуха повседневных забот и им приходится воспринимать себя серьезно, в обстановке торжественности и ритуала. Однако человеку на моем месте не стоит перебарщивать с официозом. Поэтому и шутка бывает уместна. Вот почему я говорю: Вик Таккер, к вашим услугам.

Эту профессию выбирают немногие. К ней надо привыкать с младых ногтей, перенимать ее от отца. Она передается в семье, как сама смерть, от поколения к поколению, и в этом есть что-то успокаивающее. Мою работу не назовешь престижной. Но я ею доволен, я горжусь ею. Если в тебе нет этой гордости, ты не сможешь руководить похоронами. Когда ты выступаешь вперед и Медленно шагаешь перед катафалком, в пиджаке, шляпе и перчатках, тебе нельзя выглядеть так, точно ты извиняешься. Ты должен сделать то, чего хотят люди, потерявшие близкого и дорогого им человека. Ты должен сделать так, чтобы весь мир остановился и посмотрел вам вслед. Бывают случаи, когда владельцу похоронного бюро приходится давить на других почище полисмена. Но иначе похорон не организуешь. Когда люди не знают, как себя вести, им надо подсказать, а ведь большинство людей перед лицом смерти совершенно теряется, это факт. И когда хоронили Джека, было то же самое, что тысячу раз прежде. Опускаются занавеси, начинает играть музыка, и никто не знает, можно ли теперь повернуться и уйти. Некому сказать: финита ля комедия. Там сидел Рэйси, вместе с Эми, – в переднем ряду, около прохода, – и смотрел прямо перед собой, пока я не подошел туда, не тронул его за плечо и не прошептал ему в ухо, как шептал уж не знаю скольким другим: «Ты можешь идти, Рэйси. Все пойдут за тобой. Эми тоже». И в это мгновение Рэй Джонсон, известный друзьям под кличкой Счастливчик, был в моих руках точно воск, точно сонный ребенок, которого я отправляю в постель.

***

Я наблюдал за тем, как Джек убирает с подносов остатки мяса, складывает вместе веточки искусственной зелени, потом вытирает прилавок, размеренно, не останавливаясь, как будто он может делать все это с закрытыми глазами, – но в то же время действуя аккуратно, без суеты, тем более что и день был жаркий. И я подумал: сегодня он рано закругляется, да и вообще, давненько я не видел, чтобы он занимался этим сам, обычно все убирает тот парнишка, который, по словам Джека, не отличает лопатки от филея и не способен удержать в голове цены. Разве что Джек и его уже успел рассчитать. И этот красно-белый навес совсем обтрепался, пора менять: больше года он явно не протянет.

Мне нравится наблюдать, как в конце дня другие торговцы закрывают свои магазины. Всякий магазин сделан напоказ, не зря ведь его лицо – витрина. Ты можешь смотреть на товар и наблюдать за продавцом, как за рыбой в аквариуме, хотя к похоронному бюро это не относится. Туда, где продают гробы, никого не тянет заглядывать. Их и расставляют соответственно, чтобы в глаза не лезли. С занавесями, ширмами. Никто не хочет видеть нашего брата за работой.

Вот я и стоял там, где частенько стою спокойными вечерами, – за тюлевой занавеской во всю ширину окна, у невысокой панельной перегородки. Этой привычке тоже учит моя профессия. Стоять тихо и видеть все так, чтобы тебя самого видно не было.

Трев отпросился на вторую половину дня, Дик уехал по делам в Мейдстон, и прочие тоже разошлись, оставив катафалки на заднем дворе, вымыв и натерев их воском перед завтрашней работой. Так что я был в конторе один. Если не считать мистера Коннолли, который ждал, пока жена придет его осмотреть.

Я наблюдал, как Джек выходит наружу, чтобы скатать навес – несколько поворотов рукоятки, – потом возвращается внутрь, потом снова выходит, запирает дверь и опускает решетки. Все это, наверно, тоже обошлось ему недешево, хотя сам-то я никогда не покупал ничего подобного, поскольку ни разу не слыхал, чтобы грабители вломились в похоронное бюро. Они нас тоже не любят. Хотя осмелюсь сказать, что у меня в сейфе лежит побольше наличности, чем у Джека.

Я подумал: сейчас он повернет направо, похлопает себя по карманам, глянет на часы, помашет рукой Десу из химчистки и направится в «Карету», где и я присоединюсь к нему через часок, если Вера Коннолли не опоздает. В такую погоду жажда томит. Но я увидел, как он подошел к краю тротуара и посмотрел в мою сторону, точно умудрился разглядеть меня сквозь тюлевую занавеску, точно я его поманил. Потом он обождал, пока не будет машин, и стал переходить мостовую, так что я быстро отступил назад. И вскоре услышал стук в дверь.

«Привет, Вик, – сказал он. – Идешь в „Карету“?» И это было странно, потому что либо он встретил бы меня в «Карете», либо нет, а дорогу туда я и сам могу найти. Он знал, что если я и появлюсь там, то позже: мне ведь редко удавалось закончить рабочий день как ему, ровно в пять тридцать.

«Собирался», – сказал я.

«Пить охота, – сказал он. – Денек-то какой нынче».

«Денек славный, – ответил я. – Ты мне об этом пришел сообщить?»

«Первое июня, Вик, – сказал он. – Знаешь, что это за день?»

Я посмотрел на него. Он оглянулся по сторонам. И говорит: «Ты один?»

Я кивнул и сказал: «Может, присядешь?»

Он глянул на меня этак с сомнением, хотя и дураку было ясно, что пришел он неспроста, но все-таки сел туда, куда обычно садятся мои клиенты – те, кто потерял близкого и пришел договариваться о похоронах. А потом сказал: «Все, Вик, пора. Первое июня. Я хочу продать магазин».

Это прозвучало так, словно он сознавался в преступлении. Словно пришел устраивать свои собственные похороны.

«Что ж, – говорю я. – Тогда я точно приду сегодня в „Карету“, раз есть что отметить. Поставишь?» А он глянул на меня и прищурился, как будто не ждал от меня шуточек на эту тему, как будто подумал: да ты, видно, мало чем отличаешься от остальных-прочих. Зубоскалы, что с вас взять. Потом сказал: «Я только тебе говорю, Вик. Больше никому. Покамест».

«Ценю, – отвечаю я. – Буду нем как рыба».

А сам думаю: нашел из чего тайну делать, чего стесняться! Уйти на покой в шестьдесят восемь лет – это по любым меркам вполне нормально. Пускай он говорил, что будет вкалывать, пока не свалится, и не сдержан слова – кому какая печаль? Зато он наконец собрался сделать то, что Винси советовал ему много лет назад: прикрыть свою убыточную торговлю, пока она его не разорила. Может, решил внять голосу разума. Да и Эми, между прочим, чуть от него не ушла. Хотя об этом-то он ни сном ни духом не ведал.

Я думаю: странная вещь гордость. Маленький человек от нее раздувается, но гораздо хуже то, что большой боится показаться маленьким.

«Что такое мясная лавка, в конце концов?»– говорит он.

А я думаю: да брось ты, Джек, ведь у тебя на лице написано, что она для тебя все, и тебе больно сейчас лгать. Ты небось и не догадывался, как тяжело будет расставаться с привычной лямкой. Я думаю: выше голову, Джек. Мясники – они ведь сплошь веселые ребята, здоровенные парни с большими ручищами и широкими ухмылками, каким и ты был когда-то. А грустить – это по моей части. Ты не сдаешься, ты просто уходишь на покой. И хотя я, твой ровесник, еще торчу у себя в конторе, вместо того чтобы передать дело сыновьям, это всего лишь специфика профессии. Потому что именно в нашем возрасте многие приходят в похоронное бюро, в нашем возрасте становятся вдовами, и я знаю, что миссис Коннолли приятней говорить со мной, чем с моими детьми.

«Жизнь – она не на одной говядине держится, верно? – говорит он так, точно сам в этом не уверен. – И Эми будет рада».

«Ты сказал ей?» – говорю я.

Он смотрит в потолок, точно я застал его врасплох. И говорит: «Притормози, Вик. Я сам только пять минут назад решил, когда вытирал подносы».

Я подумал: это уже больше похоже на того Джека Доддса, к которому я привык. Выходит, сам того не зная, я наблюдал, как принимается Великое Решение. Видно, не зря человек выбирает, куда и когда смотреть.

«Вот я и подумал: дай скажу кому-нибудь поскорей, например Вику, – говорит он, – а то передумаю, и Эми не узнает».

Да, на прежнего Джека это больше похоже.

«А как мне быть прикажешь? – говорю я. – Если Эми не узнает?»

«Узнает», – говорит он с негодованием, но лицо его опять делается унылым, словно он еще не решил, как ему взять эту преграду, словно на свете нет ничего труднее, чем сообщать хорошие новости.

В моей конторе есть старые часы, которые всегда ровно тикают. Это приятно слышать.

«А как твои ребята, Вик?» – спрашивает он.

Ничего себе ребята, думаю я: обоим уже за сорок. Но я и сам зову их так – моими ребятами.

«Они у меня без дела не сидят», – говорю я.

Он оглядывает пустую контору, потом глядит на меня, точно хочет сказать: это ты у них без дела не сидишь, Вик. Но мне ясно, что означает этот блеск у него в глазах, я видел его и раньше. Он означает: тебе-то легко уйти на покой, Вик, плюнуть на все. У тебя есть Дик с Тревом. Твой бизнес не развалится. И у меня могло бы быть так же.

Я вижу, что он думает о Винсе.

Что ж, тут ты сам все загубил, Джек. Теперь уж никто не поможет.

«Так ты знаешь, что нынче за день? – спрашивает он. – Первое июня?»

Я качаю головой.

«В этот день родилась Джун, – говорит он. – Пятьдесят лет назад. Первого июня тридцать девятого года. Знаешь, где сейчас Эми?»

«У нее», – говорю я.

Он кивает, потом смотрит на свои руки.

«Она ничего не сказала, но я знаю, что она подумала. Что я мог бы сделать исключение. Пятьдесят лет не шутка. У меня была возможность сделать то, чего я никогда раньше не делал. Она сказала: „Я еду к Джун. Как обычно, но сегодня ведь случай особый, правда?“ Сказала: „Я купила ей подарок, браслет“. Ей и не надо было больше ничего говорить, я по глазам все видел. Она не сдается. И я сказал: „Ладно, поглядим“. Мне и это с трудом далось, поверь, Вик».

Чудной ты малый, думаю я.

«Я сказал, что, может, закрою магазин пораньше и приеду к ней туда. Она сказала: „Ты уверен, что найдешь место?“ Я ничего определенного не сказал, хотя получилось вроде обещания. Но когда подошло время – полчаса назад, – я понял, что не могу этого сделать, не могу себя переломить, в этом смысле по крайней мере. Пятьдесят лет. Джун и не знает, сколько ей, верно? Не знает, зачем нужны браслеты. А потом я подумал: но я могу измениться в другом. Она не увидит меня в больнице с Джун, зато я ей кое-что скажу после. Скомпенсирую».

Я думаю: ты мог бы сделать и то и другое.

«Эми у меня кремень», – говорит он.

Ага, думаю я.

«Джун-то ведь никогда не изменится, верно? – говорит он. – Она все еще ребенок, хоть ей и пятьдесят. Зато я, может быть, изменюсь».

На этот счет я не думаю ничего.

Он смотрит на меня и видит, что я ничего не думаю. Снова оглядывает контору, этак с опаской, точно позабыл, где он, и только теперь вспомнил, что я не приходской священник, а Вик Таккер, похоронных дел мастер.

Он бросает взгляд на дверь в конце помещения. И говорит: «Есть постояльцы?»

Обычный вопрос.

«Один-единственный», – говорю я.

И сразу вижу, как он вспоминает тот день, когда не он прибежал ко мне через дорогу, а я к нему. Тогда я тоже был без помощников, рук не хватало – и конечно же, как назло, мне достались двое, причем одним надо было срочно заняться. Мне нужен был кто-нибудь. Тогда тоже стояла жара. И я подумал о Джеке. Подумал, может, мясник подойдет. Я сказал ему: «Джек, ты не сделаешь мне одолжение?» Чтобы все объяснить, пришлось отвести его в конец магазина, а то покупатели могли услышать. Он поглядел на меня, потом сказал: «Конечно, Вик», как будто я попросил его перетащить со мной какую-нибудь мебель. Он сказал: «Это мне не понадобится?» – и вытер руки о фартук. Мы отправились ко мне, но прежде чем войти, я спросил: «Ты уверен, Джек?», и он ответил, сердито поглядев на меня: «Мне трупы не в новинку». Я подумал: мне тоже, не ты один был на войне. Головы, ныряющие в нефти. И сказал: «Да, но это женщина». А он и глазом не моргнул, и ухом не повел, точно семидесятичетырехлетняя старуха, которая померла, переходя улицу, ничем не отличается от говяжьей туши. И я сказал: «Спасибо, Джек. Не всякого о таком попросишь». А он ответил: «О чем разговор, Вик. Я и есть не всякий». И когда появился ее старший сын, я подумал: ты никогда не узнаешь, что твою мамочку обряжал мясник из лавки напротив.

Наверное, мясникам и не положено быть брезгливыми, да и не из того он теста, наш Джек Доддс, чтобы испугаться. На всем белом свете его отпугивала только родная дочь. Его собственная плоть и кровь.

«Один-единственный, – говорю я. – Я как раз жду клиентку».

«Тогда я, пожалуй, двину, – говорит он. Но не трогается с места. – По-моему, человек и в последнюю минуту может измениться».

Он глядит на меня, а я на него, словно пытаюсь понять, на что он способен. Я думаю об Эми, которая поехала к Джун. Как миссис Коннолли.

«Ты уверен, что скажешь Эми? – говорю я. – Я ведь теперь свидетель, Джек».

А сам думаю: оно и правда, что свидетель. Может, рассказать ему?

«Я скажу ей, – говорит он с таким видом, точно придумал еще одну хитрость. – А если нет, оставишь это себе. – Он лезет в карман и выуживает оттуда горсть мятых бумажек. Здесь, наверно, и пятидесяти фунтов не наберется. – Дневная выручка, – говорит он. – Двойной залог. Мое слово и мои деньги. Теперь ты видишь: я просто не могу себе позволить торговать дальше».

Он протягивает мне свои банкноты. Я не отказываюсь.

Потом он говорит: «А ты знаешь, Вик, кем я когда-то хотел стать?»

Я гляжу на него.

«Доктором».

Я люблю свою профессию.

Рэй

«На пирамиды бы полюбоваться», – сказал я.

«А я лучше полюбовался бы на ближайший бардак», – сказал он.

Как раз Джек-то и прозвал меня Счастливчиком. И лошади тут были ни при чем, это началось позже. Он сказал: «У ребят, которые ростом не вышли, есть свои преимущества, свое счастье – надеюсь, ты понимаешь. В них и врагу попасть труднее, им и весу меньше таскать по этой чертовой сковородке. Хотя имей в виду, моих преимуществ это тоже не исключает. Я могу в любой момент башку тебе с плеч сшибить. Надеюсь, ты понимаешь».

Тут он улыбнулся, протянул руку, сжал ее в кулак, ухмыльнувшись еще шире, потом снова разжал.

«Джек Доддс».

«Рэй Джонсон», – ответил я.

«Салют, Рэй, – сказал он. – Салют, Счастливчик. Экий ты крохотный! От стирки сел, что ли?»

Я думаю, это было проявлением дружеской симпатии. Он хотел, чтобы я почувствовал себя свободнее: я ведь был новобранцем, а он уже полгода оттрубил. Но таких, как я, приехало много. Мне кажется, что он решил – а по какой причине, этого я никогда не узнаю – остановить свой выбор именно на мне. Вся эта болтовня насчет моего счастья была просто для отвода глаз. Но если ты что-то говоришь и сам в это веришь, пускай не до конца, оно и сбывается. Это как когда ставишь на лошадь. Дело не в везении, а в уверенности. Хотя должен сказать, что именно ее-то Рэю Джонсону никогда и не хватало – если, конечно, не говорить об особом умении правильно выбрать коняшку. А в случае с Джеком я, наверное, сам был таким коняшкой. Он поставил на меня. И я превратился в Счастливчика Джонсона.

«Ты откуда, Рэй?» – спросил он.

«Из Бермондси», – сказал я.

«С ума сойти», – сказал он.

И это, пожалуй, решило дело.

«Знаешь Валетта-стрит? – спросил я. – Скупку и продажу металлолома Фрэнка Джонсона?»

«А ты знаешь мясную лавку Доддса на Спринг-роуд? – отозвался он. – Наверняка твоя мамка там мясо покупает».

Я так и не сказал ему, что нет у меня никакой мамки. А если б сказал, то он небось перестал бы считать меня таким уж счастливчиком.

«Лучшего фарша во всем Бермондси не найти, – сказал он. – И коли уж говорить о фарше, так его из нас и там могли сделать».

Он сказал, что будет держаться ко мне поближе, потому что я везучий, но по сути все было наоборот. Это я прибился к Джеку. Важно было не то, что я маленький и в меня трудно попасть, а то, что он большой – как стена, как валун. В него тоже пули не попадали, тут нам обоим везло одинаково, если не считать одного раза. Но тому, кто ростом не вышел, надо, чтобы за него заступались – вот как мой старик, который вечно твердил, что у меня есть мозги и мне надо пустить их в дело. Я-то сам и не догадался бы, что они у меня есть, кабы не мой старик да не Джек, который сразу принялся делать мне рекламу. «Это Рэй, у него котелок варит». Хотя в пользу моих мозгов говорило только одно – то, что я скорешился с Джеком.

Я подумал: держись поближе к этому парню, и все будет в порядке. Держись к нему поближе, и вернешься с войны живым.

Он угостил меня сигареткой. И сказал: «Знаешь что, Рэй, по-моему, пирамиды от нас не убегут. – Потом вынул из бумажника мятую карточку с нацарапанным на ней адресом. – Один дружок дал. По знакомству».

«Может, я не...» – начал я.

«Пирамиды – это ведь могилы, верно, Рэй? – сказал он. – Пирамиды, они для мертвых. А девочкины копилки...»

Тут он вынул еще кое-что, теперь уже из нагрудного кармана, и подтолкнул ко мне через стол. «Сегодня особый день – позаботимся о наших маленьких братцах», – сказал он.

«А может, все-таки...» – сказал я.

«Да что это с тобой? – сказал он. – Только вчера от жены, что ли?»

Я ответил, что нет у меня никакой жены.

«Понятно, – сказал он. Потом выпустил большой клуб дыма и сказал так, как будто для него это мало что значило: – А у меня есть». Вынул из бумажника еще одну карточку и протянул мне.

Я глянул на нее и подумал: хочу оставить ее себе. Да, вот бы мне такую.

Я посмотрел на него, а он на меня, как будто не заметил в моем взгляде вопроса или не хотел на него отвечать.

«Другая жизнь – другие правила, верно?» – сказал он.

«Счастливчик», – сказал я и отдал ему фото.

«Да нет, Счастливчик-то у нас ты – забыл, что ли? – сказал он. – Ладно, давай допивай».

Потом он вывел меня наружу, где вовсю пекло солнце и некуда было деваться от шума и вони, а я так и не сказал ему – уж на это-то у меня хватило ума: «Но я ведь еще ни разу не... Ни одного разу». Если не считать того случая, когда меня разрядила Лили Фостер: это произошло в бомбоубежище во время воздушной тревоги, еще в ту пору, когда все тревоги были учебными. Я запустил руку ей в панталоны и стад шарить там, точно в мешке с рождественскими подарками, но она сказала: «Внутрь не пущу». И я кончил так быстро и внезапно, что испачкал ей юбку – уж не знаю, как она потом дома объяснялась. После этого о второй попытке и речи не могло быть.

Но пока мы шли, отругиваясь от зазывал и нищих, он сказал: «Знаешь чего, Рэйси: потом сходим, поглядим на пирамиды». Так что, может, он и сам догадался.

И теперь у меня есть фотография, которую сделали в тот же день ближе к вечеру: мы с Джеком сидим на верблюде, а позади нас белеют пирамиды. Наверное, на свете тысячи таких дурацких снимков – почти все, кто там побывал, сфотографировались на верблюде рядом с пирамидами, но этот снимок особенный, ведь на нем мы с Джеком. Это был, можно сказать, мой единственный в жизни жокейский опыт. Джек сказал: «А выйдет у нас?» Я ответил: «Ясное дело. Мне отец давал конем править, когда на телеге ездили». Он сказал: «Но это ведь не конь и не телега, это верблюд». Вы бы никогда не подумали, что он может испугаться какого-то верблюда. Я сказал: «Положись на меня», а он ответил: «Согласен. Куда же мне еще деваться?»

Так что вот они мы, сидим на верблюде, в латунной рамочке у Джека на серванте, около вазы с фруктами. Я хохочу как полоумный. Джек пытается улыбнуться. У верблюда, понятно, морда похоронная. А Эми так и не узнала и до сих пор не знает, чем мы занимались всего за несколько часов до того, как нас щелкнули. «Второй раз за день верхом, а, Рэйси?» И еще она не знает, что именно в тот день я впервые увидел ее фотографию.

Я сказал: «Все ж таки удивительно, а, Джек? Древний Египет. Будет что вспомнить».

«Тебе и так будет что вспомнить», – сказал он.

И тут он был прав – мы с ним много чего повидали. Это так же верно, как то, что я служил в страховой конторе, а Джек торговал мясом. Сейчас это кажется удивительным, как древняя история: неужели мы с Джеком и впрямь были там, в пустыне? Неужели мы и правда наступали из Египта в Ливию и отступали обратно в Египет, а после снова наступали в Ливию? Маленький человек в больших событиях. И где-то в той же пустыне наступал и отступал Ленни Тейт, хотя тогда мы его еще не знали. И Микки Деннис был убит под Белхамедом, а Билл Кеннеди под Матрухом, и Джек сказал: это несправедливо, что у фараонов по целой пирамиде, а добрая половина Билла даже в обычную могилу не попала. Потом мы двинулись на Триполи, и все без единой царапины. Если не считать одного раза. И тогда угодило не в меня, а в Джека. Ранило его в левое плечо, а у меня над головой просвистело. Но он всегда говорил, что, если б я не сдернул его вниз с песчаного бруствера, ему пришлось бы хуже. Схлопотал бы, как Билл Кеннеди, – аккурат в бабью радость.

Я видел у него этот след в больнице, после операции. Новый шрам на животе, старый – на плече.

Видишь это, сестричка? Подойди-ка поближе. Зацепило в Северной Африке. Кабы не мой приятель, вот этот самый Счастливчик, не лежать бы мне здесь.

«Твое первое слово, Рэй, – сказал он. – Только имей в виду: вон та справа, сисястая, вне конкурса».

Но это было нелегко, потому что я никогда еще не видал сразу пятерых девок, стоящих на деревянном балкончике в одном нижнем белье да ожерельях. Как булочки с глазурью на витрине. И все они хихикали.

«Чего они смеются, Джек?» – сказал я.

«А что же им, плакать?» – ответил он.

И я выбрал самую маленькую. Не сказав почему – но, как выяснилось потом, не ошибся. Я думаю, мне нужен был кто-нибудь, кто научил бы меня тому, чего я никогда раньше не делал, чтобы в следующий раз можно было обойтись без инструкций, и при этом не разболтал бы другим. Даже если Джек сам обо всем догадался. А в этом-то я уверен.

«Отличный выбор, Рэй. Как раз твоего калибра».

И когда она привела меня в свою конурку – полтора десятка мух и галлон духов, – сложность была не столько в действиях, сколько в словах. Например, она сказала: «Давай лизать?» Это было, когда она скинула с себя бельишко, повернулась задом, вильнула им передо мной и снова развернулась – все так быстро, точно крутанули волчок. И я уже вывесил язык, будто на приеме у доктора, а после подумал: она говорит «Давай лежать», она мне лечь предлагает. Но до сих пор не знаю, так ли оно было. Или потом, когда я выдал свой запас, хотя она еще моргнуть не успела – та же беда, что с Лили Фостер, но здесь я, по крайней мере, внутрь попал, не промахнулся, – и встал, натягивая штаны, потому что думал, так оно и надо, раз-два и нечего рассусоливать, она сказала: «Тебе десять минут. Смотри на часы. Сто думай твой друг, ты так быстро выйти?»

И когда мы вернулись на балкон, Джек уже был там: поджидал меня, облокотившись на перила, с сигаретой во рту, и болтал с другими девицами, которые все так же хихикали, хотя явно мало что понимали, и перешучивался с двумя саперами, которые торговались внизу на дворе с мадам, как будто думал, что этот треп поможет им сбить цену.

«Ну что, порядок? – сказал он. – А то мадам Яшмак уже собиралась идти к вам с гвоздодером».

Но мне и отвечать не пришлось, потому что моя подружка вышла следом и ответила за меня. Она сказала: «Лутсе не надо. Солдат маленький – стык больсой».

«Стык? – спросил Джек. – Стык?» И все вокруг засмеялись, а я покраснел как помидор.

«Стык?» Джек смеется, и девицы хихикают, и два сапера во дворе поднимают глаза и тоже смеются, и мы в Каире, в Египте, в Африке, в середине войны.

«Ай да девочка у тебя! Одним словом – и сразу обо всем».

Включая нашу с Джеком встречу.