Текст книги "Кетополис: Киты и броненосцы"

Плетельщицы, держась за сеть, уходили одна за одной, исчезали в узком провале между каменной аптекой и бревенчатым лабазом.

Баклавский догнал Стеллу и остановил ее, придержав за локоть. Другая плетельщица перехватила у нее сеть. Один матрос остался стоять неподалеку, все прочие, включая тех, что несли Макса, скрылись в проулке.

– Я выполнил свою часть сделки, – сказал Баклавский.

– Видите, как важно чего-то по-настоящему хотеть, – высокомерно сказала плетельщица, – тогда все получается как надо. Дайте вашу руку.

Баклавский протянул ей запястье. Ледяные пальцы скользнули по воспаленной коже и нащупали браслет. Одним резким движением Стелла распустила узел, и плетеная полосочка слетела с руки, не причинив никакой боли. Рука стала невесомой, будто наполненной водородом, как баллон аэростата. Сердце забилось чуть быстрее, освобожденное от странного бремени.

– Прощайте, – сказала плетельщица.

– Еще нет, – жестко сказал Баклавский. – Человек, которого вы сейчас забрали к себе, убил одну из вас. Я нашел его и отдал вам в руки. Передайте Хильде, что она получила чок-дэ. И в ответ я жду от нее имя того, кто придумал маскарад в театре.

– Вы слишком много на себя берете! – ледяным тоном возразила Стелла.

– Не больше, чем смогу унести. Я не друг Хильде, но ей ни к чему обзаводиться врагом. Мой телефон и пневма вам известны.

Плетельщица повернулась. Матрос тут же оказался рядом, и она взяла его под руку.

– Письмо придет вам домой не позже полудня, – сказала Стелла. – Прощайте.

Вся площадь была разрисована следами. Опытный полицейский прочел бы здесь целую историю. Баклавский побрел наискосок к месту встречи с Мейером. С разных сторон послышался гул моторов.

Несколько силуэтов выскользнули из освещенного пространства улицы и разбежались по подворотням. Далеко не каждому жителю Слободы хотелось попадаться полицейским на глаза.

Все-таки я успел, подумал Баклавский.

Служебный мобиль с каракатицей и желтой полосой на борту стоял прямо посреди Кабацкой улицы. Даже в здешних не самых приветливых местах уголовная полиция постоянно демонстрировала свою силу, хоть бы и по пустякам.

Мейер, воротник поднят, котелок надвинут на глаза, нахохлился на заднем диване мобиля. Приглашающим жестом показал на место слева от себя.

– Ты долго, – сказал Мейер, когда Баклавский сел рядом и захлопнул дверцу. Шофер в забегаловке напротив торопливо рвал зубами горячий буррито.

– Боюсь, – не так-то просто было подобрать правильные слова, – в «Амбру» заходить уже нет смысла.

Сыщик повернулся, сощурился, заглянул в глаза. Баклавский с трудом выдержал его взгляд.

– Знаешь… – негромко сказал Мейер, – знаешь, Ежи, ты сволочь.

Баклавский лишь сжал губы.

– Этого парня должны были взять мы. Увезти в управление и вытрясти из него душу. – Мейер наморщил лоб, будто от головной боли. – Тебе требовалось лишь показать его. Вместо этого ты намеренно спугнул негодяя, и теперь он ляжет на дно – можно перерыть весь Кетополис, его уже не найти. Ты вздумал играть против меня?

– Что ж не арестуешь за пособничество? – спросил Баклавский. – Или за укрывательство – как там это у вас правильно называется?

– Дурак, – сказал Мейер.

Баклавский машинально потер пальцами еще саднящее запястье.

– Были веские причины, – сказал он. – Я отдал Макса Хильде. У меня не получалось по-другому.

Следователь недоверчиво хмыкнул, но промолчал.

– Если ты напишешь, что преступник был убит при задержании, то не погрешишь против истины. Ты нашел убийцу менее чем за сутки. Все хорошо.

Мейер помял пальцами переносицу.

– Ты странный человек, Ежи. Совершенно дикие вещи излагаешь с таким видом, будто нет ничего более естественного…

– Чем что?

– Ты предлагаешь мне написать подложный отчет.

– Да, – ответил Баклавский. – Но каждое слово в нем будет правдой. Жизнь Макса скоро оборвется в Плетельне. Гораздо менее приятным способом, нежели предусмотрено «Уложением о наказаниях». Кара настигнет преступника.

Мейер откинулся на спинку дивана. Повертел в руках короткую боцманскую трубочку, но курить не стал. Спросил:

– Не могу понять, ты переживаешь или злорадствуешь?

Баклавский пожал плечами:

– Скорее, первое. Плодить смерть – не лучшее занятие.

– Вот объясни мне, что происходит, а? За последние месяцы ты стал каким-то пугалом Кето. Газеты захлебываются: Баклавский – то и се, Баклавский – бирманский шпион, Баклавский – казнокрад и взяточник, Баклавский – правая рука Остенвольфа…

– Когда государство оказывается на грани распада, находятся люди, желающие погреть на этом руки. Наверное, я им слегка мешаю. Морально устарел, занимаю место, предназначенное для кого-то гораздо более гибкого. Считаю Кето королевством. Мало ли что еще.

– Но вместо того, чтобы пустить тебе пулю в голову или взорвать, как стало модно в последнее время, они решили перепоручить тебя плетельщицам, – заметил Мейер. – А потом тебя бы похоронили с почестями, назвали твоим именем какой-нибудь проезд в Пуэбло-Сиаме, а в порту прикрутили бы на стенку конторы мемориальную доску.

– Приблизительно так, – усмехнулся Баклавский.

– Подозреваешь кого-то конкретно?

– Возможно.

– Поделишься?

– Уверен, что тебе стоит в это влезать?

Мейер удивленно поднял бровь:

– Судя по вопросу, ты собираешься воевать не меньше чем с Канцлером!

Баклавский отвернулся к окну. Шофер топтался под козырьком забегаловки, не решаясь вернуться к мобилю.

– Я почти уверен, Мейер.

– Ежи, это же бред! Твоя вошедшая в анекдоты приверженность короне – это не повод для убийства. Твою службу уже ликвидировали. Все дела в нашем государстве – забота Внутреннего Совета Канцелярии. Михелю оставили только псарню, парады и балы, каждому – по силам! Приди на место Канцлера кто-то другой, анархия бы уже давно накрыла остров, как цунами. Откуда у тебя такое патологическое недоверие к Одноногому?

– Я так вижу, – сказал Баклавский, вспомнив чокнутого художника с Круадора.

Мейер тяжело вздохнул.

– Октавио сошел с ума. Мне кажется, ты не спеша идешь по его дорожке. Ты без мобиля?

– Ничего от сыщика не скроешь!

– Подбросить домой? – Мейер махнул рукой шоферу, и тот побежал к мобилю.

– Лучше до Торсиды, если не сложно. У меня осталось еще одно дело на сегодня.

– Дело – в шесть утра?

– В шесть ночи. Утро наступит, только когда я проснусь.

Ехали молча. Сыщик даже вздремнул. Баклавский разглядывал профиль друга. Убрать морщины у глаз, разгладить лоб, не обращать внимания на матерую щетину – и вот он, жизнерадостный наглый мальчишка, переодевшийся гардом и захвативший навигацкую шлюпку…

Мобиль остановился на площади Торсиды. Мейер вышел проводить Баклавского.

– Если что… – сказал он.

– Я знаю, – благодарно ответил Баклавский.

Тучи вдруг на мгновение окрасились голубым, и через несколько секунд громыхнуло.

– Гроза? – удивился Мейер.

– В конце октября?

Но, видимо, осеннее небо действительно решило разродиться запоздалой грозой – где-то над морем вспыхивали зарницы, а ветер приносил глухой рокот.

10. Восточный бульвар

Лавки, цирюльни, трактиры на Бульварах были закрыты наглухо. От Торсиды Баклавский поднялся до Восточного и повернул к реке. На противоположной стороне бульвара открытым ртом зияла лавка с нескромным названием «Закрома Канцлера». Лохматый спросонья старик, борода лопатой, руки как грабли, неуклюже перепрыгивал от лотка к лотку, громко и раскатисто цокая по полу деревянным протезом. Пока Баклавский подходил к лавке, бакалейщик смел длинной шваброй снег с тряпичного козырька, зажег по углам газовые фонарики и по-хозяйски встал к весам за прилавок.

– С праздником, – сказал Баклавский. – Какие яблоки есть?

Все лотки с фруктами скрывались под неопрятной ветошью, и посмотреть на содержимое не получалось.

– Франклин, мендельские, ганайский налив… – начал перечислять старик.

– Ганайские хороши?

– Из самого любековского сада, других не держим, – старик проворно отдернул покрывало с ближайшего ящика.

Под пластами серого войлока взошли солнца – розовые наливные яблоки почти светились, аккуратно выложенные одно к одному.

– Как вы их попрятали, – усмехнулся Баклавский, – от наших-то глаз!

– Такое чудо – поморозить! – охнул старик. – Гре-ех!

– Грех, – согласился Баклавский. – Полдюжины, покрупнее.

Выбрав, кроме того, плитку флотского пайкового шоколада, пятилетнюю бутылку тинто и ломтик острого, в сиреневой плесени, патройского сыра и для приличия выторговав у бакалейщика полкроны, он вышел на Восточный бульвар и зашагал широким размашистым шагом к доходному дому госпожи Гнездник, что стоял от лавки в паре кварталов.

Снегопад окончательно стих. Рассвет начал высветлять небо у горизонта, а в улицах Кетополиса лишь сгустилась тьма, хищно поглощая лучи редких фонарей. Первые пешеходы вытаптывали в белом покрывале приближающейся зимы неровные елочки следов. Бульвары просыпались медленно, лениво.

– «Полис»… «Полис»… – где-то вдалеке вопил мальчишка-газетчик.

– «Утро Кето»!.. «Утро Кето»! – вторил ему другой. – Трагедия накануне праздника!..

Что же должно случиться в нашем странном городе, подумал Баклавский, чтоб удостоиться статуса трагедии? Мы очерствели, озверели, отплакали свое уже давным-давно. Пропавшие дети – не горе, а статистика. Газ и бомбы – на странице происшествий. Убиваем китов – и себя вместе с ними…

Семиэтажный доходный дом госпожи Гнездник растопырился буро и кособоко на углу Восточного бульвара и Хитрова переулка. Оставалось только подняться на последний этаж и разгадать последнюю загадку. На сегодня? Навсегда?

Теперь они не отвертятся, со спокойной уверенностью понял Баклавский. Слишком долго он набирался опыта в канцелярских делах, чтобы выпустить этих мерзавцев из когтей. Все бумаги разошлись по инстанциям – не изымешь, не спрячешь. Корабль, почти ушедший к Остенвольфу, сейчас входит в Новый порт. Контейнеры вскроют, и никакая рука сверху уже не заткнет рот газетчикам. Впрочем, сюда, на Восточный бульвар, старший инспектор Баклавский пришел совсем по другим причинам.

Из переулка опрометью выбежал мальчишка – картуз набекрень, пальтишко расстегнуто, длинный ремень почтовой сумки перекрутился жгутом.

– «Полицейский вестник», – пискнул он у Баклавского за спиной. – Купите газету, дяденька! «Леди Гер да» прямой наводкой засадила по любековскому сухогрузу, представляете? Берите, тут грамотно рассказано!

Баклавский нашарил в кармане монетку и получил взамен серый мятый листок со строгой каракатицей на шапке. Дернул дверь, шагнул в парадное. А потом в левом глазу потемнело, и Баклавский, едва не уронив тяжелый пакет, привалился боком к косяку. Пытаясь заморозить боль, он прижался щекой к масляным разводам жирной, заросшей мертвой паутиной стены.

В октябре не бывает гроз.

Тварь… Я найду тебя, слышишь? Из-за твоих игр расстреляли моих людей… Иглесиас, Варма, Ханукян, Шевский. И Май. Как полсердца прочь. Май. Как сказать Кноб Хуну? Чангу? Только доделать то, что начато. Размотать эту гнилую пахнущую трупами нитку. Круг сузился, дорогой незнакомый враг, и я уже иду за тобой! Только передохну…

Баклавский опустился на ступени. То ли на минуту, то ли на час. Кто-то прошел мимо, аккуратно переступив через пакет. Трубы в стене зашумели водой. Дом просыпался.

Когда боль в виске чуть утихла, Баклавский медленно поковылял вверх по лестнице. На каждом этаже из узких пыльных зеркал, встроенных в проемы напротив дверей неработающего лифта, на него глядел новый Ежи, постепенно избавляющийся от титулов, званий, роли в обществе и прочих сугубо внешних побрякушек. Последний, на шестом, оказался просто усталым мужчиной средних лет, с чуть перекошенными плечами, чтобы не так болел разорванный бок, мужчиной, обрюзгшим от бессонной ночи, обросшим ровной золотистой щетиной и не способным подмигнуть собственному отражению.

Кнопка над выцветшей табличкой «Заречная» произвела за дверью скрежещущий звон, и из глубины квартиры послышались шаги.

Энни-Нина в тяжелом шелковом халате ничуть не походила на плетельщицу. Заплаканные глаза смотрели близоруко и беззащитно. Баклавский молча протянул ей открытую ладонь, на которой лежал обрывок шпагата. Нина так же молча посмотрела ему в глаза, потом опустила взгляд к ладони и снова посмотрела в лицо. Было в ней что-то странное, шальное, непонятное.

– Я пришел поблагодарить вас, Нина, – голос неожиданно подвел, выдав курьезный фальцет. Баклавский откашлялся. – Здесь яблоки…

– Яблоки? – Нина сделала два шага назад, полуприглашая его войти. – Как странно! Здесь – вы… И яблоки…

Баклавский перешагнул порог. Тусклый и резкий свет дуговой лампы драпировал коридор причудливыми тенями. Половина лица Нины пряталась в темноте, черно-белая театральная маска.

– Я поняла еще в театре, что творится что-то страшное. Поняла, когда увидела вас, – медленно проговаривая слова, сказала она. – Макс только отшучивался, когда я спрашивала, к чему эти переодевания. Но он не тот человек, чтобы тратить время на безобидные розыгрыши. А потом я увидела, как вы верите всему, что я говорю… Это было ужасно…

Она потянулась мимо него, чтобы закрыть дверь, и ощущение ее близости вызвало у Баклавского крупную дрожь.

– Когда он отправил меня домой, а сам умчался неизвестно куда, я хотела сразу найти вас… Простите меня…

Нина отступала, а Баклавский шел за ней следом. Они миновали длинный неосвещенный коридор и оказались в комнате с большим круглым столом под лампой с зеленым абажуром посередине, кроватью, видимо, в спешке прикрытой покрывалом, старинным секретером в дальнем углу и широкой прикроватной тумбочкой.

– Вечером был спектакль, я едва сыграла. Ночью пришли из уголовной. Искали Макса. А потом я поняла, что опоздала и вы мертвы…

– Отчего же… – сказал Баклавский, не в силах оторвать взгляда от стоящей на тумбочке ржавой терки, красивой черной пиалы, кувшина с молоком и блюдечка с крупными ярко-голубыми горошинами. – Отчего же сразу хоронить?..

– Так мне об этом с улицы кричат. Кричат, ты убила человека. И мне нечего им ответить. Инспектор Баклавский пытался провести судно без сигнальных огней мимо кораблей заграждения. – Нина закрыла лицо руками. – А я даже не знаю, зачем изображала в «Ла Гвардиа» плетельщицу и почему Максу это было нужно, но он плохой человек, а вы хороший, и вы умерли, и значит, это я виновата…

Наконец она заметила, куда смотрит Баклавский. Хлюпнула носом.

– Конфискуете? – спросила саркастически, резко, ощетиниваясь еще до того, как он скажет хоть слово.

Баклавский тяжело опустился на край кровати, отставил в сторону пакет со снедью и взял с блюдечка двумя пальцами продолговатый сомский боб. Сине-голубые прожилки, глянцевый муаровый узор. Вот так всегда – как ни конопать дырки, а контрабанда свою лазейку находит. В вечной борьбе защиты и нападения второе, как обычно, на шаг впереди.

– Нетоварное количество, – констатировал Баклавский, нюхая терпкую кожуру. Ковырнул пальцем в пиале белую стружку, похожую на кокосовую. – С молоком натираешь? – Как-то сразу он спрыгнул на «ты», будто перед ним оказался один из подопечных Досмотровой службы.

– Курить не могу, – словно извинилась Нина, садясь рядом. – Голос. Пою.

– И как… что-то слышишь?

Нина тихо и стеклянно усмехнулась. Она уже на бобах, догадался Баклавский.

– Их там тысячи. Старые матерые гиганты, и самки в расцвете, и крошечные нежные детки. Приветствуют друг друга… Встречают тех, с кем расходились в разные концы океана… Так… красиво… Завтра будет только ужас и страх, но сегодня…

– Они правда поют? – с сомнением спросил Баклавский.

Взгляд Нины поплыл.

– Львы, орлы, куропатки, олени… – она задумчиво погладила кончики его пальцев. – Все поет, и киты – стократно громче остальных… Иди со мной!

Баклавский думал, что теплее всего ему будет услышать «Иди ко мне», а теперь понял, что ошибался. Нина тщательно облизала ложку и зачерпнула из пиалы белую как снег кашицу. Плавно, будто управляя кораблем, развернула нос ложки к Баклавскому и осторожно протянула руку вперед.

– «Бульварные новости»! – надрывался газетчик где-то в другом мире. – Покупайте «Бульварные новости»! Свежайшая правда о саботажнике Баклавском и невинно утопленных матросах! Зигфрид Любек отвечает, грозит ли городу угольный голод! Шокирующие подробности ночной атаки от капитана «Леди Герды»!

Бобовая стружка захолодила небо, густым душным пряным ароматом затекла в горло и ноздри. Нина отползла на середину кровати и потянула Баклавского за собой. Он лег рядом, свернувшись калачиком, как маленький замерзший мальчик, глядя, неотступно глядя в ее глаза.

– Я принес тебе картинку, – сказал он, почувствовав, что сминает картон во внутреннем кармане кителя.

Нина доверчиво улыбнулась и помогла ему вынуть рисунок, долго и пристально смотрела на смешные переливающиеся кубики, взгляд ее опять поплыл куда-то вдаль, и она снова улыбнулась:

– Какие шикарные киты!

Баклавский положил ей ладонь на щеку, и что-то страшное, темное, что кальмарьим комком уже долгие месяцы ворочалось в его душе, вдруг лопнуло, рассыпалось и исчезло.

И пришел звук. Из ниоткуда и отовсюду, протяжный как прощальный гудок лайнера, чистый как океан вдали от всех берегов, безумное сплетение трех или четырех нечеловеческих нот. Если нарисовать его, понял Баклавский, то получатся сети плетельщиц.

Голоса города, вползающего в мрачное ритуальное празднество, утонули в этом звуке без остатка, только дыхание Нины невесомой льдинкой удержалось на плаву.

– Тебе можно верить? – так и не спросил Баклавский, ведь один такой вопрос убивает все.

Он закрыл глаза. Может быть, когда я усну, ты встанешь, на цыпочках обойдешь кровать, стараясь не скрипеть, выдвинешь верхний ящик секретера и взятой оттуда опасной бритвой перережешь мне горло. И отправишь пневмой куда-нибудь в Горелую Слободу или в Канцелярию локон моих волос. И там порадуются – сработала самая последняя, самая хитрая ловушка. Ты хорошая актриса, мне никогда не услышать фальши… Тем более, что ты молчишь. Только в твоем взгляде мне упрямо мерещится что-то другое, и ради этого можно рисковать – хотя какой тут риск, ведь меня устроят оба варианта.

Баклавский почувствовал, как его лица коснулись длинные тонкие чуткие пальцы плетельщицы. Из-под век взошло солнце того нежного цвета, что бывает у поздних ганайских яблок. Доходный дом госпожи Гнездник качнулся, оторвался от берега и поплыл, большой, неуклюжий, неповоротливый, но волны подгоняли его, и вокруг захороводили иссиня-черные круглые спины, взвились веселые фыркающие фонтаны. Звук песни расплелся на отдельные пряди, и теперь они начали завязываться в подобие слов.

На фоне солнца девочка, оседлавшая поручень, казалась сбежавшей из театра теней. Пухлые пальчики сгибали и сгибали листок бумаги.

– Пау! – выкрикнула она, пытаясь напугать Баклавского, и бросила ему на колени бумажного кита. – Таан йо ийи пла!

Ты сам большая рыба.

Коричневый, пористый, кривобалконный дом, чадящий кухнями, рыкающий унитазами, шелестящий прохудившейся кровлей, наконец потяжелел и быстро пошел под воду. Баклавский и Нина играючи соскользнули с тонущей веранды и, легко шевельнув упругими хвостами, бок о бок поплыли к солнцу.

Историографические заметки на полях

События, названные позже Пляской-с-Китами, либо же, по-иному, Кетополийской катастрофой, до сих пор воспринимаются как наиболее драматические в новейшей истории Тихоокеанского региона. Вместе с тем книги, посвященные тем событиям, не позволяют разобраться во всех хитросплетениях трагических дней того далекого ноября (хотя спектр этих книг весьма широк: от специализированного исследования «Тактические решения управления броненосной эскадрой на примере событий первого ноября 1901 года» Козмо Дантона до скандально известных мемуаров «…и пришел Кит» Алена Лебре). История Кетополийской катастрофы остается малоисследованной – и не в последнюю очередь оттого, что беспристрастное изложение ее причин и следствий неминуемо бросает тень на легендарную фигуру г-на Канцлера.

Более: попытки проанализировать события Кетополийской катастрофы, особенно написанные по горячим следам, воспринимаются либо пропагандой правящей верхушки Кетополиса (например, «Море зовет» Грэма Пола и вышедший на его основе графический роман «Глубокое синее море» Гая Лиотты), либо – контрпропагандой эмигрантских кругов, грешащей перегибом в другую сторону: обвинениями в адрес некомпетентности военных, рассказами об одержимости г-на Канцлера и пр. (наиболее известно – психоаналитическое исследование «Воды души: психическая природа одной фобии» Людвига ван Сааба, ученика Адлера и человека, связанного с так называемым «правительством Кетополиса в изгнании»). И тот, и другой подход грешат односторонностью в изложении материала и предвзятостью в системе предлагаемых выводов. Несомненно, и события Пляски-с-Китами, и последующие – куда сложнее, чем можно понять из разоблачений противостоящих сторон.

Немалый интерес для беспристрастного исследователя представляют два источника, стоящие несколько особняком на фоне обоих отмеченных тенденций. Во-первых, это поэма Сайруса Фласка «Как я съел Кита» – претенциозное полотно на три тысячи строк, самое крупное из известных произведений автора. Как всегда вычурный стихотворный текст «темного поэта» (как он назван Полем Верхарном после первого знакомства со стихами Фласка) повествует о странных видениях героя, в которых тот, превращаясь в кита, слушает песни «старых богов» и пророчествует о будущем Кетополиса (фактически же, учитывая реальное время создания поэмы, – вспоминает). На удивление, анализ поэмы с точки зрения сегодняшнего дня дает основание говорить, что Фласк сумел отразить целый ряд уникальных для понимания тогдашней ситуации сведений. Впрочем, у современников Фласк так и остался при репутации чудаковатого поэта, чьи не всегда вразумительные писания могли быть истолкованы в довольно широком спектре значений (хрестоматийным примером остается его поэма «Одиночество Кальмара», в которой иные из современников видели сатиру на императорскую фамилию Кетополиса, а иные – пророческие строки, полные скрытого смысла).

Вторая знаменательная книга – «Туда и обратно: история мотылька» Жака-Луи Пельша, вышедшая в Париже через два года после тех трагических дней. Об авторе почти ничего не известно, кроме того, что, по его же словам, он путешествовал по Кетополису как раз во время событий, воспоследовавших после Пляски-с-Китами. В целом исследователи довольно скептически относятся к запискам Жака-Луи (например, дата прибытия в Кетополис, каковой Пельша называет тридцать первое октября, считалась явственным доказательством подлога – как нарочито драматическая), однако же, когда два года назад в австралийской прессе были опубликованы рассекреченные документы архива Канцелярии Его Величества времен Кетополийской катастрофы, оказалось, что целый ряд сведений Пельша (довольно фантастических, заметим) подтверждается независимыми источниками: в частности, это касается загадочной фигуры Вивисектора.

И вот сегодня, по прошествии почти четырех десятков лет, мы, наконец, попытаемся приблизиться к истинной сути событий тех трагических часов перед воистину апокалиптическими последствиями, которые Пляска-с-Китами имела для Кетополиса.

Данное издание представляет собой попытку художественного изложения подготовленной к печати монографии «Скрытая правда: истоки и смысл трагедии Кетополиса». Поскольку возможная аудитория научного исследования показалась авторам слишком узкой, была предложена идея представить выводы книги в виде художественных текстов, своего рода «мгновенных отпечатков» действительности, восстанавливающих как самый Zeitgeist, «дух времени», так и последовательность событий конца октября – начала ноября того несчастливого для Кетополиса года.

Вместе с тем, поскольку художественная канва произведений, представленных в данном сборнике, требует скептического взгляда, было решено снабдить каждый текст научными комментариями, позволяющими публике самой делать выводы о степени аутентичности предоставляемых сведений.

Итак, перед вами пройдут семь человек, каждый из которых расскажет свою историю – так, чтобы все семь слились в призрачную, но правдивую песнь любви, чести и предательства. Старый китобой, полицейский инспектор, монашка ордена Ионы Благочестивого, мальчик-бродяжка из рабочих кварталов, туземная девушка из-под стен Патройи, сиамский головорез и врач Его Величества – каждый из них раскроет перед вами фрагмент мозаики. И каждый расскажет правду. Свою правду.

Напоследок хочется отметить: события последних лет, толкающие Европу в пропасть новой Мировой Бойни, делают рассказ о Кетополийской катастрофе как никогда актуальным – особенно учитывая смутные пророчества поэмы Сайруса Фласка. Ведь доподлинно известно, что ряд этих предсказаний касается судьбы не только Кетополиса, но и всего мира в целом – например, аннексия немцами Судетской области, метафорически описанная героем-китом. И что-то нам еще готовит грядущее, начавшееся накануне Пляски-с-Китами в далеком от Европы Кетополисе? Что-то еще грядет?

Мы – ждем, читатель. Мы – ждем.

Ажани Батакален

Предисловие к изданию «Пляска-с-Китами».

Париж, 1939 г.