Текст книги "У ворот Петрограда (1919–1920)"

Таков был общий тон печати, которая в Финляндии, как нигде в Европе, точно в зеркале, отражает общественные и партийные настроения. Со стороны же правительства первой мерой было прекращение строго конспиративных переговоров с Юденичем о предоставлении ему возможности формировать на территории Финляндии несколько батальонов из разбросанных по стране русских офицеров и добровольцев. Предполагалось тогда (март 1919), что Юденич наспех образует в Финляндии из этих элементов до восьми батальонов по юоо человек и вместе с отрядами добровольцев, которые шведы предлагали, плюс две-три тысячи русских добровольцев, накопившихся в Скандинавии в лагерях для интернированных во время войны с Германией, перебросит их в числе 15 000 человек при содействии союзного флота на южный берег залива, в Эстонию, в подмогу тамошнему русскому Северному корпусу. Получилась бы вместе с последним маленькая, но хорошо снабженная армия, с которой и можно было бы начать поход на Петроград при поддержке эстонской армии.

Но об этом плане речь впереди.

Когда в Гельсингфорсе разорвалась бомба парижского «манифеста», финляндское правительство в лице военного министра Вальдена, который как военный и бывший офицер русской службы, конечно, всячески поощрял планы Юденича, заявило, что ввиду подозрительного отношения общественного мнения ко всякого рода русским военным затеям на территории республики оно может разрешить Юденичу осуществление его проекта только на следующих условиях:

Юденич формирует свои войска не в Гельсингфорсе, а в провинции – кажется, в захолустном Экенэсе, в котором нет ни казарм, ни плацдармов;

по формированию какого-нибудь батальона последний подлежит немедленной переправке на южный берег Финского залива – и только после этого Юденич вправе приступить к формированию нового батальона;

ношение оружия и пользование им, хотя бы только в целях обучения, ни в коем случае не допускается;

союзной военной миссией в Гельсингфорсе гарантируется соблюдение этих условий.

Были намечены еще и другие пункты административного и юридического свойства, еще больше стеснявшие свободу действия будущего главнокомандующего, но было ясно даже для слепых, что финляндским правительством руководит не столько страх перед накоплением более или менее значительных русских сил на территории республики (при наличии финляндского «шюцкорра», т. е. охранного корпуса, о котором мы уже говорили, и регулярной армии в 50 000 штыков этот страх был бы необоснован), сколько желание тормозить все начинание Юденича или затянуть его до бесконечности.

А момент был важен как в общеполитическом, так и в военно-стратегическом отношениях и требовал действий.

Залив постепенно очищался от льдов после необыкновенно суровой зимы; целая флотилия английских истребителей и тральщиков была занята день и ночь вылавливанием мин из залива, в то время когда ядро эскадры адмирала Кована часто подходило к самому Кронштадту и его батареям. На южном берегу залива, между Нарвой и Псковом, незначительная числом, но мужественная духом эстонская армия наносила большевиками одно поражение за другим. Действующий там русский Северный корпус заметно разрастался благодаря обильному притоку добровольцев и перебежчиков из Красной армии («красные» переходили тогда целыми полками, приводя с собою зачастую на веревке своих комиссаров) и выказывал нетерпение померяться силами с громадой Троцкого на русской земле, в пределах Петроградской и Псковской губерний, где ему, несомненно, помогло бы крестьянство, сплошь тогда антибольшевистски настроенное.

Но у большевиков были острые заботы не только здесь, под Петроградом. Колчак перевалил через Урал и рвался на Самару и Казань. Уже шевелился Деникин, готовясь к общему наступлению, в то время как донцы отвлекали от него внимание красного командования действиями в знаменитом «Поворинском» направлении. На Крайнем Севере Миллер и Айронсайд тоже поспевали, не говоря уже о латышах, изгнавших большевиков из Риги, о поляках, подходивших к Минску и Мозырю, и, наконец, о петлюровцах, тютюниковцах и махновцах, беспокоивших непрестанно весь юг.

Вдобавок европейский «концерт» держал определенно антибольшевистский почти военно-интервенционистский курс; знаменитый проект созыва конференции в Принкино провалился, потому что П. Н. Милюков убоялся вдруг, что Троцкий нанесет ему там «по ритуалу», как отроку Ющинскому, 13 колотых ран в спину⁴⁹; советский режим в Венгрии доживал последние дни под румынскую музыку, Баварская Советская Республика тоже отцветала, не успевши расцвести, а в Лондоне глухая борьба между Ллойд Джорджем и Черчиллем кончилась победой последнего – в Архангельск и на Мурман посылались подкрепления, повсеместно в Англии шла усиленная запись добровольцев.

Словом, медлить с подготовкой похода на Петроград, который, естественно, окрылял всех надеждой на скорое и общее избавление от большевиков, казалось недопустимым. Но как мы уже показали, мудрые политики и «демократы» из среды Политического совещания в Париже сделали то, что уже первые шаги русских организаций в Финляндии неминуемо должны были встретиться с решительным non possumus финляндского общественного мнения и правительства.

А гельсингфорсские единомышленники Парижа, ближайшие советники Юденича, да и сам будущий главнокомандующий, в свою очередь, палец о палец не ударили, чтобы смягчить здесь на месте впечатление от парижской бомбы, взорвавшейся так некстати. Официоз «Русская жизнь», редактирование которого было поручено К. Арабажину и Е. Ляцкому, вынужденно молчал или акробатически обходил опасные места, причем, поскольку мне доподлинно известно, К. А. Арабажину неоднократно были сделаны «внушения» за чрезмерный… либерализм.

Спустя некоторое время в Гельсингфорсе с легкой руки П. Н. Милюкова и С. Д. Сазонова стали давать новое толкование отмеченным выше оговоркам в вопросе о признании независимости Финляндии. Это был момент (апрель и май 1919), когда знаменитый Совет четырех под напором социалистических партий, высказывавшихся почти единодушно против всякой интервенции – явной или замаскированной, счел нужным поставить Колчаку ряд условий более или менее демократического характера в особой торжественной ноте. Колчак – помните – в столь же торжественной форме должен был дать прямой ответ со всеми вытекавшими отсюда обязательствами. А так как в сей ответной ноте, оцененной тогда Советом четырех «в общем и целом удовлетворительной» (именно только удовлетворительной, а не исчерпывающей), Колчак вновь связал вопрос о независимости Финляндской Республики некоторыми оговорками, – то гельсингфорсская политическая организация Юденича, признававшая безоговорочно «державный авторитет Верховного Правителя», сочла нужным пуститься на следующую политическую эквилибристику ad usum delphini, в наивном расчете, что финляндцы ее не разгадают.

Принципиально, мол, вопрос о признании независимости Финляндии не вызывает никаких возражений, совершившийся факт должен быть санкционирован. Но есть некоторые чисто стратегические соображения, по которым это не может быть сделано сегодня, или же если это должно последовать во что бы то ни стало именно сегодня, то отдельные оговорки необходимы.

Например, никто не возьмется сказать, останется ли Москва столицей после ухода большевиков или же Петроград вновь вступит в свои права. Если же случится последнее, то допустимо ли, чтобы государственная граница проходила в 34 верстах от незащищенной столицы без всяких гарантий военного свойства? Допустимо ли, чтобы в непосредственной близости к Петрограду независимая Финляндия, могущая не сегодня завтра вступить в любую антирусскую коалицию, располагала такими мощными фортами, как Ино с его дальнобойными орудиями? Допустимо ли, чтобы балтийский флот был заперт в Кронштадте и не имел никаких опорных пунктов на северном берегу залива?

Ведь в таком случае Финский залив превратится скоро для России в новые Дарданеллы, ключ от которых, вместо того чтобы лежать в дырявых шароварах турок, находился бы в руках крепких финнов…

Но все эти вопросы – рассуждали далее советники Юденича из Национального Центра – найдут себе удовлетворительное для обеих сторон разрешение путем взаимных уступок, как только Россия избавится от большевиков. Например, выгодный для интересов Финляндии торговый договор (если хотите, назовите его экономической конвенцией) мог бы компенсироваться некоторыми стратегическими льготами в пользу России, точно очерченными в особом договоре. Но все это – дело будущего законного российского правительства, т. е. Учредительного (Национального) собрания.

Естественно, что финляндцев эти туманные речи не удовлетворили, а напротив, еще более озлобили.

Значит, сами русские, т. е. именно те, которые уже представляют себя в роли хозяев завтрашней России, считают, что наша независимость будет только условной, что Свеаборг, например, должен будет остаться русской морской базой, что в каких-нибудь других пунктах будут стоять по-прежнему русские гарнизоны, а Бобриковы и Зейны, пожалуй, еще возродятся в каком-нибудь новом образе… Но ведь те же русские сегодня просят у нас помощи для борьбы с большевиками, т. е. просят крови наших граждан. А есть ли гарантии, что по выполнению своей непосредственной задачи они вновь не обрушатся на нас и силой штыков не заставят Финляндию подписать ту именно военно-стратегическую конвенцию, которая уже сегодня рисуется им неизбежной?..

Сторонники «теории гнета», разумеется, шли еще дальше. Для них парижский «манифест», колчаковская ответная нота союзникам и последующие толкования гельсингфорсских русских «диктаторов» оказались блестящим козырем для усиления антирусской пропаганды.

Пусть Россия действительно гниет в объятиях большевиков, пускай гниет еще десятилетие-другое, пока мы сами не окрепнем, а вместе с нами и другие составные части бывшей Российской империи. Процесс ее разложения должен быть доведен до конца – вот единственное спасение…

* * *

Начался флирт с правительствами новых окраинных государственных образований. Заговорили о необходимости создания «диагональной» лиги народов, которая обнимала бы новые государства, расположенные между Финским заливом и… Батумом. Эта идея, если не ошибаюсь, родилась в Ревеле, а патент на нее взял петербургский приват-доцент Шип, бывший министр иностранных дел эстонского правительства и тогдашний делегат Эстонии в Лондоне. «Диагональная» линия шла бы, по его мысли, из Гельсингфорса через Эстонию, Латвию, Белоруссию (включая, конечно, и Смоленск), Украину, Кубань и северокавказские республики в Грузию; конечной ее целью было «на всякий случай» загнать Россию в пределы княжества Московского, где бы она вообще скоро задохнулась или обросла густой шерстью наподобие, скажем, Монголии или Тибета…

Финляндское правительство (Маннергейм еще находился тогда у власти) сдержанно-осторожно прислушивалось к этим разговорам; оно не «ангажировалось», во-первых, уже потому, что в международно-правовом отношении Финляндия занимала тогда совсем иное положение, чем другие окраинные государственные образования. Последние в самом деле рассматривались в Париже на мирной конференции как «gouvernements provisoires» (временные правительства) или в лучшем случае как «gouvernements de fait» (фактические правительства), тогда как Финляндия уже была признана de jure как полноценный субъект международного права. В Ревеле и Риге сидели представители Антанты на правах «комиссаров» (даже не дипломатических агентов, как принято со времен Венского конгресса в отношении полусуверенных государств); в Гельсингфорсе же находились подлинные ministres plenipotentiaires (посланники), должным образом аккредитованные, с большим штатом секретарей и атташе, а финляндское правительство устраивало торжественные приемы «дипломатического корпуса» – совсем как подобает суверенному государству.

В Париже опять-таки Совет четырех подчеркнуто небрежно обращался с делегатами Эстонии, Латвии, Литвы и Украины. Клемансо, например, которого никто, конечно, не станет обвинять в чрезмерной симпатии к России, принимал их оптом, т. е. собирал их воедино в каком-нибудь второстепенном зале и там читал им «вербальные» декларации, после чего обыкновенно никаких дискуссий не происходило…

В бытность мою в Париже по делам северо-западным, о чем речь впереди, я слышал много забавных рассказов на эту тему. Один какой-то делегат окраинного государства просидел в приемной у Клемансо целых пять часов, так и не удостоившись аудиенции, несмотря на то, что уже после его прихода «Тигр» нашел время принять одного за другим целую серию представителей самых экзотических стран, вплоть до Либерии. Другой делегат был ограничен в праве жительства в Париже, третьему не дали визы в Лондон и т. д.

Была еще одна причина, почему финляндское правительство и руководящее общественное мнение сугубо сдержанно относились к разным проектам «диагональных» лиг.

Политика Антанты в русском вопросе шла тогда зигзагами.

В Англии то побеждал Черчилль с его интервенционистским курсом, то Ллойд Джордж с его ставкой на компромисс.

Во Франции минутами брал верх министр иностранных дел Пишон с его идеей о необходимости воссоздания единой и сильной России, которая для будущего ограждения французских интересов представит более надежные гарантии, чем балканизированная Восточная Европа; минутами же голос Клемансо звучал иерихонской трубой и заглушал все эти доводы в пользу других, т. е. его собственных о том, что, по соображениям внутренней политики Франции, современную большевистскую Россию полезнее держать до поры до времени не иначе, как за колючей проволокой.

Вильсон же то «уходил» из Европы, то вновь возвращался, а его речи и декларации о России были столь же туманно-академичны, как его знаменитые 14 пунктов для воссоздания мира в Европе.

Финляндия благоразумно прислушивалась, приглядывалась, прицеливалась. Она одинаково нуждалась в расположении всех сочленов Антанты. Из США она получала продовольственные продукты, из Англии – фабрикаты первой необходимости, из Франции – военных инструкторов и вооружение. Всем этим сильным мира сего надо было давать каждодневно веские доказательства того, что пресловутое германофильство финнов – навет на молодую республику. Требовалось убедить неверующих, что если Финляндия и имела неосторожность избрать прусского принца королем и посылать к нему делегацию от сейма в тот момент, когда режим Гогенцоллернов уже рушился на западном фронте, то это объяснялось исключительно особенностью положения страны во время ее оккупации фон дер Гольцом и что во всяком случае, когда Версальский договор почти уже изготовлен, Финляндия знает, где искать своих друзей и доброжелателей…

Наивно, но честно.

Далее, у финляндских политических деятелей не было надлежащего опыта в области международной политики (если не ошибаюсь, в Гельсингфорском университете отсутствовала даже кафедра по международному праву) – опыта, который позволил бы им быстро ориентироваться в европейской обстановке; не было ни подготовленного дипломатического аппарата, ни нужных связей в таких центрах, как Париж и Лондон.

Маннергейм посетил было страны Антанты ранней весной 1919 года и, кажется, более или менее определенно выступал там в пользу вооруженного вмешательства Финляндии в русские дела, но вскоре после его возвращения в Гельсингфорс стало ясно, что он не добился, главным образом в Лондоне, ни благословления, ни порицания – английское правительство желало иметь руки свободными, процесс дальнейшего разложения России, очевидно, уже входил в расчет Ллойд Джорджа.

Внутреннее политическое положение Финляндии также еще не представлялось окончательно упрочившимся, устойчивым. Даже вопрос о монархическом или республиканском образе правления не был решен. Маннергейм был только временным Riksvorstand – главой государства – впредь до выяснения результатов выборов и пересмотра в новой законодательной палате архаической конституции 1772 года, еще действовавшей в стране. При этом монархистам и республиканцам в одинаковой степени приходилось считаться с тяжелым багажом воспоминаний о том, что Финляндия, первое упоминание о которой в истории относится к концу XIII века, т. е. к эпохе ее христианизации, никогда не была суверенным независимым государством, а принадлежала то Швеции, то России.

Можно было только рассчитывать, что народное большинство выскажется за республику и еще раз скрепит вотум старого сейма от 3 декабря 1917 года об абсолютной независимости от России. Расчеты эти, как действительность показала, были правильны, ибо из миллиона с лишком избирателей (при общей численности населения в три с половиной миллиона) за социал-демократических кандидатов голосовало около 400 000 человек, тогда как в буржуазной среде (шведской и финской) единства не было, старые буржуазные партии раскололись на мелкие фракции, блокирование же не умещается в финском национальном темпераменте.

Само собой понятно, что такая политическая обстановка – внешняя и внутренняя – требовала от финляндцев сугубой осторожности и отказа от всяких азартных решений.

Глава VI
Аландский вопрос

Большие заботы, кроме того, причинял финляндцам тогда вопрос об Аландских островах. Выпущенный недавно (ноябрь 1920) шведским правительством объемистый сборник дипломатических документов по этому вопросу («Alandsfragan infor Nationernas Forbund», Stokholm 1920) показывает, что шведское правительство еще 22 апреля 1919 года, т. е. как раз в эпоху описываемых здесь событий в Финском заливе, обратилось к Парижской мирной конференции с «пространным» меморандумом, содержащим явную жалобу на молодую Финляндскую Республику, которая, сама только что вылупившись из принципа самоопределения народов, упорно не желает считаться с результатами народного голосования на Аландских островах об их переходе к Швеции.

Мы позволим себе остановиться здесь подробнее на этом документе уже потому, что Аландский вопрос имеет для нас не только историческое значение, но завтра же может сделаться актуальным, раз юридически речь идет о переходе части российской государственной территории к державе, с которой Россия в войне не состояла, а политически-стратегическая – об утере морской базы, имеющей значение ключа от Финского залива и, следовательно, от Петрограда.

Даже Советская власть, которой обыкновенно не жалко раздавать направо и налево порою самые ценные части российской государственной территории, сочла нужным недавно в ряде нот предупредить Антанту и спорящие стороны, что никакие решения по Аландскому вопросу не будут почитаться действительными и обязательными без непосредственного участия в них России. Как мы далее увидим, международная юридическая комиссия, назначенная секретариатом Лиги Народов для изучения юридической сущности вопроса, условно нашла эту точку зрения Советского правительства правильной и зафиксировала ее в официальных протоколах⁵⁰.

Это, кажется, единственный случай из истории своеобразного общения большевиков с Западом, когда юридическая точка зрения московского коммунистического правительства совпадает со взглядами архибуржуазных юристов-международников. Но мы в другом месте еще вернемся к нему, а также к обнародованной недавно резолюции Международной Комиссии.

В упомянутой ноте от 22 апреля 1919 года шведское правительство, обращаясь к председателю мирной конференции, пишет:

«Когда в результате русской революции (Февральской) бывшие шведские земли, перешедшие по Фридрихсгамскому миру 1809 года к России, перестали быть подвластными этой державе, большая часть этих земель, т. е. те, которые составляли старую шведскую Финляндию, высказали свое желание образовать свободное и независимое финское государство. Одновременно, осенью 1917 года, население Аландских островов, перешедших так же, как Финляндия, по тому же Фридрихсгамскому миру к России, заявило о необходимости воссоединить эти острова с матерью Швецией… Население Аландских островов – чисто шведского происхождения; сохранившиеся здесь древние культурные памятники свидетельствуют, что острова с незапамятных времен были населены исключительно шведами. Исторически доказано, что, несмотря на свое различное административное устройство на протяжении веков, Аландские острова занимали обособленное положение в пределах шведской монархии в том виде, как они существовали до 1809 года, и никогда не были слиты с краем, расположенным на востоке от Ботнического залива. Когда же в 1809 году Швеция была вынуждена уступить эти острова России, этот архипелаг рассматривался именно как шведская территория, а не как часть Финляндского края… Но Аландский вопрос не есть проблема, интересующая только его население, с одной стороны, и Швеции и Финляндии – с другой, напротив, он представляет вопрос общеевропейский. Уже из приложения к Парижскому трактату 1856 года, лишавшему Россию права укреплять эти острова, определенно явствует, что судьба Аландского архипелага имеет общеевропейское значение. В соответствии с этим шведское правительство в феврале 1918 года ввиду мер, принятых им для предотвращения известных насильственных действий в отношении Аландских островов (германцы тогда высаживались в Финляндии по приглашении Свинхувуда), сочло своим долгом дать представителям Англии и Франции в Стокгольме определенные разъяснения относительно своей точки зрения в этом вопросе. В свою очередь, указанные державы в своем ответе, ссылаясь на постановления Парижского договора 1856 года, указывали, что окончательное решение вопроса не может быть вынесено без их участия. В этом декларанте шведское правительство не может не усматривать признание международно-европейского значения Аландского вопроса».

В другой ноте (от 4 августа 1919), адресованной так называемому Верховному Совету в Париже, шведское правительство указывает, что оно надеялось, «что правительство Финляндии, которое для осуществления независимости самой Финляндии опиралось исключительно на священное право народов на самоопределение, по меньшей мере будет относиться с уважением к этому принципу и его применению к населению Аландских островов». Оно предложило плебисцит с известными гарантиями, но переговоры с Гельсингфорсом ни к чему не привели. А между тем для поддержания мира и спокойствия в северной части Европы и сохранения равновесия в Балтийском море этот вопрос имеет огромное значение…

Останавливаясь далее на географических особенностях Аландских островов с указанием, что наиболее крупный остров расположен всего в 40 километрах по воздушной лиши от шведского материка, а от Стокгольма – в 65 км, между тем как от финляндских шхер его отделяет расстояние в 80 километров со свободным проходом, именуемым Skifett в 30 км, – после целого ряда других географических данных шведская нота говорит:

«Аландские острова с незапамятных времен принадлежали к Швеции. Первыми обитателями архипелага были шведы, как это доказано археологическими исследованиями и названиями местностей. Еще задолго до завоевания Финляндии шведами Аландские острова составляли часть шведской монархии. Действительно, только в течение XII века шведы приступили к завоеванию края, известного теперь по имени «Финляндия»; постепенно этот край был завоеван, целиком колонизирован и обращен в христианство. Как известно, население Финляндии составляет ныне 3 300 000 человек, из них 340 000 – шведы, населяющие преимущественно побережье Ботнического и Финского заливов… Неоспоримо также, что за все время шведского владычества выражение «Финляндия» представляло собой наименование для владений шведской короны, отмежеванных от материка Финским и Ботническим заливами. Финляндия не пользовалась никакой автономией и не имела никакого самостоятельного народного представительства; наравне с другими шведскими областями она была представлена в общешведском риксдаге; она управлялась на тех же началах, что и другие владения шведской короны…

Финляндия вообще никогда не существовала как самостоятельная политическая концепция до 1809 года, когда император Александр I для облегчения ее присоединения к России дал ей широкую автономию и создал Великое княжество Финляндское, которое до тех пор было только титулом среди многих других титулов шведской короны…

***

Финляндские шовинисты, обосновывавшие впоследствии свои притязания на Восточную Карелию с ее преобладающим русским населением именно «историческими правами», едва ли будут польщены последним замечанием этой ноты; обрадуются, напротив, их русские единомышленники-монархисты, ибо – подумайте только: российские цари не только не душили самостоятельности Финляндии, которой никогда не существовало, но, наоборот, эту самостоятельность (автономно) ей даровали motu proprio[12]12
  По собственной инициативе (лат.).


[Закрыть]…

***

Но есть в этой ноте и другие ценные данные, относящиеся к эпохе правления Керенского и почему-то скрытые тогдашним министром иностранных дел Терещенко от общественного мнения России, к вящему удовольствию архиваров бывшего Певческого моста.

Оказывается: «Сейчас же после первой русской революции (Февральской) и задолго до того, как Финляндия в результате большевистского Октябрьского переворота провозгласила свое отделение от России и независимость, – на Аландских островах возникло общее народное движение в пользу их воссоединения с Швецией. Уже 7 августа 1917 года выборные делегаты со всех островов образовали общее народное представительство, которое немедленно выделило из своей среды особую депутацию для отправки в Стокгольм с целью сообщить шведскому королю и правительству о пламенном желании аландцев воссоединиться с матерью Швецией…»

Почему этот факт был скрыт Керенским от русского общественного мнения? Помню (я заведовал тогда иностранным отделом «Русской воли», во главе которой стоял Леонид Андреев), в те дни в Петрограде действительно существовала какая-то тревога в отношении Швеции; из правительственных кругов распространялись слухи, что Швеция «что-то» готовит в связи с германским наступлением на Ригу. Я не придавал этим слухам значения, ибо никогда за все время войны основной курс шведской политики не был так ясен, как в ту пору: ярый антантофил социал-демократ Брантинг в результате парламентских выборов сделался главным советником короны… Но так как слухи росли, а телеграммы моих стокгольмских корреспондентов стали поступать с большими цензурными искажениями, я счел нужным обратиться к «первоисточнику» – М. И. Терещенко⁵¹. Но тогдашний российский Биконсфильд⁵² продержал меня около получаса пустым бессодержательным разговором на тему о затруднениях, которые ему чинит Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов своей самостоятельной внешней политикой и форсированным созывом Стокгольмской Социалистической конференции, о главном же – о Швеции – он «забыл» сказать что-либо определенное или просто скрыл от меня правду. А ведь правда эта не была вовсе столь страшная для отечественного патриотизма: население Аландских островов стремилось к отделению от России. Но мало ли кто самоопределялся у нас в те дни?..

* * *

Есть, наконец, в обсуждаемой здесь шведской ноте еще одна страница, имеющая актуальный характер не только для Чичерина, но и для того, кто завтра займет его пост. Нота говорит⁵³:

«Союзная Балтийская Комиссия находит возражение против немедленного решения вопроса об Аландских островах в том факте, что данный вопрос затрагивает также Россию, которая, однако, в данную минуту лишена голоса. Шведское правительство абсолютно не оспаривает эту точку зрения и находит желательным решить Аландский вопрос при участии России. Но если бы речь шла о кратковременной отсрочке, то вопрос без ущерба для дела мог бы быть отложен. Однако все заставляет думать, что еще много времени пройдет, прежде чем восстановление России станет совершившимся фактом… С другой стороны, трудно представить себе, чтобы вопрос о суверенитете над Аландскими островами стал жизненным вопросом для России. Правительство адмирала Колчака (заметьте: нота написана в начале августа 1919 года, т. е. тогда, когда Колчак подходил к Казани!) едва ли станет отстаивать российский суверенитет над Аландскими островами, которые, раз Финляндия объявлена независимой, уже лишены всякого контакта с Россией… Что касается нейтрализации островов, ясно, что Россия как Балтийская держава имеет здесь свои интересы. Так как Аландские острова представляют собой превосходную военно-морскую базу, то владение ими, в чьих бы руках оно ни находилось, может вызвать серьезные опасения у других Балтийских государств или стать предметом серьезных неудобств. Вот почему королевское правительство не возражает против нейтрализации островов с исчерпывающими гарантиями»…

* * *

Такова была тогда основная точка зрения Швеции. Впоследствии ее аргументировал с большим дипломатическим искусством вождь шведской социал-демократии Яльмар Брантинг, съездивший в Париж в качестве шведского делегата на диспут с финляндцами перед юридической комиссией Лиги Наций. Когда те в ряде нот, крайне неудачно составленных, стали утверждать, что требования Швеции о предоставлении аландцам права на самоопределение или о решении этого вопроса Лигой Наций является вмешательством во внутренние дела Финляндии, ибо острова, мол, испокон веков составляли интегральную часть Финляндии и как таковые с момента провозглашения независимости Финляндии от России автоматически вновь входят в суверенную исключительную государственно-правовую компетенцию Финляндии, – на эти возражения финляндцев Брантинг отвечал:

– Речь не идет вовсе о попытке населения определенной области отложиться от страны, с которой она была бесспорно связана: Финляндия и Аландские острова были объединены двумя актами – во-первых, Фридрихсгамским миром 1809 года, по которому Швеция была вынуждена уступить России свои финляндские губернии и Аландские острова; во-вторых, фактом создания императором Александром I из Финляндии автономной области, инкорпорированной в государственные границы России. Но провозглашая свою независимость, Финляндия разорвала ведь оба документа, связывавшие ее с Россией, и обосновывала свою независимость одним-единственным принципом – правом народов на самоопределение. В одинаковой мере – аландцы, аннулируя оба эти документа, также требуют предоставления им права на самоопределение. Точнее говоря, единственным титулом Финляндии на владение Аландскими островами является Фридрихсгамский мир и факт включения императором Александром I Аландских островов в административные границы автономной Финляндии. Но раз Финляндия не признает больше за этими документами никакой действительной силы, она должна признать, что они не действительны и для аландцев…