Текст книги "Тропою испытаний"

III

На следующий день с семи часов утра мы уже тащили нарты к перевалу. Погода продолжает благоприятствовать нашему путешествию. Вчерашняя лыжня настыла хорошо, и полозья по ней скользят, как по льду. Только плечам неловко от лямок, но шагается легко, и на душе снова бодро и радостно от свежего утра и ожидания новых впечатлений и встреч.

Горы надвигаются на нас, ущелье сужается, тяжелеют на подъеме нарты. По боли в плечах я чувствую, как нарты ныряют в выемки, стружат борта лыжни, перегибаются на буграх, струною натягивая ремни. Александр идет, как обычно, впереди, по-бурлацки сгибая спину и вытягивая длинную шею. Иногда он на минуту задерживается и поворачивает к нам угрюмое лицо. В его строгом взгляде, в стиснутых челюстях неукротимое упорство.

Лыжня, взбираясь на перевал, виляет по пологому склону. У всех раскраснелись лица, пар идет от натруженных спин. С трудом добираемся до края россыпи на половине подъема. Сбрасываем лямки и все падаем в изнеможении. Я смотрю на своих спутников и жду, что они начнут сейчас проклинать этот день и того, кто придумал лямки, но Александр молча достает кисет, привычным движением руки отрывает клочок бумажки и начинает вертеть неизменную козью ножку.

– Так что, Василий, надо полагать, женка сегодня не приснится, – говорит он, передавая приятелю щепоть табаку для трубки.

Василий Николаевич меряет взглядом оставшийся до седловины подъем, покачивает головой.

– Пока взберемся на перевал, в глазах двоиться будет, – отвечает он и окутывается дымом.

Уже полдень. Отогретые солнцем россыпи украсились узором цветных лишайников. На пригорке ноздрится снег. Темнеют увалы. В испарине весеннего дня отдыхает лес. Еле уловимый ветерок разбрасывает по горам запах набухших почек, прелых листьев. Неохота вставать, но время поторапливает нас.

Впрягаемся трое в одну нарту: Василий Николаевич с Александром впереди, я сзади. Идем без лыж. На подъеме промоины, террасы, заледеневшие бугры. К обнаженным камням липнут полозья. Последние сто метров преодолеваем на четвереньках, впиваясь пальцами в твердый снег и вдавливаясь в него коленями.

Наконец мы на перевале. Немного передохнув, тем же порядком вытаскиваем вторую нарту и начинаем спускаться к Удюму. Идем широким коридором в тисках однообразных гор. Снег размяк, но лямки теперь не жмут плечи, нарты сами сползают вниз. За первым правобережным распадком открылась широкая долина с лиственничным лесом.

«Ки-ки-ки», – кричит дятел, как бы оповещая жителей леса о нашем появлении. Он отлетает метров на двести, прилипает к дереву, дожидается нас и снова отлетает вперед. Так дятел и доводит нас до небольшой поляны.

Спускаемся ниже к густому ельнику и совершенно неожиданно натыкаемся на останки старинного табора пастухов-эвенков. Табор был, наверное, здесь лет двадцать пять назад. Пни от срубленных деревьев уже сгнили, как и палки от чумов. Сделанные на деревьях затесы оконтурились толстыми многолетними рубцами. Медвежий череп, положенный в развилину ели, позеленел от времени и врос в кору. Жаль, что с нами нет Улукиткана, он, наверное, расшифровал бы, что означают вырезанные фигуры на старой засохшей лиственнице, напоминающие не то большекрылых птиц, не то злых духов, изображенных в виде чудовищных зверей. По незаметным для нашего глаза следам и отметкам старик многое рассказал бы о том, кто были эти люди, откуда они приходили сюда, зачем и куда ушли.

Вблизи старинного табора мы поставили свою палатку. До намеченной вчера вершины от лагеря остается всего пять-шесть километров. Она возвышается в виде острого конуса, заметно перекрывая своею высотой все соседние вершины гребня. Подъем снежный и не очень крутой, только последний отрезок, метров в пятьсот, затянут крупной россыпью и справа урезан невысокими скалами, поднимающимися до самого верха.

Разжигаем костер, варим ужин и с аппетитом, присущим людям, работающим постоянно на свежем воздухе, утоляем голод. Нам не надо изощряться в приготовлении кушаний, сдабривать их приправами и специями. Тут пища необычайно вкусна именно в натуральном виде, со своим мясным или рыбным ароматом, да было бы ее вдоволь. Наш сегодняшний ужин состоит из куска отварного мяса, бульона, кружки сладкого чая и лепешек.

В печке потрескивают дрова, уютно освещая внутренность палатки. Усталость упрямо напоминает о себе, но обстановка невольно заставляет меня раскрыть дневник и час-другой посидеть над записями.

В десять часов утра восемнадцатого апреля я и Василий Николаевич уже находились на последнем подступе к главной вершине боковой гряды.

Тонут в пространстве соседние отроги, и синева неба простирается до далекого горизонта. Все шире и величественнее раскрывается перед нами панорама гор, но я сдерживаю любопытство, стараюсь не смотреть по сторонам. Хочется одним долгим, запоминающим взглядом охватить все с высоты господствующей над местностью вершины.

На последнем подъеме напрягаю все силы и по пологому гребешку почти бегом выскакиваю на верх гольца.

Трудно передать радость этой минуты, незабываемое чувство восторга, которое охватывает меня всякий раз, когда я достигаю какой-то высоты и вижу своими глазами все то, что еще недавно казалось недосягаемым. Ради таких минут человеческого торжества над природой стоит идти еще дальше и выше, взбираться на надувы, карабкаться на скалы, спускаться на дно ущелий…

Полуденное солнце сквозь перистые облака бросает на горы снопы яркого света, и необозримо широкая горная панорама развернулась перед нами во всем своем многокрасочном, праздничном великолепии.

С вершины, где мы находимся, более доверчиво раскрывается восточный край Алданского нагорья. По высоте оно лежит метров на тысячу ниже этой вершины. Лиственничная тайга, раскинув широкие полы, затемнила бугристую землю. В белесоватую даль нагорья вонзились заледеневшие стрелы рек, в широких падях вырезались замерзшие болота. Изредка белеют снежные продушины плосковерхих сопок. Нагорье серо, неприветливо, безлюдно. Ничем не радует этот холодный северный пейзаж.

Лес, покрывающий Алданское нагорье, широким фронтом наступает и на отроги хребтов, несколько оживляя их суровый облик. Деревья взбираются по крутизне, по щелям, даже по скалам, селятся всюду, где есть хотя бы горсточка почвы для первого ростка. Но на подступах к вершинам они обычно гибнут в раннем возрасте, не выдерживая борьбы с ветрами и стужей.

До верхней зоны леса поднимаются только лиственницы, видимо, это единственная порода деревьев, способная отвоевывать для своего потомства новые места на более высоких отрогах. Но какими жалкими кажутся эти деревья, вклинившиеся в откосы мертвых курумов, и какой ценою они платят за жизнь!.. Их стволы изогнуты вместе с кронами в покорном поклоне солнцу. Такую форму лиственницам придали губительные ветры, дующие здесь чаще всего с севера и северо-запада. Корни деревьев обнажены, верхушки засохли, да и сами стволы почти мертвы. Жизни-то в них всего-навсего капелька, бережно спрятанная с подветренной стороны под узкой полоской коры. Деревья чаще стоят в одиночку, каким-то чудом удерживаясь на голых камнях. Они напоминают изувеченных воинов, уцелевших среди погибших товарищей. В таком почти омертвелом состоянии эти смельчаки еще продолжают бороться за свое существование.

Джугджурский хребет протянулся от нас широкой полосою на восток к Охотскому морю и виден на большом расстоянии. Мы стоим на его северной гряде, обрывающейся крутыми откосами к Алданскому нагорью. Насколько хватает глаз, до темно-лазоревого неба поднимаются мрачные и однообразные вершины, то куполообразные, то со срезанными макушками, напоминающими столовые горы. На фоне снежных полей контрастно выделяются руины прежних утесов. Как мрачные тени, проступают извилины глубоких ущелий. Неизгладимая печаль лежит на развалинах этих гор.

С высоты, на которой мы находимся, виден близкий край Станового и одинокая вершина далекого гольца, по форме напоминающая стог. Первое впечатление, полученное мною при взгляде на район стыка хребтов со стороны Купуринского перевала, сейчас подтвердилось. Становой действительно здесь не обрывается, а уходит дальше на восток широким разметом вздыбленных вершин. У истоков Удюма он немного понижается и отбрасывает на север мощный отрог, похожий на слоновий хобот. Ответвление заканчивается куполообразной вершиной, по высоте не уступающей многим вершинам главного хребта.

Естественной границы между хребтами не существует, очевидно, правильно считать, что Становой заканчивается этим северным отрогом и Майским перевалом – самой глубокой здесь седловиной.

Вокруг нас еще лежит зима, и под ее плотной шубой спрятан растительный покров гор. Нужно много теплых дней, чтобы на северных отрогах «прозрели» россыпи, поднялись придавленные снегом стланики, заговорили ручьи. Нет здесь и баранов. Они перекочевали за хребет на припеки. Там для них весна уже оттаивает травянистые склоны, обнажает пушистые ковры влажных лишайников. В залесенных лощинах изредка попадаются на глаза белые куропатки, желна, дятлы, кедровки-кукши, поползни, синицы. Этих птиц мы видели гораздо больше на южных склонах гор и по Майской долине, где теперь уже теплее. А здесь все живое как бы замерло в томительно долгом ожидании вешнего тепла и пробуждения.

Я заканчивал зарисовки и измерение азимутов на вершины хребтов и нагорья, когда из ближайшей расселины поднялся в воздух старый ворон со щербатыми крыльями, вероятно, проживший всю свою долгую жизнь под сенью скал. Он покружился над нами и улетел обратно, уронив с высоты протяжный и грустный крик.

На обратном пути в лагерь увидели свежий след медведя, пересекший недавно нашу тропу. Он ушел на юго-восток, оставив на снегу глубокую борозду, ровную, как натянутый шнур.

– Сегодня восемнадцатое апреля? Поздновато вышел топтыгин из берлоги, – сказал Василий Николаевич. – Значит, весна не за горами.

На следующий день, лишь солнце выглянуло из-за гор, мы двинулись вниз по ущелью Удюма, намереваясь пробраться как можно дальше в глубь Станового хребта.

Долина Удюма в районе слияния двух верхних истоков широко раскинулась меж залесенных отрогов. Темная наледь перехватила ее каменистое дно. Мы сворачиваем по ней влево и продолжаем свой путь вверх по ущелью. Теперь нам хорошо видны последние отроги Станового, все выше поднимающиеся к небу. Ущелье становится тесным. Над головами смыкается горизонт.

Подвигаемся медленно. Русло реки местами перехвачено ледяными уступами. Лесная чаща, прикрывающая россыпи, раздвигается только под ударами топоров. Лыжи грузнут в промерзшем снегу, нарты тяжелеют…

После полудня справа показалась лощина с небольшим островком тайги. Добираемся до него и тут, у подножия последнего отрога Станового, разбиваем наш лагерь. На этот раз располагаемся не в ущелье, а на небольшой возвышенности, запирающей левый лог. Тут тепло.

Не успели мы выбрать место для палатки, как к нам пожаловала важная гостья – кукша. Усевшись на вершине ели, птица начала вертеться, хвастаясь, как на смотринах, то светлой грудкой, то рыжим хвостом. И вдруг, словно узнав кого-то из нас, подняла крик: «Эй!.. Эй!.. Эй!..»

– Ну, разболталась, кума! – откликнулся Василий Николаевич. – Чего ты тут бедуешь, дуреха, в этакой пропасти, в снегу? Посмотри, даже дерева доброго нет. Летела бы на юг, в хорошую кедровую тайгу, поближе к солнцу, непутевая ты птица!

Мы разжигаем костер, подвешиваем котел с мясом, чайник и, усевшись вблизи, молча наблюдаем, как огонь пожирает дрова. Лень пошевелиться – так хорошо у костра! Будто чьи-то теплые руки закрывают усталые глаза, клонят голову и влекут куда-то от скал, лямок, трудных дел…

Становится легко-легко, и я засыпаю…

Острый, едкий запах будит сознание. Что-то горит. Хочу крикнуть и не могу проснуться. Все же острое ощущение тревоги заставляет меня открыть глаза. На Александре горит телогрейка, огонь, вероятно, уже добрался до тела, но крепок сон уставшего человека.

– Горишь!!! – кричу я, зная магическую силу этого слова. Оба мои спутника разом вскакивают. Александр сбрасывает с себя телогрейку и затаптывает ее в снег.

– Просил тебя, Василий, не подкладывай еловых дров! Вишь, как они искрятся! – говорит он с сердцем и хватается за бок. – Должно, здорово припалило. А мне казалось, будто солнце пригрело…

После обеда до сумерек остается еще часа четыре, и мы решаем сходить в разведку на ближайший гребень хребта. Может быть, в этом районе еще сегодня нам удастся увидеть господствующую вершину и просмотреть подход к ней. Попутно вынесем наверх инструмент, рюкзаки с продуктами и походной мелочью.

Связываем пару лыж, укладываем на них багаж, впереди пристраиваем ремни.

– А что, если мы возьмем с собой и полушубки? Думаю, утащим? – спрашивает у меня Мищенко. – Если завтра не успеем закончить работу на хребте, то и заночуем наверху, место под скалой найдется…

– Тогда уж клади и чайник, а я захвачу сухую жердь вам на дрова. Чай на гольце – куда с добром! – предлагает Александр.

Мы с Василием Николаевичем впрягаемся в лямки; Александр, привязав толстый конец сухой жерди к багажу, налегает на другой конец всей своей огромной тяжестью и подталкивает груз сзади. Впереди черным комочком скачет Кучум.

Над нами молчаливо возвышаются поднебесные зубья, прикрытые легкой тенью набежавшего облачка. Все выше, все ближе подбираемся к границе унылых скал. Языки отогретых солнцем россыпей все чаще перехватывают лощину.

Добравшись до первой плосковерхой скалы, мы услышали крики кедровок. Птицы взлетели в воздух пестрыми хлопьями и с криком скрылись за соседним гребнем. В это время кедровки – единственные обитатели гольцовой зоны гор. Они еще с осени напрятали здесь стланиковых орехов и теперь, по мере таяния снега, прилетают сюда из тайги кормиться.

Лощина суживается, врезаясь в крутогрудые откосы стен. Ущелье выводит нас в котловину, напоминающую небольшой цирк, откуда до верха остается километра полтора каменистого подъема.

Немного отдохнув, мы снова набрасываем на плечи рюкзаки, берем инструмент, полушубки, жердь и не торопясь взбираемся на гребень. Обидно, что и отсюда нам не удается разглядеть панораму Станового – ее заслоняет высокий отрог, тянущийся с востока на запад, всего в двух километрах от нас.

– Сходим? – спокойно предлагает Василий Николаевич, кивнув головой в сторону ближней вершины. – Не спускаться же на стоянку…

– Боюсь, запоздаем.

– Что вы, солнце еще высоко, успеем обернуться, – говорит он уверенно. – Александр пусть идет на табор. Пока поставит палатку, сварит ужин, и мы вернемся. А ежели темнота нас там прихватит, спустимся по гребню в ущелье.

– Попробуем!..

Складываем груз под камнями в приметном месте, идем налегке: у меня – только винтовка, а у Василия Николаевича – бинокль и на поводке Кучум.

Александр, проводив нас, спускается в лощину.

– К ужину свежих лепешек испеки! – кричит ему вслед Василий Николаевич.

Поднимаемся по узкому гребню, образовавшемуся из каменных глыб. Справа – склон, имеющий вид обвалившихся стен, с торчащими шпилями, а слева – снежная крутизна. Идем осторожно: уж очень скользко – того и гляди сорвешься…

Через полчаса мы наверху.

Открывшийся отсюда вид сторицей вознаграждает нас за усилия, заставляет забыть усталость… Перед нами впервые открылся Становой хребет! Бесконечные гряды гор заполнили широкий горизонт и подняли высоко к небу свои измятые вершины. Всюду видны глубокие лощины, куда стекают снежные обвалы. Словно гигантским резцом кто-то выгравировал на фоне неба грозные контуры скал, нависшие над окаменелыми потоками.

Становой, как и Джугджурский хребет, дает много ответвлений на юг и круто обрывается на север, образуя хорошо заметный спад к Алданскому нагорью. Ответвления начинаются остроконечными вершинами, но дальше переходят в плоские, вытянутые перпендикулярно оси хребта сопки.

Отсюда мы увидели и западную часть Алданского нагорья. Угрюмый и бескрайний океан тайги там пронизывают светлые ленты заледеневших рек, видны застывшие озера. На сотни километров раскинулся лес, то редкий, стелющийся по маристым низинам, то сплошным ковром покрывший возвышенности и широкие поймы рек.

Под нами из узкой расщелины вырывается Саракенда, левый приток Удюма. Раздвинув плечи скал, река в бешеном разбеге несется на север по довольно широкой, сплошь залесенной долине и теряется в сумрачной дали.

Василий Николаевич, красный, потный, но довольный, уселся на выступе скалы и, закурив, продолжает любоваться панорамой. Кучум, высунув язык, пристроился около него и отдыхает.

Просматривая горизонт, километрах в семи от нас я заметил продолговатую вершину. Не ее ли мы наблюдали с Джугджурского хребта? Завтра попытаемся подняться туда.

Вечереет. Неприветливо смотрят на нас все в багровых отсветах вершины гор. Темнеет в ущельях. Сумерки окутывают далекое нагорье. Заметно холодает. Пора возвращаться, но Василий Николаевич предлагает спуститься до южной террасы и оттуда попытаться определить более доступный подход к намеченной вершине.

Спускаемся по скользкому надувному снегу рывками, от россыпи к россыпи. За терраской – крутой склон, усеянный мелкими скалами, уже освободившийся от снега.

Когда мы подошли к краю террасы, Кучум вдруг вырвался вперед и, натягивая поводок, замер.

– Где-то близко зверь, – шепчет мне Василий Николаевич и начинает искать в карманах трубку. – Запропастилась, окаянная! Когда надо, не найдешь!

Он закуривает и по дыму определяет течение воздуха.

– С того края набрасывает запах. Должно, из-за террасы, – говорит он, огорченно поглядывая на солнце, и я вижу, как у него нервно дрожат веки. – Подержите-ка кобеля, а я просмотрю места.

Мы с Кучумом отходим в сторону. Кобель встревожен. Он пристально всматривается в зубчатый срез склона, освещенный закатом, и медленно шевелит ушами, как бы настраивая слух. Его влажные ноздри беспрерывно втягивают холодный воздух, текущий со склона. Кто-то там ходит. Я смотрю туда, прислушиваюсь, но, увы, ничего не замечаю. А Кучум нервничает, тянет поводок, ноги, как пружины, готовы бросить вперед гибкое тело.

Василий Николаевич достает из-за пазухи бинокль, приготавливается к обзору. Биноклем он владеет в совершенстве, а это очень важно для охотника – любителя горных охот. Ведь в естественных условиях чаще всего замечаешь зверя во время его кормежки или переходов, но увидеть без оптического приспособления, скажем, отдыхающих баранов, сокжоев или медведя даже на открытых горах почти невозможно. Вот почему биноклю и отведено первостепенное место в охоте на зверя, но нужно уметь пользоваться им и обладать терпением.

На охоте лучше иметь бинокль с шести-, максимум с восьмикратным увеличением. Его преимущество – большой угол зрения – пять-шесть градусов, тогда как у восьмикратного – всего полтора градуса. Легко подсчитать, какой выигрыш во времени дает просмотр участка с помощью шестикратного бинокля. К тому же он гораздо легче других, а это тоже имеет значение при горной охоте.

Василий Николаевич достает из кармана гимнастерки фланелевую тряпочку, бережно вытирает ею стекла бинокля, затем усаживается под навес, прижимаясь спиной к скале, локти кладет на приподнятые колени и коротким взглядом определяет, с какого места начать обзор. Прильнув глазами к стеклам, он замирает. Теперь – ни камень, ни кустик, ни тень, ни выпуклость не ускользнут от его взгляда. Подозрительные предметы он осматривает более тщательно. Когда видимая местность хорошо проверена и никаких сомнений не остается, он передвигает бинокль вертикально или горизонтально, но всего лишь на половину поля зрения. Такой прием позволяет каждый участок осмотреть дважды. Вот и сейчас он терпеливо «исщупывает» весь шероховатый склон террасы, совсем забывая о том, что солнце уже у горизонта и что нужно торопиться. Неожиданно Василий Николаевич взмахом руки подзывает меня к себе. Стоило мне пошевелиться, как Кучум рванулся и чуть не сбил меня с ног.

– Звери пасутся за крайним гребешком, взгляните-ка, – шепчет мой спутник, освобождая мне место и прицыкнув на Кучума.

Но разве вытерпит собака, когда ее ноздри наполнены запахом зверя, когда до слуха долетает шорох камней под копытами! Кучум даже не пошевелил ухом в сторону Василия Николаевича, словно не слыша сердитого требования стоять смирно, и продолжал нетерпеливо повизгивать.

Через окуляры бинокля ясно вижу на каменистой проталине трех небольших баранов. Они копытят землю, доставая корм. Снизу появляется четвертый. Это старый бородач, почти белый, с роскошными увесистыми рогами. Он взмахом головы отпугнул одного из молодых и стал тоже копытить, часто опуская голову к лунке. Я залюбовался красавцем.

– Хватит. Надо что-то делать, времени не остается, – говорит Василий Николаевич, тормоша меня за плечо. – Ты пристраивайся с винтовкой пониже, а я попробую забежать и пугну их сюда.

Последние слова он бросает уже на бегу. Кучум неудержимо тянет его за собой, и они быстро скрываются в котловине. Я осторожно спускаюсь до скалистого гребешка, укладываюсь меж камней с винтовкой наготове.

Солнце, задержавшись на склоне зубчатого отрога, на минуту выхватывает из синих теней снежные рубцы откосов, на которых должны появиться бараны. Из ущелья тянет ледниковым холодом.

Василия Николаевича не слышно. Тишина. Вдруг ухо улавливает странные звуки – не то отдаленную музыку, не то шорохи тяжелых глыб. Оглядываюсь в неясной тревоге. Подножия гор уже сжимает тьма. По ущелью к вершинам ползет туман. Кажется, что я один в целом мире встречаю эту холодную и чужую ночь. Не зря ли я послушался Василия? Не лучше ли было спускаться к табору?

До слуха долетает смутный шум, напоминающий ворчание зверя. По привычке прижимаю к плечу винтовку. Проходит две-три минуты, кажущиеся бесконечными. Туман бесшумно, воровски подкрадывается к вершинам.

Вот стукнули камни, и сердцу вдруг стало тесно в груди. Холодок пробегает по телу. Стук приближается. Сомнений нет – на меня бегут бараны. Напрягаю зрение: боюсь прозевать, не прошли бы стороною к нижней террасе. Вижу: из дальней лощины вырвались белые комочки и замерли на скалистом пригорке, метрах в пятистах от меня. Звери стоят неподвижно, откинув назад головы.

Но вот опять слышится стук камней. Бараны бегут гуськом по косогору вкось от меня. Их шесть. Старый круторог заметно выделяется среди молодых одногодков. Он ведет табун осторожно, часто останавливается и, ломая направление, бросается то вверх, то вниз: видимо, еще не может определить, с какой стороны опасность. За ним-то я и слежу – за каждым его поворотом, прыжком. Но круторог проявляет изумительную осторожность и, кажется, намеренно обходит меня.

Звери, перемахнув последнюю лощину, выкатились на гребешок и по нему рванулись вниз. Как ловко они скачут короткими прыжками с камня на камень, ставя почти вместе ноги! С какой гордостью старый вожак несет голову, бросая по сторонам беспокойные взгляды! Теперь табун почти вне опасности. До него метров триста… В бегущего зверя на таком расстоянии мне, конечно, не попасть. Какая досада!

Вдруг вперед выскакивает один из молодых баранов, неожиданно сворачивает в мою сторону и увлекает за собой остальных. Вот они уже близко – метров полтораста. Я прицеливаюсь. Старый круторог, будто предчувствуя роковую развязку, упорно увертывается от мушки, показывая мне из-за камней то спину, то голову. Бараны уже проходят по освещенному склону, вот-вот нырнут в лощину. Как их остановить?

Я свистнул. Табун остановился, а встревоженный круторог вскочил на камень, окинул беспокойным взглядом вершины гор.

От выстрела вздрогнули скалы, заметались в теснине раскатистые звуки. Баран вздыбился, отбросил назад тяжелую голову, словно прощаясь с небом, и тяжело рухнул на россыпь. Внезапно опомнившись, он поднялся, хотел прыгнуть, но снова упал и вместе с камнями покатился вниз. Табун круто повернул назад и, пугливо шарахаясь из стороны в сторону, понесся на запад, к высокой скале. Там он и скрылся.

На горизонте догорает багровый закат. Вершины кутаются в синий завечерок. Я встаю, не сводя глаз с лощины. Вижу, к тому месту, где скрылся табун, поднимается раненый круторог. Он бредет тяжело и медленно, с трудом удерживая на ослабевших ногах полутораметровую тушу. Но голова по-прежнему гордо несет могучие рога. Теперь он даже не оглядывается, тревожное предчувствие гонит его дальше от рокового звука, отнявшего у него силы. Ему, видимо, хочется добраться до скалы. Кто знает, может быть, там, в тени ее карнизов, он родился, и, открыв первый раз глаза, увидел эти угрюмые вершины скученных гор, скользкие стены провалов, полосы многолетних снегов, и полюбил их на всю жизнь. И вот сейчас он, может быть, торопится взобраться на скалу, чтобы в последний раз взглянуть с высоты на окружающий мир, на родные утесы и на этом закончить свой беспокойный жизненный путь.

Эти мысли проносятся в моей голове в то время, как круторог, теряя последние силы, взбирается на первый карниз, нависший над пропастью. Я вижу, как он медленно поворачивает голову и долгим, испытующим взглядом смотрит в мою сторону. Давно затих стук камней под ногами убежавшего стада. На дне глубокого ущелья затаился туман. Настороженно приподнялись утесы. Круторог, не отрывая от меня своего взгляда, вдруг беспомощно обрывается, скользит серым комком по карнизу… Я слышу рокот сползающих в пропасть камней и удары тяжелых рогов о скалы.

Еще минута – и все затихло. Ничто уже не напоминало о погибшем крутороге.

Из ущелья давит тьма. В кровавую зарю зубцами впился почерневший хребет. На стоянку возвращаться в такой темноте рискованно – кругом затвердевшие надувы, провалы. Окликаю Василия Николаевича, но он не отзывается. Стою еще несколько минут в раздумье: что делать? Поблизости нет ни деревца, ни защищенной площадки для ночлега. Решаю пробраться к скале, откуда упал круторог. Осторожно крадусь по россыпи. На скалистые вершины, спокойно отдыхающие в вышине, легли тяжелые тучи. За резным краем скалы еще розовеет полоска неба, но свет быстро меркнет. Неслышно падает ночь.

Потемну добираюсь до скалы. Василия Николаевича и здесь нет; он, вероятно, где-то в стороне и не слышит меня. Разыскивать его бессмысленно. Да и мне к нему уже не подняться. Мирюсь с мыслью, что придется одному коротать ночь под этой негостеприимной скалой. Мокрая от пота рубашка холодит тело, мороз щиплет лицо, хватает за руки.

Прежде всего нужно приготовить место для отдыха. Нахожу карниз с небольшой площадкой и на нем пытаюсь устроить себе ложе. Что-то надо подстелить – ведь на голом камне и десяти минут не просидишь. Обшариваю щели в скале, выдираю вместе с корневищами скудные лишайники, но их очень мало, не набрать столько, чтобы хватило подложить под бок. А предательский холод уже сковывает тело, начинает бить озноб. Темнота ослепила глаза. Что делать?..

Вдруг высоко надо мною протяжно гремит россыпь и слышится голос Василия Николаевича:

– Ого-го!..

Я обрадовался. Зажигаю клочок бумаги, чтобы указать свое местонахождение, прислушиваюсь к шуму скатывающихся камней. Василий Николаевич спускается осторожно, ощупью.

– Черт остроухий, куда тащишь? Не видишь – обрыв! – ругает он кобеля.

– Спускайся правой лощиной! – кричу я ему и снова зажигаю бумагу.

Из темноты вначале появляется Кучум, отпущенный Василием Николаевичем, а затем и он сам с огромной охапкой сушника за спиною.

– Где это ты набрал?

– Да там, где бараны паслись. Из-за этого и задержался. Без огня ночевать неласково, да и мясцо охота поджарить…

– Насчет мясца – баран велел тебе низко кланяться.

– Как так? Сам слышал – пуля попала в зверя.

– Попала, да не задержалась: он выбрался сюда на выступ и свалился вниз.

Василий Николаевич, сбросив сушник, подходит к краю обрыва и долго смотрит вниз, хотя там, конечно, ничего не видно.

– Неужели не найдем? Жаль… – угрюмо говорит он. Окинув стоянку усталым взглядом, добавляет: – Неловкое место, придется эту ночку померзнуть, постучать зубами.

– Памятный будет Становой!

Пламя костра отбросило от скалы мрак ночи.

– Нет ли у тебя чего-нибудь съедобного, червячка заморить? – спрашиваю я Василия Николаевича.

Тот обшаривает свои карманы, сопровождая поиски назидательным ворчанием:

– Помните, Улукиткан говорил нам: «Не ленитесь таскать с собой котомки: в нашем деле их тяжесть – помога». Вот она, житейская-то истина! Сколько раз мы уже бывали наказаны, и все не впрок!.. Пора, кажется, запомнить: идешь от палатки хотя бы на десять метров – бери ломоть хлеба, проверь, есть ли с собою спички…

– Что-то, Василий, ты долго ищешь? – перебиваю я его монолог.

– Не помню, куда засунул. Был кусочек медвежьего мяса. Давеча на горе достал, посмотрел – он весь замусоренный, в табаке. Бросил Кучуму, тот, окаянный, обнюхал, но есть не стал. Думаю: врешь, проголодаешься – сам попросишь… Куда же я его положил? Разве за пазуху… Так и есть, тут. Будете? – спросил он, подавая мне кусочек мяса.

– Дели пополам.

Костер все же немножко скрашивает нашу стоянку. Стланиковые дрова горят жарко, но их у нас всего часа на полтора, на ночь не хватит. Сушим портянки, белье; сухая одежда – самое важное в такую холодную ночь, под открытым небом, да еще без костра.

Последние вспышки огня тщетно пытаются отпугнуть наседающую темноту. Голод, как червь, точит нутро.

Очень досадуем, что упустили барана.

Как томительно тянется эта ночь! Ни огонька, ни звездочки на небе. Мы сидим на узком карнизе, прижавшись спинами друг к другу, и страшно мерзнем. Я чувствую, как трясется Василий Николаевич, и сам еле сдерживаю дрожь. А вокруг нас и над нами непроглядная тьма…

– Что-то долго нет зарницы, – устало говорит, наконец, Василий Николаевич.

Я зажигаю спичку, смотрю на часы:

– Начало второго, до утра еще далеко…

– Поди, Сашка заждался нынче. Суп переварился, и лепешки остыли, – начинает разговор Василий Николаевич. – День-то у нас вроде как с прорехой получился. Надюшка всегда мне говорит: «Чего ты по тайге шатаешься, мокнешь, мерзнешь? Образумься, отогрей себе место дома и живи по-людскому». Вроде и правда. Другой сейчас, поди, спит на подушке, в тепле, под него не дует. А тут, как налим на остроге, трясешься, и некуда тебе податься…

Он помолчал, поерзал по холодной плите и снова продолжал дрожащим голосом:

– Нет, пусть кто другой спит на подушке, это его дело, а мы как-нибудь до утра продюжим. Там, глядишь, солнышко вылезет, отогреемся – и опять нам будет хорошо. Только вот есть охота – верите, до злости! Попади сейчас на зубы сам черт – только хрустнул бы!

– Холодно… – вырвалось у меня, а зубы неудержимо стучат.