Текст книги "У ворот Петрограда (1919–1920)"

Спор обострился. Обмен нот между Гельсингфорсом и Стокгольмом участился, тон их стал раздражителен, на Аландские острова были посланы финские войска для поддержания общественного порядка и спокойствия. Не трудно было учесть (всем, кроме некоторых финляндских шовинистов), что если только вопрос пойдет на усмотрение Лиги Наций, финляндская точка зрения, особенно же ее резкие возражения против компетенции Лиги Наций, окажется крайне уязвимой со всеми вытекающими отсюда практическими последствиями.

В самом деле, первой мерой Лиги Наций оказался «совет», преподанный финляндскому правительству, воздержаться применительно к Аландским островам от всяких актов административного или военного воздействия впредь до выяснения юридической сущности вопроса особо назначенной комиссией из людей компетентных в международном праве, авторитетных и беспристрастных. Сюда вошли нидерландский профессор Стрикен, декан парижского юридического факультета профессор Ларно и профессор Бернского университета Макс Губер.

Суждения этой комиссии, в том виде как они представлены в пространной резолюции Совету Лиги Наций от 20 октября 1920 года и им принятые к руководству, затрагивают всю совокупность не только Аландского вопроса, но и самое существо политических и правовых взаимоотношений между Россией и Финляндией, Россией и Швецией, бросая также обильный свет на общее отношение современного международного права к русской «проблеме». Для историка российской революции, как и для нас, современников, эти суждения представляют сугубый интерес, а потому мы остановимся на них подробнее.

«До провозглашения своей независимости юридическое положение Финляндии в русском государстве представлялось особенным и трудно определимым. Спрашивал себя, обратил ли Фридрихсгамский мир от 5 /17 сентября 1809 года вместе с торжественным обещанием императора Александра I от 17/29 марта того же года финляндскому сейму эти бывшие шведские области в «государство», включенное, несомненно, в Российскую империю, но пользующееся широкой автономией и самостоятельностью, за исключением внешних сношений и некоторых предметов общей законодательной политики, которые, особенно с 1899 года, стали возбуждать принципиальные споры и порождали натянутость отношений между имперскими и финскими властями?⁵⁴

Даже отвечая утвердительно на этот вопрос, все-таки остается неоспоримым, что это государство, с которым русское правительство, начиная с 1809 года, обращалось как с простой провинцией, было неразрывно связано с Россией – и положение не изменяется немедленно после Февральской революции 1917 года и исчезновения монархической власти в России, что видно из того, что различные Временные правительства в России, следовавшие одно за другим до большевистского переворота, не прекращали посылать генерал-губернаторов в Финляндию.

Однако большевистский манифест от 15 ноября 1917 года, провозгласивший для всех окраинных народов России право на самоопределение, внес важное изменение в отношения между Россией и Финляндией. Далее, 31 декабря 1917 года Совет народных комиссаров внес в Исполнительный комитет предложение о признании независимости Финляндии, что и было принято 4 января 1918 года. В тот же день Финляндская Республика была признана французским и шведским правительствами. Затем последовали признания со стороны Дании, Норвегии, Швейцарии и других государств.

Но одних этих фактов недостаточно, чтобы сказать, что с этого дня Финляндия действительно реализовала все условия суверенного государства.

Опыт мировой войны в самом деле показал, что нельзя придавать нормальной юридической ценности признанию новых государственных образований, особенно тому, которое исходило от воюющих сторон, тем более что цели таких признаний не всегда представлялись нормальными. Они (признания) были зачастую только признанием нации, а еще чаще простым признанием правительств. Точное определение территорий этих государств откладывалось до большой дипломатической операции восстановления Европы, которая должна была последовать за мирной конференцией, – подобно тому, как во многих случаях отложено было разрешение вопросов об особенностях их внутреннего политического устройства и законодательства, в частности вопрос о национальных меньшинствах. Все эти вопросы, таким образом, были интернационализированы…

Что касается России, которая первой признала Финляндское государство, не следует забывать, что она находилась тогда в разгаре революции и что ее революционные органы власти признавались только центральными державами (Брест-Литовск). Английское же правительство признало независимость Финляндии значительно позже, а именно 6 мая 1919 года, и снабдило акт признания нотой, в которой выражалась надежда, что Финляндия ни в коем случае не станет возражать против решения мирной конференции относительно ее границ.

Надо отметить еще, кроме этих внешних обстоятельств, и то, что и внутри Финляндии долго отсутствовали условия для образования государственности. Политическая и социальная жизнь долго были дезорганизованы, сменялись одно за другим правительства, добрая половина 1918 года протекла в гражданской войне и в оккупации страны иноземными войсками. Отсюда вытекает, что образование Финляндского государства в 1917–1918 годах, каково бы ни было до того юридическое положение Финляндии в отношении России, должно рассматриваться как новое политическое явление, а не как простое продолжение предшествовавшего политическая состояния.

С этой же точки зрения надо рассматривать и вопрос об Аландских островах.

До 1809 года, за исключением кратковременного российского владычества в начале XVIII века, Аландские острова составляли часть Швеции. В 1808 и 1809 годах они были завоеваны Россией, и 17 сентября 1809 года король Шведский (Фридрихсгамский мир) отрекся в пользу императора Всероссийского от всех своих прав как на эти острова, так и на континентальную Финляндию. Однако присоединение островов к Российской империи последовало иным путем, чем присоединение Финляндии… Финляндцы уже 28 марта 1809 года в сейме в Борго присягнули на верность императору Всероссийскому, великому князю Финляндскому и приступили к сотрудничеству с русскими по организации внутреннего быта страны в пределах Российской империи. Население же Аландских островов, напротив, воспротивилось отделению от Швеции и примирилось с новой своей судьбой только после того, как король Шведский в особом трактате (от 17 сентября 1809) уступил острова России…

Международный характер Аландского вопроса подтверждается также особенностью отношений России к архипелагу.

Юридическое положение Финляндии в отношении России, когда речь зашла о ее признании, значительно отличалось от положения других государственных образований, родившихся из факта разложения Российской империи. Но какого бы мнения мы ни придерживались о правовом и политическом положении Финляндии в пределах российской государственности до момента провозглашения независимости – неоспоримо ясно, что очень сильная юридическая и политическая связь существовала между ними. С провозглашением независимости, последовавшим в соответствии с декларацией Советского правительства о праве самоопределения окраинных народов, эта связь была расторгнута.

Нет налицо никаких документов о том, чтобы Советское правительство ставило какие бы то ни было условия при признании Финляндии… Но зато из двух радиодепеш Советского правительства, прочитанных на заседании Верховного Совета от 10 июля 1920 года, явствует, что это правительство никогда не переставало считать себя заинтересованным в Аландском вопросе.

В первой радиодепеше, от 3 октября 1919 года, Советское правительство оспаривает за мирной конференцией всякое право вмешательства в этот вопрос. Оно заявляет, что Аландские острова могут быть переданы Финляндии только посредством договора между нею и Россией, а с другой стороны, что эти острова, ввиду их значения для путей сообщения с Россией не могут быть предоставлены Швеции без согласия России.

В другой депеше, от i июля 1920 года, Советское правительство, обращаясь с теми же аргументами по адресу Союзных держав, а также Швеции и Финляндии, заявляет, что оно будет почитать недействительным и не имеющим никакой юридической силы всякое решение или соглашение по Аландскому вопросу, в котором Россия не участвовала.

Предположим, что за Советским правительством было бы признано сегодня право вмешательства в Аландский вопрос – от этого международный характер вопроса только лишний раз получил бы утверждение, независимо от того, обоснован ли юридически тезис Советского правительства. Но международный характер вопроса неоспорим и в том случае, если бы мы признали, что Советское правительство не уполномочено представлять собою Россию – ибо в данном случае Лига Наций одинаково лишена возможности игнорировать интересы государства, которое почему-либо не может сейчас заключать имеющие обязательную международную силу договоры. Последнее соображение представляется тем более веским, что Россия – одна из самых заинтересованных в Аландском вопросе держав… Кроме того, Россия остается одной из договорившихся сторон Парижского трактата 1856 года. Это не подлежит никакому сомнению, совершенно независимо оттого, признано ли Советское правительство как власть Российского государства. Если оно не признано, то в данном вопросе речь может идти только о простом перерыве действий юридических способностей России. Во всяком случае положение России как одной из договорившихся сторон трактата 1856 года остается неизменным. С другой стороны, если владение островами и перешло к другому государству, то Россия как заинтересованная держава все-таки может отстаивать постановления 1856 года об устройстве Аландских островов.

Эти постановления, касающиеся разоружения островов, остаются в силе. Они были выработаны в общеевропейских интересах, ими создан особый международный статут военного свойства. Отсюда явствует, что до тех пор, пока эти постановления надлежащим образом не заменены новыми, каждое заинтересованное государство вправе требовать, чтобы они соблюдались другими. Отсюда одинаково следует, что каждое государство, владеющее островами, обязано соблюдать обязательства, вытекающие для него из постановления договора 1856 года о разоружении островов».

* * *

Да простит мне читатель эту чрезмерно длинную выдержку из официального документа, она характерна для иллюстрации того затруднительного положения, в котором вследствие отсутствия России находится современное международное право при разрешении целого ряда вопросов, как малых, так и великих, теоретических и практических. Приведенные здесь радиодепеши Советского правительства, как мы уже отметили, доказывают, в свою очередь, лишний раз только то, что «коммунистическое» правительство в своих спорах с практиками современного международного буржуазного права – Ллойд Джорджем, шведским королем, финским белогвардейским генералом Маннергеймом и Мильераном – оперирует ничем иным, как методами того же буржуазного права⁵⁵.

Чичерин и… юридическая комиссия Лиги Наций. Ленин и… лорд Роберт Сесиль – какое трогательное единение!⁵⁶

Стоило, действительно, четыре года сооружать «коммунистическое» государство, а потом вдруг вернуться к царским договорам 1856 года.

Но вернемся к Финляндии.

Нарастающий экономический кризис, неустойчивость внутреннего политического положения, незалеченные раны только что пережитой гражданской войны, тучи на горизонте внешней политики в связи с Аландским вопросом – все это, как мы уже говорили, создавало обстановку, требовавшую от финляндцев сугубой осторожности и отказа от всяких азартных решений в русском вопросе.

То или иное отношение к нему было связано непосредственно с «курсом» внутренней политики. Весенние парламентерские выборы – первые после гражданской войны – дали почти половину голосов социал-демократам (400 000). Это означало, что Маннергейму преобразованного правительства, если только в его намерения входит строгое соблюдение конституционных и парламентских гарантий, надлежит держать курс на демократию. В противном случае буржуазно-реакционный кабинет будет опираться лишь на незначительное парламентское большинство в несколько голосов, а при попытках совершить белый coup d’Etat[13]13
  Государственный переворот (фр.).


[Закрыть] путем незаконного роспуска палаты, ограничения избирательного права или иными средствами страна вновь будет ввергнута в пучины гражданской войны.

Вступить на этот скользкий путь Маннергейм явно не решался. Начались, напротив, заигрывания с умеренными социал-демократическими элементами; последним – horribile dictu при тогдашнем настроении умов белой Финляндии – было предложено вступить в коалиционный кабинет и тем положить начало разрешению задачи социального примирения. Социал-демократы хотя отказались, но было ясно, что они не будут вести оппозицию quand мёме[14]14
  Несмотря ни на что (фр.).


[Закрыть], если только правительство вступит на путь весомых демократических и социальных реформ.

Действительно, состав нового кабинета Веннолы и Хольсти, первые дебаты в новой палате по вопросу о монархии или республике, кулуарные торги с социал-демократической фракцией по делу об амнистии для участников коммунистического восстания, отмена цензуры и ряд других мер показали, что курс взят именно на демократию.

Это обстоятельство, само собой понятно, диктовало и русским политическим организациям в стране определенную линию поведения, даже если бы их собственный демократизм отличался сомнительными свойствами. Но как мы уже ранее показали, Карташевы, Кузьмины-Караваевы и Юденичи были «тверды». Успехи Колчака кружили им головы. «Верховный Правитель» только что перевалил через Урал и приближался к Волге, Антанта разговаривала с ним почти заискивающим тоном – где тут до «демократии» чухонцев…

А «чухонцы» это видели и молчали. Они не напрашивались более. Ведь помощь требовалась от них – помощь реальная, кровью и деньгами.

Переговоры шли туго, точнее говоря, почти совсем не велись, если не считать отдельных платонических завтраков и чашек чая А. В. Карташева с тем или иным финляндским политическим деятелем из правительственных кругов.

С эстонцами же, этими «чухнами второго разряда», переговоры вовсе не налаживались. Все мои личные шаги в этом направлении разбивались о тупое упрямство и политическую недальновидность А. В. Карташева.

– «Даровать» право на самоопределение кому – эстонцам? – никогда!.. С другой стороны, в демократических и социалистических кругах Ревеля, с которыми я вел переговоры на собственный риск и страх, я наталкивался постоянно на столь же решительный non possumus, но противоположного содержания:

– С вами и вашими единомышленниками мы подпишем любое соглашение, с Карташевыми же и Волконскими – никогда, ибо они и слышать не хотят о нашем праве на самоопределение…

Глава VII
В Париж

У меня возникла тогда мысль (ретроспективно я нахожу ее донельзя наивной) «взбудоражить» Париж – тогдашний центр всероссийской эмиграции, куда со всех сторон стекались «сливки» русской политической мысли, где заседала мирная конференция и Вильсон вещал народам мира новые принципы этики и морали. Я знал, что туда, в Париж, прибыл или прибудет из Архангельска глава Северного правительства Н. В. Чайковский; там же с правами члена русского Политического совещания находится Б. В. Савинков, который в ту пору еще числился членом партии социалистов-революционеров. Найдутся и кое-какие социал-демократы. В Политическом совещании, тогда только что образованном (март 1919), заседает старый идейный работник эсеров С. Иванов, а вместе с ним и некоторые элементы Временного правительства – князь Львов, Третьяков, Коновалов и, наконец, П. Б. Струве, которого информирует из Гельсингфорса исключительно и, конечно, своеобразно А. В. Карташев.

Ввиду русских известий из Парижа и сугубой конспирации, которой на первых порах была покрыта деятельность парижского Политического совещания, я, конечно, не знал, что оно идет на поводу у Колчака, что вся внешняя политика Совещания лежит в руках С. Д. Сазонова, считающегося полномочным представителем Колчака, что немногочисленные «левые» элементы Совещания – только статисты.

У меня возникла мысль «взбудоражить» Совещание, показать ему рельефно огромное значение Петроградского фронта в связи с положением вещей в Финляндии и Эстонии – тогда как все внимание Парижа, а также Кремля было поглощено Уралом и Волгой, где Колчак продвигался, и, наконец, добиться того, чего в Гельсингфорсе не хотели слышать Карташевы – т. е. здоровой и искренней демократической политики в отношении Финляндии и Эстонии в целях совместных с ними действий против большевиков; попутно мне еще рисовалась возможность прочесть в союзных делегациях на мирной конференции ряд докладов о положении на месте да «похлопотать» об ускорении присылки оружия, снабжения и денег как для тех сил, которые Юденич набирал, так и для отмеченного выше русского Северного корпуса, уже действовавшего на территории Эстонии.

Я видал войска этого корпуса совершенно без сапог и шинелей, без хлеба и денег; они вообще были предоставлены самим себе как экономически, так и политически. Одни штабы на собственный риск и страх печатали фальшивые «керенки», другие (во главе с Родзянкой, а после при содействии Валяй-Маркова, принявшего имя капитана Чернявина) – столь же усердно печатали ярые черносотенные прокламации и распространяли их в пределах Псковской губернии под самым Петроградом – в Гдовском и Ямбургском уездах…

Некоторым «политическим» влиянием на штабы пользовался там в ту пору некий гастролер из Петрограда Н. Н. Иванов, петербургский присяжный поверенный, снискавший себе известность в свое время рекламой об «Общественных заводах» на столбцах «Нового времени».

Впоследствии сей муж (если не ошибаюсь – по настоянию эстонцев, у которых, как поговаривали злые языки, он состоял на службе) попал в члены Северо-Западного правительства в самом начале его образования, но через 2–3 недели был исключен, обличенный в соучастии в погромной деятельности знаменитого «батьки» Булак-Балаховича в Пскове⁵⁷.

Это обстоятельство, однако, не помешало сему господину называть себя «министром» до последних часов существования Северо-Западного правительства. Еще раз имя его всплыло в марте 1921 года в дни Кронштадтского восстания: едва в Кронштадте загремели пушки, Н. Н. Иванов откуда-то вновь налетел на Ревель и стал там организовывать нечто вроде правительства на случай падения коммунистического Петрограда. Но на сей раз в дело вмешались большевики: на основании постановления мирного договора с Эстонией о недопущении образования на территории республики русских организаций, «имеющих своей целью насильственное свержение существующего в России государственного строя», советская делегация в Ревеле потребовала немедленной высылки Иванова – и его прогнали.

Но мы еще вернемся к Северному корпусу и его «деятелям». Мысль о Париже совпала с моментом, когда Российский Комитет в Гельсингфорсе единогласно принял разработанный мною по его приглашению проект отдела агитации, пропаганды и устройства Бюро печати с отделениями в Париже и Лондоне и других европейских центрах. Бурцевское «Union» почти что не существовало еще; деникинский «Осваг»⁵⁸ был образован значительно позже; главными же центрами информации о Советской России в ту пору могли быть только Гельсингфорс и Ревель, географически наиболее близкие к Петрограду, который тогда еще только начал вымирать политически и экономически и с которым, несмотря на фронты и закупорку границ, тесная связь была установлена относительно прочно.

Предстояло связать в Париже обе задачи – одну политическую и другую – по технической организации агитационно-информационного бюро. Предшествовали длительные беседы с А. В. Карташевым и Юденичем «по пунктам», причем последний особенно напирал на то, чтобы я в Париже добивался «нажима» союзников на Финляндию и… денег.

Этот «нажим» меня нисколько не удивлял: Юденич, сидя вот уже четвертый месяц без дела в комфортабельной гельсингфоргсской гостинице Societeshuset, уже успел убедиться, что действующий в пределах Эстонии русский Северный корпус, имеющий свои штабы, традиции, а в качестве «руководителей» – таких головорезов-авантюристов, как Родзянко (племянник председателя Государственной думы), «батько» Булак-Балахович, фон Валь (сына известного петроградского градоначальника) и Дзерожинский, едва ли с распростертыми объятиями встретит его, Юденича, хотя он и «герой Эрзерума» да генерал от инфантерии.

Вот почему Юденичу больше улыбалась мысль похода на Петроград через Финляндию, а не через Эстонию. Буде поход удастся – он окажется единственным героем и история будет знать только его, а не каких-то выскочек вроде Балаховича и Родзянки…

Впоследствии я узнал, что именно в этом направлении в Лондоне и Париже уже работали военноуполномочен-ные Юденича генералы Десипо и Геруа, из которых последний в качестве профессора Николаевской академии Генерального штаба до своего прибытия в Гельсингфорс (февраль 1919) занимал очень видный пост в Красной армии.

Снабженный полномочиями, я покинул Гельсингфорс на 7 недель.

В Лондоне, который был первым моим этапом по пути в Париж, российская общественность была представлена тогда П. Н. Милюковым, проф. М. И. Ростовцевым, А. В. Тырковой и Литовцевым, причем последние стояли на левом крыле, группируя единомышленников вокруг своего политического еженедельника «Самоуправление», издававшегося на английском языке и представлявшего собой серьезное литературное начинание в подлинно демократическом духе. Более или менее значительной «массовой» эмиграции на берегах Темзы тогда еще не было: деникинская беженская волна еще не нахлынула на Европу, от Колчака же, продвигавшегося победоносно к берегам Волги, приезжали только «уполномоченные», но не беженцы.

Помню, уже на моем докладе в Russian Liberation committee[15]15
  Русский освободительный комитет (англ.).


[Закрыть] на Флит-стрит, прочитанном в присутствии Милюкова, Тырковой, Ростовцева и других, я встретил первое разочарование, о чем, впрочем, меня и предупреждал петроградский журналист А. В. Руманов, знакомый с моими взглядами.

П. Н. Милюков молчал, зато другие высказывали «недоумение» по поводу основных моих тезисов, приписывая их исключительно моей «субъективной» оценке положения. Они были согласны с тем, что началом и концом всякой политико-стратегической мудрости в борьбе с большевиками было, есть и будет взятие Петрограда, ибо Колчак еще далек от больших центров, а Деникин существует пока только потенциально. Но никто не хотел понять, почему для достижения этой цели нужна «кооперация» Финляндии и Эстонии, а для «кооперации» – признание независимости Финляндии и права на самоопределение за Эстонией.

Еще труднее было усвоить господам из Liberation committee, почему Юденич и окружающие его политические элементы, главным образом А. В. Карташев, сами не могут добиться «кооперации» на приемлемых началах: ведь они там, на местах, и лучше знают, что делать нужно…

Указания же мои, что Гельсингфорс по случайному стечению обстоятельств – гнездо правых и, в лучшем случае, умеренно-либеральных элементов, которым ни финляндцы, ни эстонцы решительно не верят, что, вдобавок, правые монархические элементы (группа Волконского, бывшего товарища председателя Государственной думы) держат определенный курс на Германию на виду у официальных и тайных представителей Антанты в Гельсингфорсе, – эти мои указания и выводы из моих слов ожесточили некоторых членов Liberation committee.

А Милюков все молчал, чиня карандаши и теребя от времени до времени свои по тогдашней моде «по-европейски» коротко остриженные усы. Его положение в Лондоне было тогда (март 1919) щекотливым. Он только недавно вернулся из Парижа, где, как говорили, за его тогдашнюю германскую ориентацию французы не постеснялись указать ему на неудобство его дальнейшего пребывания на берегах Сены. В самом Лондоне патриотический угар еще не рассеялся (прошло ведь всего каких-нибудь четыре месяца со дня перемирия): германофильство еще каралось если не законом, то, во всяком случае, морально и политически.

Но вождь кадетов все-таки работал – среди английских парламентских деятелей, с которыми у него сохранились связи, в кругах профессуры и, время от времени, в печати, чему ему способствовал в значительной мере известный английский журналист Вильямс, проведший десяток лет в России и прекрасно знакомый с российскими политическими условиями.

Однако справедливость требует отметить, что на этих порах своего пребывания в Лондоне П. Н. Милюков держался в стороне от большой политики и не «ангажировался» в какую-либо определенную сторону, если не считать его решительного «нет» в вопросе о Принцевых островах, возбужденном два месяца назад Ллойд Джорджем. В общем, на меня производило впечатление, что он еще только присматривается к окружающей обстановке, к идеям и модам, а своего «курса» пока не имеет.

Далее, мне сейчас же довелось ознакомиться, что в палате общин положение русского вопроса, т. е. дела о помощи в борьбе с большевиками, далеко не блестящее. Коалиция Ллойд Джорджа, в том виде, как она вышла из недавних выборов, не имела единого мнения в русском вопросе. Часть либералов не желала бы ввязывать Англию в большие расходы по оплате «экспедиций в Россию», исход которых проблематичен, а еще больше она не желает провоцировать Рабочую партию, пользующуюся огромным влиянием на только что демобилизованные и мобилизуемые миллионы солдат. Рабочая партия же, особенно Гендерсон и Макдональд, высказываются решительно против всяких форм интервенции, требуют даже немедленного отозвания английских войск из Архангельска и Мурманска, потому что раз война с Германией кончена, то нет надобности в их дальнейшем там пребывании, которое правительство Ллойд Джорджа мотивировало в свое время общевоенными соображениями, а отнюдь не великими «интервенциями»⁵⁹.

Что до самого Ллойд Джорджа, то он по обыкновению сидел на двух стульях; он весь соткан из компромиссов, а если Принцевы острова и провалились сегодня – где гарантии, что он завтра не выступит с каким-нибудь новым, столь же сенсационным предложением.

Его ближайший сотрудник по кабинету, статс-секретарь по иностранным делам старик Бальфур, для которого атмосфера Парижской мирной конференции становится тяжелой, по-видимому, скоро уйдет совсем и его место займет известный ненавистник России Керзон, отношения которого к России известны всему миру из его обширного литературного труда об Индии. Он – наиболее выпуклый сторонник идеи ослабления России как великой державы в Европе и США, что, само собой понятно, может быть достигнуто только путем поддержания анархии в России и ее постепенного расчленения. Для сохранения могущества Великобритании, для окончательного устранения всякой угрозы для Индии это – conditio sine qua (непременное условие). А в палате общин эти идеи Керзона имеют сторонников как среди консерваторов, оставшихся верными старым заветам английской политики, так и среди либералов…

Правда, есть один член кабинета, который «душой и телом» стоит за всемирную интервенцию, это – Черчилль, военный министр. Он под разными соусами, пользуясь остатками исключительных правительственных прерогатив из эпохи войны, уже оказывает русским помощь вне контроля палаты общин и, вероятно, будет оказывать ее посильно и впредь. Но и его дни сочтены, ибо над ним висит дамоклов меч парламентского расследования атаки Дарданелл английским флотом, предпринятой без надлежащей подготовки по инициативе Черчилля и закончившейся, как известно, гибелью нескольких крупных судов.

Единственное, на что при данных условиях можно рассчитывать, да и то с известным нажимом на политическую логику, это – английская помощь оружием и снабжением до тех пор, пока в Париже еще заседает мирная конференция и мир с Германией не подписан, т. е. пока Ллойд Джордж еще поглощен наиболее важным в данную минуту германским вопросом и, таким образом, лишен возможности заниматься en grandes lignes[16]16
  В главных чертах (фр.).


[Закрыть] российской проблемой.

Еще одна возможность имеется налицо; это – отправка английских подкреплений на Архангельский и Мурманский фронты ввиду тамошнего затруднительного положения генерала Айронсайда, вызванного несомненными успехами большевиков у Онеги. Но судя даже по формулировке этого вопроса самим Черчиллем, это произойдет не в виде отправки целых частей, а лишь путем вербовки добровольцев среди только что демобилизованных солдат, часть которых, втянувшись в течение четырех лет в военно-походную жизнь, никак не может высвободиться из нее – явление, отмеченное у всех, участвовавших в мировой войне народов.

Приблизительно то же самое говорили мне мои старые английские знакомые из парламентских кругов, с которыми у меня сохранились связи еще с мирного времени, и наконец, ближайшие ведомственные» сотрудники Ллойд Джорджа и Foreign Office.

Помню содержание двух моих бесед с профессором Омисоном, который на Downing street[17]17
  Downing street – здесь правительство Великобритании (по лондонскому адресу резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, 10).


[Закрыть] заведовал тогда русским отделом и пользовался у англичан большими авторитетами. Русские обрисовали его мне как инициатора плана отделения балтийских окраин от России и образования из них независимых республик, которые, разумеется, рано или поздно должны превратиться в британские колонии. Это он якобы «натравливает Ллойд Джорджа на единую и неделимую Россию», никто кроме него не обрабатывает так удачно съехавшихся в Лондон представителей Эстонии и Латвии в сторону провозглашения независимости, обещая им и финансовую и военную помощь Англии…

Я застал на Downing street в кабинете, напоминавшем скорее отделение Петроградской публичной библиотеки для научных работ, ученого, который, несмотря на свои официальные функции, отнюдь не прятал свои мысли за туманными дипломатическими формулами.

Его интересовал большевизм как социально-психологическое явление, а не как продукт «германских» козней, в чем старательно его убеждали тогдашние лондонские русские круги. Знаток истории России, он находил, что Ленин – неизбежное следствие социально-экономического развития России от Петра до Николая II, плюс – психологические особенности русского народа… Балтийская проблема, в ее актуальной практической постановке его, Симпсона, действительно занимает, но у него еще нет достаточных данных, чтобы судить, насколько обоснованны стремления балтийских окраин к независимости и «не совершат ли они самоубийства» – экономического и политического, отделившись от России.

Автономия в пределах возродившейся российской государственности или тесная федеративная связь – вот ближайшие возможности решения данной проблемы. Но русские, с которыми союзникам, и в частности, англичанам, приходится сейчас иметь дело в Лондоне и Париже, говорят о возвращении к старому, о status quo ante bellum;[18]18
  Довоенный порядок (лат.).


[Закрыть] в Лондоне, например, ему довелось слышать перефразировки устаревшей французской формулы относительно Австрии: «Если бы России не было вовсе – то ее нужно было бы создать, и именно такой, какой она была в 1914 году…»