Текст книги "Я служил в десанте"

Матрос

Третий день море штормило. Волны, казалось, со злостью обрушивались на пирс. Холодный ветер заставлял добровольцев кутаться в шинели. Ночью на город с неба обрушились струи ливня. Ветер бросал пригоршни воды в окна, и они барабанили о стекла. Я сидел под единственной лампой у телефона и читал Генриха Гейне (других книг в особняке не было) Неожиданно послышался настойчивый стук в дверь. Гофар Аликперов, дежуривший у телефона, вопросительно посмотрел на меня: что бы это могло означать? Стук в дверь повторился настойчиво и тревожно Я подошел к двери.

– Кто?

В ответ кто-то кричал. Но слов из-за ливня и ветра нельзя было понять. Я взялся за ключ. Гофар наставил ствол винтовки на дверь.

– Давай!

В открывшуюся дверь ворвался холодный ветер и брызги воды. В дверях стоял матрос в тельняшке, с него струями стекала вода. Оттолкнув меня в сторону, он вошел в вестибюль и, с силой захлопнув за собой дверь, закричал:

– Где начальник? Давай начальника!

– Полковник спит.

– Я с той стороны… – И к Гофару: – Убери, гад, пушку!.. Переплыл через пролив… Нужен начальник… Срочно!

По взволнованному тону и виду матроса мы поняли, что случилось что-то важное.

– Пойдем, – сказал я. – Разбудим его. Поднявшись по лестнице, мы остановилось перед дверью полковника.

– Подожди здесь, – сказал я матросу, – я доложу. Матрос согласно кивнул. А я заметил, что он весь дрожит от холода и нетерпения.

Полковник проснулся, сел на кровати в одном исподнем.

– Что?

– К вам какой-то матрос. Срочно.

– Срочно? Зови матроса…

Я открыл дверь.

– Давай! Только говори громко он контуженный, плохо слышит.

– Я с той стороны, – торопясь, доложил матрос, – переплыл через пролив… Нужно оружие!

Полковник молча смотрел на матроса. Казалось, он не вполне понимает его. Матрос закричал громче, чем прежде.

– Я с той стороны! Бердянское училище военных моряков! Немцы подходят к городу. Дай оружие! Умрем, но не отдадим город!

Полковник молчал.

– Ты что, не слышишь?! – возмутился матрос.

– Нет у меня оружия, парень, – сказал полковник тихо.

– Как нет?! Молодые ребята!.. Погибнут без боя! Дай хоть винтовок!

Полковник закричал:

– У меня на весь корпус только одна винтовка! Одна на весь корпус! Понимаешь?

Матрос, не понимая, смотрел на полковника.

– Я бы тебе отдал последнее. Но нет и взять мне не у кого!

Матрос не понимая смотрел на него, потом вдруг весь как-то осунулся, повернулся и устало пошел к двери. Упершись в косяк головой, он вдруг разрыдался, посылая кому-то страшные проклятия…

Когда, уже после войны, в газетах написали, что я готовлю фильм о войне, я получил письмо от начальника тыла генерала Сокола. Он обижался на прессу, обвиняющую его ведомство в нехватке оружия. Генерал цифрами доказывал, что оружия нам вполне хватало. Но оружие на складе само не стреляет. Оружие нужно было людям, а там, где оно было нужно, его не хватало. Важна не статистика, а факты.

Пирс

На третий день ливень прекратился. Появилось солнце, но море еще волновалось. Рано утром мы услыхали разрывы. Зазвонил телефон.

– На пирс налетели «мессершмитты»! Бомбят и расстреливают мирных жителей!

– Каких мирных жителей? Откуда они на пирсе?

– Жителей с того берега. Ночью они переправились через пролив. Бежали от войны, но вот не убежали…

Мы громко сообщили об этом полковнику. Он молча выслушал нас. Что он мог? Ни зениток, ни тем более истребителей в Ейске не было. Мы с ним хотели пойти на пирс, но пришел приказ срочно погрузить личный состав в вагоны и отправиться на Северный Кавказ. Надо было успеть погрузить тяжелый сейф с документами – дело нелегкое; надо было зачем-то конфисковать у жителей велосипеды и погрузить их в эшелон. Мы все успели.

Те, кто побывал на пирсе, рассказывали потом: «мессершмитты» налетели неожиданно, расстреливали людей на бреющем полете. Действовали жестоко и безнаказанно. Много убитых детей и женщин. Весь пирс был в крови и трупах. Я всего этого не видел: занимался погрузкой, но переживал, как будто был свидетелем этой кровавой расправы.

Снова Ессентуки

Я бывал в этом городе еще ребенком. Это был веселый курортный город. Сейчас я не узнавал его. Те же улицы, тот же зеленый парк, но улицы невеселы и безлюдны; иногда появляется человек, но тут же скрывается за какой-нибудь дверью. Отдыхающих нет. Санатории превращены в госпиталя. Жители жалуются: от раненых житья не стало. Женщинам, девушкам на улице лучше не показываться. Мужчин избивают, отнимают деньги. Устраивают пьяные драки. Ножей им не дают – дерутся вилками. Вилками убили начальника милиции, пытавшегося разнять пьяную драку…

Командир корпуса вызвал солдат, знающих рукопашный бой, и приказал за три дня навести в городе порядок. В случае необходимости применять силу и оружие. Я подумал: «Оружие к раненым? Они же пострадали, защищая Родину!» И, как бы в ответ на мои мысли, командир сказал:

– Они не защитники Родины, а бандиты. Я не могу в такой обстановке готовить десантников к предстоящим боям. За либерализм буду строго наказывать.

Мы принялись за дело и за два-три дня навели порядок. Было странно, что небольшая кучка бандитов терроризировала целый город. Дебоширы сопротивлялись, качали права, угрожали нам вилками, старались вызвать сочувствие: «Мы раненые! Мы Родину защищали!»

– Мы тоже Родину защищали и тоже валялись в госпиталях, но не грабили и не дебоширили, – отвечали мы.

Действовали мы без сантиментов, при необходимости жестоко, но порядок навели. И город свободно вздохнул. Девчонки считали десантников героями, врачи благодарили:

– Приходит эта шпана и угрожает вилками. «Будешь вякать, выколем глаз!» Требуют спирт и наркотики. И даешь! Не хочешь лишаться глаза. Старшую сестру госпиталя убили за то, что она отказалась отпереть шкаф, где хранились бутылки со спиртом… Шайка бандитов! Спасибо, теперь можно лечить раненых.

Это был для меня первый наглядный урок гуманизма. Если хочешь быть гуманистом, сперва устрани бандитов и воров. Это самое гуманное действие тех, кто действительно мечтает о свободе и демократии.

Пока был здоров, я и писал и говорил на людных собраниях, что нам не нужен сейчас президент о семи пядей во лбу, нам нужен президент, который сможет навести порядок. А потом можно избрать и о семи пядей во лбу. Конечно, огромная страна – не то, что маленький курортный город, и тем не менее навести в стране порядок можно. Для этого нужна сильная власть. Только сильная власть способна осуществить демократические реформы. Слабая годами будет топтаться на месте. Это приходилось доказывать, хотя жизнь это уже доказала. Но наше общество находится в состоянии моральной опустошенности, и люди слушают сказки «демократов», которые их ограбили, – сказки о том, как теперь они, демократы, сделают нас счастливыми. Демократия в условиях смуты способна лишь увеличить смуту. Демократия в условиях законности и порядка может создать условия для процветания страны.

Каждый раз, когда я говорил об этом, поднимался «демократический» вой: «Сильная рука! Мы уже это кушали! Нам не нужен новый Сталин! Мы уже одного имели!» – и всякие другие «прогрессивные» слова, под которые наиболее успешно разворовывались богатства страны и уничтожались ее духовные ценности.

Я согласен, что диктатура опасна, но я не за сталинскую диктатуру. Не я ли первый в Советском Союзе, обманув начальство и цензуру, на свой собственный риск снял антисталинский фильм «Чистое небо», а во время перестройки создал фильм «Сталин и война». Я ненавижу сталинизм и выступал против него, когда это было опасно и когда другие молчали. Но я не догматик от социализма и не догматик от демократии. Я считаю, что диктатура может быть и не сталинская, что она может быть и ступенькой к демократии (Франко, Пиночет). Для опасно больного общества демократические увещевания бесполезны. Воры, бандиты, убийцы признают только силу.

Когда у человека рак, надо делать хирургическую операцию. Это связано с болью и кровью, но это необходимо. Это и опасно – нет гарантии, что больной выживет. Но приходится рисковать. Конечно, можно ограничиться уговорами, но тогда больной уже точно умрет.

Люди не представляют, в каком состоянии их страна, им некогда об этом подумать, некогда обобщить. Четырежды ограбленные своим «демократическим» правительством, замороченные собственными горе-демократами, изуродованные телевидением, изо дня в день показывающим, как лихо и весело убивать, люди носятся в поисках хлеба насущного. Они знают, что все, кто может, воруют, но относятся к этому снисходительно. Мы тоже воруем, иначе не выживешь. А страна гибнет, и власть не в состоянии защитить гражданина от произвола воров, чиновников, рэкетиров и милиции и желания ближних и дальних иностранцев поживиться за наш счет и унизить нас. Слабых бьют, и наши воры готовы ограбить кого угодно и на любой территории.

Итак, мы навели в городе порядок и приступили к занятиям. Нас учили по-настоящему воевать: выживать в экстремальных условиях, метко стрелять из любого положения, метать ножи, группироваться при падении, прыжкам с парашютом и другим воинским премудростям.

Сегодня я думаю: страна была на грани гибели. Немцы подходили к Москве. А здесь, на Кавказе, нас учили по-настоящему воевать. Кто-то должен был это организовать. Не сами же собой организовались воздушно-десантные войска. Кто-то должен был предвидеть, что они будут нужны.

В ясную погоду в небе, как цветы, распускались белые купола парашютов. Издали это было красиво. Но на следующий день в городе раздавались звуки траурного марша: хоронили солдат, погибших на тренировках. Потери были большие. Политруки говорили:

– Осваиваем новое дело. Потери неизбежны.

Егорыч, наш пожилой инструктор парашютного дела, при этом только тяжко вздыхал. И однажды под большим секретом рассказал нам, что это дело вовсе не новое, что в 1932 году Тухачевский с Уборевичем на маневрах под Киевом показали парашютный десант, что «иностранные дипломаты и военные атташе от удивления рты раскрыли». Но потом Тухачевского, Уборевича, Корка и других видных военных обвинили в измене и расстреляли. Вслед за ними уничтожили многих инструкторов-парашютистов. Сам он уцелел только потому, что вывихнул при приземлении ногу и попал в больницу. Вот почему теперь опытных инструкторов не хватает…

Егорыч помолчал и попросил нас:

– Только вы, ребята, молчок. Иначе мне крышка.

В эту ночь я не мог заснуть. Вспомнился 1937 год и разоблачение «группы военных предателей»: Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка… Мы тогда уже жили в Москве.

Мама, узнав о «предательстве» группы Тухачевского, была подавлена.

– Странно, – сказала она. – Тухачевский был выдающимся полководцем гражданской войны… – И тяжело вздохнула. Потом, посмотрев на меня, прибавила: – Люди иногда изменяют самим себе…

А на улицах играли оркестры, газеты клеймили позором «подлых изменников», и «трудящиеся требовали уничтожить их как бешеных собак». В нашей школе тоже был митинг. Выступали представители райкома и отдела народного образования. Выступали и наши педагоги. Все говорили одно и то же: «Собакам – собачья смерть!» Я был в это время активным комсомольцем и тоже выступал. «Какое счастье, – говорил я, – что наши органы обнаружили и обезвредили предателей! Страшно представить, что могло бы быть в случае войны!» Сам себе в это время я казался передовым и принципиальным.

Сегодня мне стыдно за эти слова. Сегодня я знаю, что Тухачевский был не только выдающимся полководцем гражданской войны, но и талантливым строителем нашей армии. Ему принадлежала инициатива применения в войне парашютных десантов, он впервые предложил использовать в войне танковые соединения, он поддерживал ученых, разрабатывающих реактивное оружие. Группа Тухачевского считала, что война с немцами неизбежна. Сталин надеялся столкнуть Гитлера с капиталистическим Западом, считая, что «Гитлер увязнет в этой войне, а мы в это время будем продолжать строить социализм». Группа Тухачевского мешала этому «хитрому» замыслу. Ликвидировать группу Тухачевского у Сталина были и личные мотивы: во время гражданской войны они, талантливые и удачливые, были ближе него к власти, к которой он жадно стремился. Кроме того, они знали ему, Сталину, цену и мешали уже одним своим присутствием.

Жизнь показала, что правы были они, а не он. Гитлер не увяз в войне на Западе. Он, обманув Сталина, напал на нас. Все идеи и начинания Тухачевского были успешно использованы в Великой Отечественной войне. Знаю и то, что листы протоколов допроса Тухачевского залиты его кровью (я держал их в руках) Я тоже повинен в этой крови. Мне больно и стыдно вспоминать свои слова и обстановку всеобщей истерии, охватившей страну. Оправдания этому нет.

Танцы

Нашу роту поместили в небольшом особнячке, недалеко от клуба Медсантруд, длинном одноэтажном здании, похожем на сарай. В этом клубе по выходным дням устраивались танцы, и десантники часто проводили в нем свои свободные вечера. Приходил на танцы и я. Если в клубе не было девушки, заинтересовавшей меня, я мог целый вечер простоять у стенки, но так никого и не пригласить. Но этот вечер оказался для меня особенным. Среди танцующих я заметил новую девушку, которая произвела на меня большое впечатление. Заметив ее, я даже разволновался. Она сидела со своими подружками, ее милое, красивое лицо излучало спокойную доброту, и мне приятно было смотреть на нее. Но пригласить ее на танец я не решался. Смотрю – к ней направляется парень из нашей роты, Ваня Таран. Подходит и разговаривает с ней как старый знакомый. Поставили очередную пластинку, и он пригласил на танец ее подружку. Я удивился: «Почему не ее? На его месте я бы никого не пригласил, кроме этой девушки». Когда танец кончился и Ваня провожал на место свою партнершу, я, схватив его за руку, взволнованно спросил:

– Иван, кто эта девушка?!

– Моя партнерша?

– Нет, та, что рядом с ней. С которой ты разговаривал…

– Ирина Пенькова. Вместе поступали в институт.

– Познакомь!

Я видел, как, проводив свою партнершу на место, Ваня заговорил с той самой девушкой. Она стрельнула глазами в мою сторону и тут же отвернулась, скрывая свой интерес ко мне. Но для меня этот взгляд был целым событием! Потом Ваня Таран, как бы случайно прогуливаясь по залу, подвел меня к ней и познакомил. И, конечно же, я пригласил ее на танец. О чем, танцуя, мы говорили – не помню. Помню только, что я спросил, почему я раньше ее не видел.

– Мы были на окопах. Рыли противотанковые рвы, – объяснила она.

После танцев я пошел ее провожать. С ней была ее младшая сестра, Люба. И опять мы о чем-то говорили, и этот разговор имел для нас особый, только нам понятный, глубокий смысл. Расставаться с ней мне не хотелось. Я спросил:

– Когда мы с вами снова встретимся?

– Не знаю, – ответила она, смутившись.

– Давайте через три дня! – предложила Люба.

– Где?

– В городском кинотеатре. – Люба завладела инициативой в этом вопросе.

Три дня я не ходил, а летал, ожидая свидания. «Что там кинотеатр! – думал я. – В Зеленом театре состоится большой концерт. Приглашу ее туда!»

Истратив все свои деньги на два билета, я принарядился. Ребята одевали меня всем коллективом: кто дал новую гимнастерку, кто на руку часы, кто свои сапоги. Сапоги были маловаты, но хромовые, не солдатские. Чего не сделаешь, чтобы понравиться девушке! Я решил: перетерплю. В таком виде я направился на свидание. Но мне в этот вечер решительно не везло. На выходе из казармы мне встретился командир роты Василий Иванович Невструев.

– Куда собрались, старший сержант?

– В город, товарищ капитан.

– А увольнительная есть?

– Увольнительной нет. Замешкался. Офицеры ушли.

– А что вы так нарядились?

– Тороплюсь. Назначил свидание хорошей девушке.

Невструев был добрый командир.

– Ну, если хорошей, – сказал он, улыбаясь, – идите. Если задержит патруль, скажете: «С разрешения командира роты».

Окончив разговор, я посмотрел на часы: времени до встречи оставалось мало. Я побежал к кинотеатру и тут понял свою ошибку: сапоги жали нещадно, бежать в них было нестерпимо больно. Прибежал к кинотеатру – Ирины нет. «Должно быть, ждет меня в фойе!» Сунулся в фойе – контролер не пускает. Я в кассу – билетов нет. Я к администратору – билетов нет.

– Один билет! Жизнь зависит! – взмолился я.

– Ну, если жизнь… – администратор достал какую-то книгу и, не торопясь переворачивая страницы, стал искать билет, приговаривая: – Ну, если жизнь… Ну, если жизнь… Ну, если жизнь зависит…

Наконец, отыскав билет, отдал его мне.

– Денег не надо!

Вбегаю в фойе – ее нет. Очевидно, вошла в зал. Я в зал. Хожу по проходу, ищу ее по рядам. Ирины нет. «Не пришла!» – думаю я. Огорченный, постояв около кинотеатра и не дождавшись ее, хромая, плетусь к Зеленому театру. Надеюсь продать билеты. Но желающих купить нет. «Черт с ними, с билетами!» Хочу уходить. Вдруг какая-то девушка – я видел ее на танцах – спрашивает лишний билетик.

– Есть лишний!

– Сколько? – интересуется она ценой.

Я показываю билеты. Увидев цену, она даже вскрикнула.

– Ой! Как дорого!

Мне стало стыдно. Студентке предлагаю такие билеты! Оправдываюсь:

– Я не продаю, я приглашаю. Пойдемте вместе.

– Но так дорого…

– Ждал свою девушку, а она не пришла… – объясняю я.

Входим в зрительный зал. Моя попутчица спрашивает.

– Что это вы так хромаете?

– Неудачно приземлился, – с ходу придумал я.

Садимся на свои места. На нас с подозрением смотрят соседи, обладатели дорогих билетов: генерал с женой и какой-то старик в шикарном по тому времени костюме.

До войны традиционно в Ессентуки приезжали лучшие артисты. Приезжали они и сейчас. Но мне было не до концерта. Я думал: «Почему она не пришла?» В антракте замечаю, что на нас смотрит какая-то молодая пара и нехорошо улыбается.

– Что они на нас так смотрят? – спрашивает моя попутчица.

– Не знаю.

А молодая пара направляется прямо к нам, и девушка, измерив взглядом мою попутчицу, говорит мне:

– Вот вы, оказывается, где! А мы с Ириной ждали вас у кинотеатра…

Я чувствую себя, как преступник, пойманный на месте преступления, и пытаюсь что-то объяснить. Но она только многозначительно кивает. Мол, знаем мы вас…

Звенит звонок, начинается второе отделение концерта. И опять я смотрю на сцену и ничего не вижу. Только думаю: «Как неудачно все получилось!» Мне стыдно и обидно. Я чувствую себя бесконечно виноватым перед Ириной и боюсь ее потерять. Когда концерт закончился, я, извинившись перед своей попутчицей, подхожу к подружке Ирины.

– Очень прошу вас! Скажите Ирине, что это недоразумение и я буду ждать ее в воскресенье в клубе…

Все дни до воскресенья я думаю, как объяснить Ирине то, что со мной приключилось. И чем больше думаю, тем больше отчаиваюсь: уж очень все неправдоподобно. Поверит ли она мне?

В воскресенье, мучимый сомнениями (придет или не придет?), иду в клуб. Ирина здесь. Подхожу к ней, приглашаю на танец. Она как ни в чем не бывало соглашается. Танцуем. А я все думаю, как начать трудный для меня разговор. Наконец решаюсь, начинаю лепетать какие-то слова.

– Не будем об этом! – прерывает меня Ирина.

Я смотрю на нее. Почему она так сказала? Обижена? Нет! Она улыбается мне. Она действительно не хочет говорить об этой ерунде. «Боже! Какая девушка! Как с ней хорошо и просто!» – радуюсь я. У меня как гора с плеч свалилась. Я провожаю ее и снова осмеливаюсь спросить, когда мы встретимся. Договариваемся через неделю в городской библиотеке. До воскресенья целая неделя. Я огорчен.

На площадке напротив нашего особняка я проводил занятия по рукопашному бою. Обычно посмотреть на занятия собиралась толпа любопытных.

Вдруг в этой толпе замечаю Ирину и Любу. Тут уж я решил распустить свой «павлиний хвост», показать, на что я способен. Я эффектно отнимал у воображаемого противника нож, обезоруживал «вражеского часового», бросал через себя здоровенных парней. И так увлекся, что не заметил, как девушки ушли.

Мы питались в столовой истребительной роты. В столовую мы по утрам шли мимо вокзала, через пустырь. Невструев поручил вести строй мне. Ирина в это время спешила на электричку (она училась в Пятигорском педагогическом институте). Обычно мы встречали ее на пустыре, и я обменивался с ней взглядом или несколькими словами. Эти минуты делали меня счастливым на весь день. Приближаясь к нашему строю, она слышала только «ч-ч-ч» и понимала, что речь идет обо мне и о ней.

У меня в этой роте были три друга: Павлуша Кирмас, Жора Кондрашов и Лешка Моцак. Я познакомил их с Ириной, и однажды мы все вместе ходили в Зеленый театр на концерт. Ирина моим друзьям понравилась. В маленьком городе, где все о всех знают, разнеслась молва, что Ирина «гуляет с простыми солдатами». «Общественное мнение» считало, что Ирина, при ее внешности, должна была подцепить себе как минимум офицера. Ирина знала об этом, но не обращала внимания. Мои друзья были ей интереснее многих офицеров.

Однажды – это было уже ранней весной – в Пятигорске на вокзале она встретила Лешку Моцака.

Он спросил ее, почему она здесь. Она рассказала, что ждала отца, с которым должна была встретиться на вокзале, что, долго ожидая его, вся продрогла в своем легком пальтишке и что сегодня он вряд ли придет.

Подошла электричка.

– А вдруг появится твой отец? – спросил Лешка.

– Скажешь ему, что я не могла больше ждать, замерзла и уехала домой.

– А как я его узнаю?

– Он будет не по сезону в валенках.

Ирина уехала. Вскоре на вокзале появился человек в валенках. Лешка подошел к нему.

– Вы не отец Ирины?

Да, Это был отец Ирины. Он назначил ей свидание, но его задержали в военкомате. Завтра он уезжает на фронт. Он хочет проститься с дочерью. Он будет ждать ее здесь еще два часа.

Лешка первой же электричкой поспешил в Ессентуки. Но он не знал, где живет Ирина. Это знали Павлуша Кирмас и Жора Кондрашов (мы как-то вместе провожали Ирину домой). Времени терять было нельзя. Они побежали через весь город к дому Ирины. Прибежали – а ее нет и дом заперт на замок. Надо было оставить записку. Они рассудили, что раз отец встречается с дочерью на вокзале в другом городе, значит, он с матерью в разводе. Чтобы не создавать ненужных проблем, Павел написал ей записку на немецком языке.

Ирина с мамой вернулась домой утром – были у тетки в гостях – прочитала записку, но было уже поздно: отец уехал на фронт. А через несколько месяцев пришло известие, что Павел Константинович Пеньков погиб смертью храбрых под Смоленском.

Я с волнением ожидал свидания (тогда еще никто не знал о гибели отца). Но за час до свидания Невструеву приказали направить Кирмаса и меня с новой рацией РБ в штаб корпуса. Время свидания совпадало со временем вызова. И все-таки я нашел 10 минут, чтобы забежать в библиотеку. Ирина ждала меня у столика, на котором горела электрическая лампа под абажуром. В ее свете Ирина была очень красивой, и я любовался ею.