Текст книги "В антракте – смерть"

Григорий Канович
В антракте – смерть

Памяти актеров и сотрудников театра Вильнюсского гетто

Господи, каким я был в ту пору счастливым и беспечным! Город еще лежал в страшных руинах, его каменные мостовые, по которым когда-то величаво цокали копытами холеные кони князя Витаутаса, остывали от пламени пожаров; вечный скиталец – ветер ворошил пепел сожженных дотла домов на осиротевших улицах и обвевал по всей Литве прах моих семнадцатилетних сверстников, убитых под родным небом. Роковые, оглушенные траурным вороньим карканьем ямы, лысые овраги медленно и тяжко зарастали застенчивой послевоенной травой.

Но я в ту пору был до неприличия беспечен и счастлив.

Мы с мамой только что вернулись с Урала, из задымленного, запорошенного угольной пылью поселка Еманжелинские Копи, где жили чумазые, усталые и вечно понурые шахтеры и их жены, такие же усталые и хмурые, в тяжелых кирзовых сапогах или в валенках, в стеганках и надвинутых на лоб ушанках, из-под которых полевыми васильками поблескивали озорные глаза.

Еманжелинские Копи приютили не один эшелон беженцев. Были среди них и эвакуированные из Прибалтики, в основном молодые еврейки с малолетними детьми и престарелыми родителями, тихо и безропотно томившиеся от разлуки с отчими краями, страдавшие от чужого пьянства, от неумолимой стужи и от дурных новостей, день-деньской обрушивавшихся на их головы из репродукторов, ставших для всех чуть не гласом Всевышнего.

Возвращение в Литву, пусть и обагренную кровью, пусть и в ожогах, было для нас с мамой долгожданным и горьким счастьем.

– Человек должен жить там, где живут его мертвые, – говорила мама, и я съеживался от ее слов. Разве мертвые живут? И если даже живут, то не все ли равно где – на Урале, в Литве или в Америке.

Тогда, еще в далеких и выстуженных суровыми зимами Еманжелинских Копях, ни я, ни мама знать не знали и ведать не ведали, что в Литве у нас не осталось ни родного дома, ни родных могил.

Да мало ли о чем я в те далекие годы не знал и не ведал. Может, потому и был таким бесстыдно счастливым и беспечным.

Я расхаживал по городу в поношенных ботинках на грубой, зачерствелой подошве, в сшитых из военного сукна штанах и багровом свитере, на котором красовались доставшиеся мне без всяких на то заслуг значки «ГТО» («Готов к труду и обороне») и «Ворошиловский стрелок», хотя ни к труду, ни к стрельбе, ни к обороне я не был готов. Тем не менее, я страшно гордился своими значками, и когда встречал какую-нибудь смазливую девчонку, то обязательно выпячивал отмеченную грудь и взбивал, как подушку, свою иссиня-черную шевелюру.

Каюсь, каюсь – на них, на этих тонконогих, бледнолицых, оттаявших после войны от испуга девчонок я поглядывал куда чаще, чем на торчащие то тут, то там развалины, и мои юношеские думы вертелись не вокруг оврагов в Панеряй, не вокруг убитых родственников, а вокруг такой чепухи, как воскресные танцульки под какую-нибудь мелодию из трофейных фильмов «Серенада Солнечной долины» или «Девушка моей мечты» с обольстительной Марикой Рокк, снившейся мне и моим однокашникам. О, Марика Рокк! Дух захватывало от этого имени – при одном его упоминании вскипала молодая кровь и в ней начинали колобродить первые, еще смутные, но упрямо требовавшие удовлетворения мужские страсти.

– Что это ты каждое воскресенье на танцульки повадился? – ворчала мама. – Лучше бы какие-нибудь книжки читал. Вон их сколько во дворе валяется и под дождем мокнет!

– По-польски я ни бэ, ни мэ. А они все по-польски… Говорят, из библиотеки этого пана… Моравского. Это въехавший в его квартиру русский полковник выбросил их на свалку…

– Никуда ты больше не пойдешь, – предупреждала меня мама. – Тебе что дороже – моя жизнь или фокстрот с какой-нибудь девчонкой?

Конечно, ее жизнь была мне дороже, чем фокстрот с девчонкой. Хотя и фокстрот, и танго, и вальс-бостон, по правде говоря, тоже были дороги. И жизнью своей я дорожил, хотя в молодости цены ей не знаешь – кажется, она дана тебе навеки и никогда не кончится…

– Ты что – не слышал, что в городе еще постреливают… Особенно в Старом… На Большой, на Конской, на Рудницкой, возле гостиницы «Астория» – как раз там, куда ты ходишь.

Меня и впрямь тянуло на Конскую, на ту короткую, как вздох улицу; в тот затемненный дворик с увитыми плющом беседками, куда мы, безусые юнцы, выходили покурить и посудачить о своих подружках; в тесный, битком набитый зал клуба Наркомата внутренних дел, где каждое воскресенье играл эстрадный оркестр, состоявший почти из одних евреев и аккордеониста-литовца, похожего на голливудского актера Грегори Пека, и кружились до поздней ночи истосковавшиеся по любви и близости пары в своих лучших довоенных нарядах.

Сверкали белые платьица с оборками.

Шуршали по надраенному, как палуба, полу туфельки заграничного и отечественного производства.

От купленных по дешевке на барахолке выходных пиджаков веяло временами бескровных раздоров – маршала Ридз-Смиглы и бежавшего из Литвы от большевиков президента Сметоны.

Офицерские галифе, похожие на перевернутые колбы, соседствовали с вполне миролюбивыми штатскими штанами, сшитыми по-стахановски на литовских швейных фабриках.

Пахло потом, пивом и сохранившими почти все свои достоинства довоенными бабушкиными духами, если бабушки танцующих дам были не еврейки, а польки или литовки (реквизированными в еврейских домах духами четыре долгих года душились грабители и палачи).

Скрипач Фима по прозвищу Паганини, вскинув литую, кудлатую голову и приложив свою впалую небритую щеку к скрипке, выводил то аргентинское танго, то «В бананово-лимонном Сингапуре», то свое, родное «Фар мир бисту шейн, фар мир хосту хейн»[1]1
  Как ты красива, как мила для меня! (идиш).


[Закрыть]. Иногда он хриплым голосом подпевал себе, подражая Вертинскому или Козину, и со своего царского помоста недвусмысленно подмигивал разомлевшим от жары и от счастья красоткам.

Я не морочил себе голову, где эти танцульки происходят – на Конской, там, где постреливают, или на Стекольщиков, там, где, если что-то и услышишь, так только мерный и торжественный звон костельных колоколов. Я никого не спрашивал, что до войны находилось на том или другом месте – счастливого, беззаботного, такие мелочи меня совершенно не интересовали. Главное, чтобы тут по воскресеньям по-прежнему проходили вечера танцев и чтобы оркестр играл, играл и играл… И еще, чтобы кружились пары, и я кружился, пока Фима Паганини не уложит, как в люльку, свою скрипку, и пока дежурный не начнет выключать в зале свет.

Но случилось так, что в один из воскресных вечеров, когда я настроился было насладиться игрой Фимы Паганини и удивить всех своими танцевальными изысками и выкрутасами, я вдруг во внутреннем дворике увидел знакомую женскую фигуру.

Злата. Наша соседка Злата. Неужели и она пришла на танцы?

Нет, нет, наверно, я обознался. Злата никогда на танцы не ходила. Мама говорила, что из всей многодетной семьи Гершковичей в войну выжила только одна Злата.

Мужа ее убили в Панеряй, а в так называемой детской акции в Вильнюсском гетто погибли и ее близнецы – мальчик и девочка… Может, Злата назначила кому-то на Конской, возле клуба энкавэдэ свидание?

Увидев меня, она, как мне показалось, смутилась, как будто ее застали за каким-то постыдным занятием.

– Добрый вечер, – сказал я ей с уважительной наглостью, присущей молодости.

– Добрый вечер…

– И вы на танцы?

– Нет, нет, – неприязненно ответила она. – Я танцевала только на своей свадьбе. И больше никогда!

Мне во что бы то ни стало хотелось узнать, зачем она сюда в такой поздний час пришла, я даже два танца пропустил – фокстрот и вальс-бостон, чтобы выведать у нее тайну. Разве могла была быть тайной смерть ее близких? Смертью, как порядковым номером, был отмечен каждый еврейский дом – только переступи порог, и такое услышишь!

Но Злата угрюмо молчала и всем своим видом давала мне понять, чтобы я оставил ее в покое.

– Я скажу маме, что с тобой все в порядке, – промолвила она, и мне ничего не оставалось, как сломя голову броситься в зал, под звуки берущей за душу Фиминой скрипки.

Я принялся танцевать, но на сей раз в обнимку не со своей партнершей – девушкой из Шестой женской гимназии, а с самой Златой – со Златиной тайной, и чувствовал, как от нее, от этой тайны веет стужей, но не той, которая свирепствовала в Еманжелинских Копях, а другой, от которой ничем не согреться.

Не знала о ее тайне и мама, которой Злата часто жаловалось на то, что застряла в Вильнюсе.

– Не могу отсюда уехать и оставаться не могу. Не хочу на этой земле… в этом городе жить, но не в силах их покинуть. Почему смерть выписала билет не мне, а моему мужу и детям?

Территорию гетто Злата старалась обходить стороной, не любила, когда кто-нибудь о нем заговаривал с ней, ненавидела чужое сочувствие и любопытство и с каким-то упрямством сторонилась людей. Мало кто знал, как ей, молодой и одинокой вдове, неприметной чулочнице передовой фабрики «Спарта», недавней узнице концлагеря в Майданеке, живется.

Ее молчаливость настораживала, а отрешенность будоражила воображение, соскребывала с меня коросту беспечности и омрачала мою радость – радость стригунка, вырвавшегося из-под опеки на луг, полный соблазнов, опасностей и чудес.

– Ты все еще ходишь на Конскую? – спросила у меня однажды Злата.

– Да, – сказал я, ни о чем не подозревая.

– А ты знаешь, что там раньше было?

– Не знаю.

– Если уж тебе так не терпится танцевать, ходи лучше в другой клуб. Республиканских профсоюзов… недалеко от Филармонии. На Большую. Грешно плясать там, где пол прогибается под трупами мертвых.

– Да, но на Большой нет такого скрипача, как Фима Паганини и такого джаз-оркестра.

Я не понимал, о каких мертвых она говорит. Трупы мертвых зарыты не на Конской, а за городом, в заброшенных ямах и оврагах Панеряй. И не на Конской, а в панеряйских перелесках и рощах по ночам якобы расхаживают призраки, громко окликают друг друга во тьме и ищут – кто жену или дочь, кто мужа или сына, кто отца или мать.

– Не ходи, – повторила Злата и замолкла.

– Слушай, – после разговора со Златой обратился я к однокашнику и тезке Григорию Берлянду, – ты меня можешь просветить, что было в войну на месте клуба энкавэдэ на Конской?

Мой тезка, которого сердобольная польская семья во время немецкой оккупации тайком вывела из гетто и два года прятала в четырехдверном платяном шкафу, окинул меня высокомерным взглядом энциклопедиста и сказал:

– Ты что – с луны свалился?

Болезненный, по-старчески сгорбленный, просвещенный Берлянд, страстный любитель чтения и пения (у него был приятный лирический тенорок), искренне поразился моему дремучему невежеству, но тут же снисходительно меня просветил:

– Там, батенька, был еврейский театр.

– Театр в гетто?!

– Да, да… Профессиональный театр! Замечательная труппа. Мой отец был знаком почти со всеми ее актерами и даже ходил на репетиции… А давали там вещи великолепные… Папа и меня дважды туда водил, хотя это и было сопряжено с немалым риском. На Шолом-Алейхема… Ты хоть что-нибудь его читал?..

– Кое-что просматривал в переводах. Я, брат, больше на Пушкина налегаю…

– На Пушкина налегаешь? А я-то думал, – съязвил Берлянд, – на Сократа наваливаешься или на Монтеня давишь. Стало быть, ошибся… Пардон…

Я что-то пробормотал в свое оправдание.

– Не оправдывайся, батенька, не оправдывайся. Мой совет: чем за барышнями увиваться, – Берлянд всегда выражался высоким штилем, – лучше взялся бы за Шолом-Алейхема. В ор

...

конец ознакомительного фрагмента