Текст книги "У ворот Петрограда (1919–1920)"

Рабочие массы, естественно, не делали тайны из своего определенно отрицательного отношения к «активизму» в русском вопросе. Социалистическая партия, раскол в которой и образование левого крыла с коммунистическими тенденциями последовали только через год слишком, проявляла в этом отношении полное единодушие. Финский национальный характер, как известно, не выносит скачков и молниеносных психических реакций – это отразилось на идеологии и тактике финской социал-демократической партии – партии доподлинно пролетарской, без преобладания интеллигентского элемента. Прошлогоднее восстание было подавлено, тысячи вождей томились в тюрьмах и на каторге, право коалиций было заметно урезано, профессиональное движение тормозилось административным произволом, партия под давлением обстоятельств была вынуждена вступить на путь парламентаризма и дореволюционных легальных методов борьбы – все это верно. Но достаточно было хоть сколько-нибудь поглубже всмотреться в психологию финского рабочего, чтобы сразу же уяснить себе, что впечатление «легализма» обманчиво.

В недрах рабочих масс клокотал вулкан ненависти к буржуазии, которая огнем и мечом прошлась по рабочим рядам при подавлении коммунистического восстания, к Маннергейму и его сотрудникам, к активистам – белогвардейцам и всем тем, кто только содействовал так или иначе победе белого террора. Это была ненависть жгучая, острая, безмерная и неукротимая. А рядом с ней в сердцах таилась еще надежда на помощь из Москвы, из Петербурга, в котором осталось до 10 000 финских коммунистов, участников вчерашнего восстания, перешедших русскую границу вместе с остатками большевистской армады в мае 1918 года после вступления немцев в Гельсингфорс и Выборг.

Но эта помощь мыслилась не в виде физической, военно-технической поддержки для осуществления физических же задач – например для повторения опыта захвата государственной власти и установления диктатуры пролетариата по русскому образцу.

Нет! И кто знаком хотя бы поверхностно с историей захвата власти в Гельсингфорсе в январе 1918 года, т. е. с финским «25 октября», тому известно, несомненно, что дело не обошлось там так «гладко по-пролетарски», как в Петербурге. Коммунистический «авангард» финского пролетариата – мы уже не говорим о массе – без непосредственного руководства российских большевиков никогда бы не вступил на путь насильственного переворота во имя немедленного насаждения социализма. Финские рабочие массы, финская социалистическая партия десятилетиями были воспитаны на традициях германской социал-демократии, на избирательном бюллетене, на тред-юнионизме. В Финляндии, стране по преимуществу сельскохозяйственной, мелкособственнической, с мало развитой промышленностью и, прибавим, поголовно грамотной, не втянутой непосредственно в мировую войну, а напротив, от нее обогащавшейся, – в этой стране не было и тех социальных, экономических и психологических предпосылок, которые в России привели большевизм к победе по всей линии.

А ведь эти именно предпосылки в своей совокупности и обусловили октябрьскую победу Ленина. Но никто не станет спорить и против того, что для победы нужен был также и технический аппарат – германский, т. е. организационно-техническая, я сказал бы, «штабная» помощь тех многочисленных представителей берлинского Генерального штаба, которые незримо для Временного правительства, а порою по его попустительству в Кронштадте и Петербурге технически и инако помогали большевикам осуществить переворот.

Я не стану повторять здесь банальностей, что в лице Ленина, Троцкого, Бухарина и Зиновьева мы имеем германских «агентов», получивших якобы за свое дело… 70 миллионов марок. Только Бурцев при слепом своем пристрастии к охранным архивам может еще верить в эту басню и навязывать ее другим. Но, каюсь, я питаю такое же пристрастие к так называемой военной литературе, к всевозможным мемуарам и запискам германских государственных деятелей – военных и гражданских, принимавших так или иначе участие в войне; моя библиотека полна этих изданий. И я скажу по чистой совести и без всякой предвзятости: во всех этих изданиях, из которых многие представляются весьма авторитетными и ценными историческими документами, меня поражают следы именно технической помощи, оказанной императорской Германией большевикам до и после Октябрьского переворота.

У Людендорфа, который, несомненно, умеет молчать, эти следы несколько затушеваны; у Гельфериха они более явны; Эрцбергер только намекает на «что-то»; Чернин, как искусный дипломат, тщательно вуалирует свою мысль, но местами все-таки проговаривается. История – настоящая история – по-видимому, еще не написана. Но я думаю, что и сами большевики не станут сегодня отрицать, что они пользовались в свое время германской помощью: для них речь шла ведь об опыте социальной революции, о борьбе не на жизнь, а на смерть. Важно ли при этом, откуда шла к ним помощь – из Франции, которая толкала Керенского на продолжение войны, или из императорской Германии, которая добивалась мира coute que coute…

Помогал немец – ладно, помогали бы вместо него аргентинец или швед – было бы то же самое. Кроме того, в глазах большевиков техническая помощь, полученная от Людендорфа, должна была опрокинуть в конечном счете не только Керенского, но и самого Людендорфа со всей императорской Германией и ее буржуазными порядками.

А если, по представлению большевиков, в том факте, что они пользовались помощью Гогенцоллернов, нет никакого состава преступления, то в равной мере нельзя было требовать и от отдельных вождей финского рабочего движения, чтобы они считали преступным пользоваться технической помощью русских большевиков, располагавших в ту пору в Финляндии сильными гарнизонами, пушками, винтовками и снабжениями. Ведь все эти технические факторы сами собой напрашивались – и было бы психологически необъяснимо, если бы «авангард» финского пролетариата не попытал тогда счастья насадить коммунизм в стране. Но объективные историки докажут опять-таки, что это сделал именно «авангард»; массы же финского рабочего класса только приняли новый факт. Они явно сомневались в благонамеренном исходе большевистской затеи в стране, насквозь пропитанной легализмом, но раз борьба разгорелась и ожесточилась, они естественно уже следовали за классовым инстинктом.

И теперь вот, по прошествии года, когда буржуазия уже успела вернуться к власти, когда политическая борьба вновь вошла в рамки традиционного, хотя и несколько усовершенствованного парламентаризма, финские рабочие массы при всей своей затаенной ненависти к победительнице-буржуазии мыслили помощь от российских большевиков не иначе как в виде помощи моральной. Они рассуждали при этом так же, как в свое время, т. е. до провозглашения знаменитых 21 пункта Московского Интернационала рассуждали во Франции – Кашэн, а в Англии – Гендерсон:

– Советская власть делает большие глупости, она явно перегибает палку своими методами диктатуры пролетариата и террором. Мы, во всяком случае, сделали бы иначе. Но в тот момент, когда Ленин будет устранен из Кремля, Клемансо и Ллойд Джорж нас всех удушат. Мы, следовательно, держимся здесь только благодаря тому, что Ленин сидит в Москве….

А если так рассуждали в Париже и в Лондоне, то в Гельсингфорсе, ввиду его непосредственной географической близости к красному Петербургу, после пережитого белого террора рабочие массы, естественно, еще реальнее ощущали возможность и необходимость «помощи» от Советской России, чтобы удержаться, по крайней мере, на той позиции, которая обеспечивалась за ним новым легальным парламентаризмом. Но отсюда ясно также, что они высказывались и против всяких попыток вовлечь Финляндию в вооруженную борьбу для свержения Советской власти в России.

Единственно достижимым казалось мне тогда обеспечение «нейтралитета» финской социал-демократии на случай, если бы борьба против Советской власти была предпринята исключительно русскими силами с гарантиями подлинной демократичности самого движения и преследуемых им целей.

Впоследствии действительно кое-какие шаги в этом направлении и были предприняты отдельными элементами Ревельского Северо-Западного правительства, в частности ее социал-демократическим членом В. Л. Горном, но, как мы в дальнейшем увидим, надлежащий момент для этого был упущен – «нейтралитет» финской социал-демократической партии был обещан формально тогда, когда Юденич уже отходил от Петрограда.

Глава V
Помощь Финляндии и Эстонии

Итак, весною 1919 года в финляндском общественном мнении намечались три течения в оценке русского вопроса и мер к его решению: одно, националистически-русофобское, обосновываемое так называемой «теорией гнета». Другое – определенно интервенционистское, «активистское», поддерживаемое, как мы видели, влиятельными торгово-промышленными кругами по соображениям чисто экономическим; третье – социалистическое, явно противоинтервенционистское, но которое можно было нейтрализовать упорной демократической работой.

Наличность этих трех течений и предопределяла, казалось, всю совокупность работы русских антибольшевистских организаций в Финляндии. Было ясно, что эта работа должна вестись в трех направлениях; предстояло:

1) ослабить, насколько возможно, русофобство сторонников «теории гнета» путем добровольного, искреннего и безусловного признания независимости Финляндии, что сразу же парализовало бы пропаганду этой группы;

2) поощрять тем же путем деятельность торговопромыш-ленников и демократической интеллигенции и 3) всем содержанием белой работы на обоих берегах залива дать социалистической партии прочные гарантии в том, что вооруженная борьба против Петрограда не преследует никаких реставрационных целей, что возможность установления военной диктатуры со всеми ее красотами на другой же день после взятия Петрограда исключена – словом, что только принципы Февральской революции будут положены в основу строительства новой подлинно демократической республиканской России.

Ни одно из этих условий выполнено не было.

Начать с того, что «душа и мозг» русского белого дела в Финляндии, бывший член Временного правительства А. В. Карташев признавал независимость Финляндии только условно. Мы уже не говорим о Юдениче, который в этом вопросе вообще не разбирался, но все-таки инстинктом старого царского генерала смотрел на независимость как на определенное зло, причиняемое «единой и неделимой». Не говорим мы также и о ближайших его военных сотрудниках: генерале Суворове и Кондыреве (Конзеровском), просто высмеивавших «чухонскую» требовательность. Эти лица, как и вообще весь русский военный элемент в Финляндии, начиная с чина подполковника, относились определенно враждебно к идее независимости маленькой страны, в которой они нашли себе приют. Они не могли да и не хотели найти в своем сердце ноты к сближению с тем самым народом, от которого они ждали помощи в борьбе с большевиками. Обстоятельства, окружающая обстановка заставляли их скрывать свои чувства – и они скрывали. Но когда представлялся случай поносить «чухонцев» и укусить их, скажем, где-нибудь в Лондоне или Париже, они это делали охотно, не отдавая себе отчета в том, насколько это вредит их собственному же делу в Гельсингфорсе, в котором стены имели уши и никто никогда не знал, где начинается разведка. Умы же, которые руководили деятельностью этих элементов, со своей стороны ничего никогда не сделали хотя бы только для смягчения этой «античухонской» психологии.

А. В. Карташев, как мне ясно стало при первой же встрече с ним на заседании отмеченного выше «Комитета по делам русских», вообще сильно поправел с тех пор, как большевики отняли у него портфель. Он все время говорил о необходимости сильной власти, подразумевая при этом военную диктатуру, о безусловном подчинении директивам Колчака, получавшимся через Париж, через фильтр тамошнего Политического совещания с «сенатскими» разъяснениями Сазонова и Маклакова⁴⁶. А когда ему указывали, что Колчак далек и не знает условий работы в Финляндии, что бывший министр иностранных дел царского правительства не безгрешен – он отвечал со свойственным ему богословско-олимпийским спокойствием, что «сохранение единства мысли у русских людей важнее, чем освобождение того или иного города, хотя бы даже Петрограда, из рук большевиков»…

Он считал, что независимость Финляндии будет нуждаться в санкции Всероссийского Учредительного собрания, для созыва которого после свержения Советской власти он не ставил никаких сроков, подменяя даже слово «Учредительное» колчаковским «национальным» с соответствующим содержанием. Что же касается возможности применения принципа самоопределения к эстонцам, которые в ту пору почти под самым Петроградом (у Нарвы и Пскова) вели упорнейшую борьбу с большевиками, то говорить об этом было для Карташева кощунственнейшим деянием, на какое только русский человек мог идти.

Я помню, сколько трудов мне стоило тогда уговорить А. В. Карташева начать переговоры о военной «кооперации» с эстонским представителем в Гельсингфорсе, бывшем министром в первом эстонском правительстве господином Ханкой, с которым после первого моего посещения Ревеля я начал переговоры на собственный риск и страх, рассчитывая повлиять затем на русские организации в Гельсингфорсе. Мне ясно стало после кратковременного пребывания в Ревеле и на фронте (20–28 января 1919), что широкая вооруженная борьба «за Петроград» или, точнее, серьезная ее подготовка может быть начата только на южном берегу Финского залива. Это диктуется как политической обстановкой, так и военной. В Эстонии противобольшевистский фронт уже существует, тогда как в Финляндии его еще нужно создавать. На территории Эстонии действуют автономные русские части (Северный корпус), находящиеся в договорных сношениях с эстонским командованием, – между тем как в Финляндии их еще надо формировать в тяжелой для русского дела общественной атмосфере. В Эстонии русские морально и духовно чувствуют себя «дома», правительственные и общественные организации относятся к русским определенно благожелательно, масса же в целом не делает разницы между русским и эстонцем.

Я вообще наблюдал, что в них русская культура пустила там глубокие корни. Интеллигенция говорит и думает по-русски, будучи воспитанной на русской литературе, на русском искусстве, театре и музыке. Торговля и промышленность кровно и неразрывно связаны с Петроградом. Промышленный пролетариат – это за редким исключением часть петроградского пролетариата, проникнутая сознанием общерусских задач. Крестьянство ненавидит одинаково немецкого барона-помещика и царского урядника, но к русским как к таковым ненависти не питает. О независимости страны, о полном ее отделении от России говорят пока только отдельные «экстремисты», в большинстве случаев социал-демократы меньшевистского толка, попавшие во время оккупации края немцами под заметное влияние берлинских шейдемановцев⁴⁷. Но и они говорили о независимости только условно, заменяя ее федерацией – во всяком случае, представляя окончательное решение вопроса первому эстонскому Учредительному собранию, которое тогдашнее правительство Пэтса собиралось созвать не раньше лета 1919 года. Буржуазные же партии до трудовиков включительно говорили только о широкой автономии в пределах Российского государства или о федерации, международно гарантированной.

Что же касается военного элемента, главным образом офицерства, которому в обстановке тяжелых непрерывных боев от Нарвы до Юрьева и юго-западнее, естественно, принадлежала почти решающая роль в определении судеб страны, то оно состояло почти исключительно из офицеров русской службы, кадровых или запасных, проникнутых, разумеется, общерусскими интересами и исполнявших свой долг в борьбе с большевиками так же честно и самоотверженно, как раньше в рядах русской армии на Карпатах или в Галиции, в Восточной Пруссии или под Эрзерумом. Преобладал демократический элемент – студенты, учителя и представители либеральных профессий, мобилизованных в пределах бывшей Эстляндской губернии во время войны с Германией. Трения между ними и русским Северным корпусом, о котором речь выше, еще не намечались, братство по оружию, за редкими исключениями, было полное. Оружие, которое поступало из Англии или добывалось иными путями, делилось поровну, то же самое происходило и в отношении распределения продовольствия и предметов обмундирования.

В такой относительно благоприятной, по сравнению с финляндскими условиями, общественной, политической и военной обстановке мне казалось непреложно доказанным, что центром русских противобольшевистских организаций, ставящих себе задачей овладеть Петроградом и положить начало общему освобождению России от большевиков, должен сделаться Ревель.

Здесь все говорило в пользу нашего дела. Эстонцы видели свое спасение только в победе русской демократии и готовы были ей помочь всеми силами: требовалось только, чтобы российская демократия в свою очередь протянула руку эстонской и признала за маленьким народом право на самоопределение, хотя бы в самой академической декларативной форме.

* * *

Таковы были основные требования тогдашних вожаков общественного движения: Тениссона (бывшего члена Государственной думы), Штрандмана, ставшего затем премьером, Пийпа, бывшего министра иностранных дел республики, Поски, заключившего впоследствии мирный договор с большевиками, Ханко и Пэтса, с которыми я часто обменивался тогда мнениями по самым разнородным вопросам российской и, в частности, балтийской действительности.

– Мы не остановимся у этнографических границ Эстонии, а пойдем дальше на Петроград вместе с вами и всеми теми, кто только придет нам на помощь в эту тяжелую минуту. Но обеспечьте нам элементарное право на существование; устройте так, чтобы русское дело здесь, в Эстонии, попало в руки подлинной демократии, а не тех старорежимников, которые уже теперь говорят, что как только Петроград будет взят, штыки придется повернуть против Ревеля и его «автономистов» – самостийников….

Я принялся за работу. Но в моей тогдашней штаб-квартире, в Гельсингфорсе, мои разговоры о военной кооперации с эстонцами, а главное, условия этого сотрудничества вызвали чуть ли не переполох в тамошних руководящих русских центрах.

А. В. Карташев и ближайшие его сотрудники по политической части, в том числе главным образом молодой инженер И. Г. Новицкий, человек энергичный, твердой воли и решительный, оказывавший сильное влияние на бывшего министра Временного правительства, они и слышать не хотели о декларировании принципа самоопределения в пользу эстонцев как conditio sine qua[10]10
  Непременное условие (лат.).


[Закрыть] для совместных военных действий на южном берегу залива.

Юденич, с которым я подробно и обстоятельно говорил на эту тему, смотрел на вещи проще и не повторял вслед за Карташевым, что мы, мол, не имеем никакого права «расточать» наследие предков и выдавать хартию вольности «разным» эстонцам и латышам. Он уже успел завязать отношения с действовавшим в Эстонии русским Северным корпусом и знал, что почва там весьма благоприятна для развития широкого противоболыиевистского военного дела.

Значит, рассуждал он, там можно подраться, а это ведь главное. Политику же пускай делают другие. Пускай они (т. е. Карташев и Политическое совещание) создают такую политическую обстановку, при которой ему, Юденичу, удалось бы собрать разбросанных по Финляндии русских офицеров и добровольцев (числом до шести-семи тысяч), формировать из них на территории Финляндии несколько батальонов, перебросить их на южный берег залива, в Эстонию, в подкрепление действующего там Северного корпуса и, заручившись поддержкой союзников и эстонцев, начать во главе этой маленькой армии поход на Петроград. Ведь он, Юденич, только «старший начальник» русских войск, оставшихся на обоих берегах залива, но не политический вождь; поэтому пускай о «политике» заботятся другие…

А эти «другие» действительно так хорошо позаботились об этой политике, что однажды (в конце февраля 1919) ко мне прибегает взволнованный эстонский представитель в Финляндии и будущий военный министр д-р Ханко и сообщает, что дело «проваливается». Оказалось, что съездившая для переговоров в Ревель делегация в составе князя Волконского (бывшего товарища председателя Государственной думы), генерала Суворова и какого-то никому неизвестного полковника Гершельмана заговорила с эстонцами о «правомочиях органов самоуправления… Эстляндской губернии», об условиях передачи Ревельского порта, железных дорог, почты и телеграфа в руки русских организаций и об установлении единого командования в лице Юденича…

Эстонцы были возмущены: они говорят о независимости, о декларации права на самоопределение, у них своя армия, свое правительство, свое дипломатическое представительство в Лондоне и Париже, Англия помогает им оружием и деньгами, за ними вообще «ухаживают», а русские, которые сами нуждаются в их помощи, предлагают им вернуться к status quo ante[11]11
  К прежнему порядку вещей (лат.).


[Закрыть], т. е. капитуляцию. Я успокоил, насколько мог, господина Ханко, написал ряд успокоительных писем моим ревельским политическим друзьям и вновь принялся за работу. А. В. Карташев постепенно стал склоняться на устройство совместного со мной собеседования с Ханкой, который должен был получить соответствующие полномочия из Ревеля для всестороннего принципиального обсуждения вопроса о кооперации и выработке условий политической конвенции. Совещание состоялось через несколько дней в гостинице Societetshuset «в атмосфере внешнего взаимного благожелательства». Ханко, не стесняясь, говорил, что в стране нарастает недовольство против русских, которые передали дело антибольшевистской борьбы в руки правых организаций, самолично образовавшихся; что правительство Эстонии этим организациям определенно не верит, что если гельсингфорской политической организации идея совместных военных действий против Петрограда желательна, то им должна предшествовать торжественная и искренняя декларация права эстонского народа на самоопределение. Он, Ханко, как и все правительство Эстонии не сомневаются, что при этом условии народный голос на предстоящих в скором времени выборах в Учредительное собрание выскажется не только в пользу военного сотрудничества, но и за сохранение более или менее прочной федеративной связи с Россией после изгнания большевиков…

Впоследствии в Париже Н. В. Чайковский и Б. В. Савинков, совместно с которыми я возобновил переговоры с тамошней эстонской делегацией на мирной конференции, Пустой и профессор Пийпом – говорили мне, что в вопросе о декларации права на самоопределение эстонцы «коварны», что они, мол, хотят получить эту «бумажку» из рук какой-нибудь авторитетной русской политической организации только для того, чтобы, предъявив ее союзникам, сказать им: вот видите, сами русские признают нашу независимость, а вы медлите, нельзя же быть plus russe que les russes….

Действительность показала скоро, что «коварство» эстонцев сводилось просто к верному пониманию тактических задач, стоявших тогда перед ними в борьбе с большевиками: у эстонских детократических элементов, на плечи которых и ложилась ведь преимущественно вся борьба с советской армией, не было никаких других лозунгов для продолжения этой борьбы, кроме лозунгов «самоопределение», «независимость», «самостоятельность».

Эта была идея, которая еще могла увлечь народные массы для ведения непосильной длительной войны, требовавшей от маленького народа максимального напряжения энергии и бесконечных жертв. Идея была нова и захватывала. Люди не предрешали вопроса о форме будущего сожительства с возродившейся Россией, но сегодня они от нее обособлялись, потому что сегодня Россией правил Ленин. И само собой понятно, если, вступая сегодня в конвенции с представителями небольшевистской России, те же эстонцы требовали выдачи им «бумажки», которая только подтвердила бы декларативно их право на самоопределение и вместе с тем наглядным образом показала бы массам, истекавшим кровью в борьбе с большевиками, что демократическая Россия столь же далека от империализма коммунистов, как от империализма царей.

А. В. Карташев как делегат Национального Центра, действовавший по определенным директивам из России и, что еще хуже, из Парижа, наотрез отказался выдать «бумажку», хотя бы с самым академическим содержанием. Требования Ханки показались ему дерзновенным посягательством на целостность и неприкосновенность российской территории, государственной изменой, в которой он, разумеется, участвовать не желает, как бы дорога ни была помощь эстонцев в борьбе за Петроград. Единственная уступка, на которую он шел, была та, что русская военно-политическая организация в Гельсингфорсе (подразумевалось Политическое совещание при Юдениче) обнародовало бы заявление с указанием, что вопрос о практическом применении принципа самоопределения народов к эстонцам должен быть предоставлен решению будущего Всероссийского Учредительного собрания.

Переговоры были прерваны, несмотря на то, что сильную поддержку своим хлопотам по выработке соглашения с эстонцами я находил в лице Е. И. Кедрина, пользовавшегося тогда известным влиянием на бывшего члена правительства Керенского. Но Е. И. Кедрин почему-то не пожелал тогда слишком «ангажироваться» в эстонском вопросе. Я полагал, что это происходит оттого, что Кедрин также имел раньше неосторожность примкнуть к Национальному Центру или просто потому, что отношения между Кедриным и Юденичем тогда были сильно натянуты и бывший член Центрального комитета партии «Народная свобода» не пожелал обострять их еще больше проявлением чрезмерной левизны.

Как бы то ни было – переговоры заглохли. Эстонцы были разочарованы. У лучших сторонников идеи федерации с Россией самый сильный козырь был выбит из рук как раз накануне выборов в Учредительное собрание, которое и должно было решить вопрос – отмежеваться ли от России навсегда или нет. Впервые у эстонских социал-демократов мелькнула тогда мысль: а не заключить ли мир с большевиками, если только они признают нашу независимость…

Но, быть может, А. В. Карташев и его ближайшие товарищи по формировавшемуся тогда «Политическому совещанию при Главнокомандующем» (Юдениче) относились столь отрицательно только к эстонцам, а Финляндию, т. е. ее независимость, признавали?

Ведь это же был краеугольный камень всей тогдашней антибольшевистской политики в Финском заливе: без участия Финляндии поход на Петроград со стороны Нарвы и Пскова требует длительной подготовки и его успех скорее проблематичен, с участием же Финляндии победа стремительная и полная, сулящая надежды на общее освобождение от большевиков, – обеспечена. Но для того чтобы заручиться вооруженной помощью Финляндии, нужно раньше признать ее независимость, честно, без оговорок и задних мыслей. Она, независимость, все равно уже признана de jure Францией, Англией, Швецией и некоторыми другими нейтральными странами, причем Англия обусловила ее в официальном документе, подписанном Бальфуром, оговоркой, что акт о признании независимости не предрешает вопроса о будущих границах молодой республики, ставшей отныне субъектом международного права.

Лондонское правительство, очевидно, уже тогда было осведомлено о притязаниях финляндских империалистов на восточную Карелию и Печенгу, а так как в ту пору (март 1919) в Лондоне еще дул резкий противобольшевистский ветер и Черчилль постоянно брал верх над Ллойд Джорджем, то отмеченная здесь оговорка о будущем территориальном устройстве Финляндии представляла собою очень жирную кость, брошенную с барского вестминстерского стола в гущу русских белых организаций.

Возможно, конечно, что Англией руководили при этом и другие, менее альтруистические, мотивы; английский флот еще стоял тогда на Мурманске и в Белом море; об уводе войск генерала Айронсайда никто еще не помышлял; напротив, экспедиция еще разрасталась, и вполне допустимо при таких условиях, что самой Англии могла, скажем, понравиться какая-нибудь угольная станция в Ледовитом океане, например Печенга с ее незамерзающим портом, – в суматохе все, что плохо лежит, – мое…

Со стороны Франции акт о признании Финляндии de jure не сопровождался никакими оговорками, но опять-таки не из чрезмерной привязанности Клемансо к принципу самоопределения, а из сухого политического расчета убить одним ударом гидру германофильства в Финляндии, продолжавшую отравлять там умы и сердца. Зато Франция действительно получила скоро от Маннергейма существенную компенсацию: для реорганизации финской армии, воспитанной на германских традициях, в Гельсингфорс был приглашен целый отряд офицеров французского Генерального штаба, первой фигурой в городе сделался «начальник французской военной миссии в Прибалтике» генерал Этьеван, на гельсингфорсских бульварах музыка играла вместо «Wacht am Rhein» «Марсельезу» и Madelon…

Как бы то ни было – независимость молодой республики уже была признана de jure такими могущественными международными факторами, как Англия, Франция, Италия и Соединенные Штаты, т. е. нашими вчерашними союзниками, от которых мы сегодня ждали помощи оружием и деньгами для борьбы с Советской властью. И если русская военно-политическая организация в Гельсингфорсе добивалась этой же помощи, да еще в более непосредственной форме, т. е. в виде подлинного вооруженного вмешательства, от самой Финляндии, то, казалось бы, уже элементарный политический расчет подсказывал признать в торжественном акте независимость молодой республики без всяких оговорок и тем самым положить начало искреннему дружественному взаимопониманию.

Но А. В. Карташев, Юденич, Кузьмин-Караваев (И. Вл. Гессена в Политическое совещание не пускали, потому что он – «жид») явно не торопились. Они шли на поводу у Милюкова и Сазонова, из которых первый с берегов Темзы, а второй – из роскошного палаццо русского посольства на Rue de Grenelle, как боги олимпийские, вещали, что признание независимости Финляндии может быть дано только Всероссийским Учредительным собранием, которое будет созвано после полной победы над большевиками в обстановке общего «успокоения», что до тех пор никакие акты об отложении той или иной окраины не будут почитаться действительными.

Такого рода «манифест» – помнится – был обнародован в Париже в начале марта 1919 года от имени тогдашнего Политического совещания и направлен в блаженной памяти Совет четырех, причем в отношении Финляндии, которая только при большом нажиме на политическую логику и международные акты могла считаться «окраиной» бывшей Российской империи, не было сделано никаких исключений⁴⁸. Само собой понятно, что в Гельсингфорсе в финляндских кругах появление этого манифеста было равносильно взрыву бомбы с удушливыми газами. Влиятельная шведская «Hufvudstadsbladet» писала, что отныне какие-либо переговоры с русскими белыми организациями по вопросу о совместных действиях против большевиков должны считаться государственной изменой, ибо эти организации работают исключительно в пользу восстановления status quo ante. Другой влиятельный финский орган – «Helsinik Sanomat» – писал, что если русская политическая организация в Гельсингфорсе мыслит одинаково с парижским центром, то пора взвесить вопрос, не лучше ли одним взмахом положить конец их деятельности на территории республики и тем отвести удар, направленный в самое сердце Финляндии. Центральный же орган социал-демократической партии, которая только что на выборах в сейм получила две трети из общего числа поданных голосов и вступила в парламент в количестве 80 человек из 200, говорила, что парижский «манифест» является самым красноречивым и убедительным ответом на вопрос, на чьей стороне должны быть симпатии финляндской демократии – на стороне реакционеров, мечтающих о былом своем величии, или тех (подразумевалась Советская власть), кто еще 4 декабря 1917 года признал без отговорок независимость Финляндии…