Текст книги "Когда ангелы слепы"

Подойдя к сидящей на табурете Еве, отец Якоб, вполне спокойно, без всякой угрозы спросил:

– Ева, можешь ли ты, сейчас, при этих достойных и святых людях, назвать полные и достоверные имена всех повинных в связи с нечистым, о которых тебе точно известно, как ты собиралась сделать это сегодня на суде?

– Могу, – с уверенностью обречённой ответила та.

– Тогда начнём, – сказал отец Якоб, отходя в сторону.

Сделав уверенный шаг навстречу, к ней приблизился сам отец Йоахим.

– Назови всех, кто причастен к наведению пагубы на нашу округу, – с нескрываемым презрением спросил инквизитор.

– Их тринадцать, включая и меня. Но самая главная это Хельга Нойер, жена Себастьяна Нойера, богатого фермера, на пастбищах которого я батрачила.

Обернувшись, отец Йоахим убедился, что писарь записал первое имя. После чего снова обратился к Еве.

– И в чём именно её вина?

– Это она предложила навести туман на нашу округу и составила рецепт нужного варева.

Эти слова инквизитор также велел записать.

– Дальше, – тем же повелительным тоном приказал он.

– Ещё Марта Нойер – его мать, и Анна Нойер – его старшая дочь. Они похищали из колыбелей ещё некрещёных детей и готовили из них смалец, чтобы добыть жир для варева, – ответила Ева.

– Далее, – ещё более злобным тоном приказал инквизитор.

– Ещё была Магда Шульц – жена купца Питера Шульца, самого богатого человека Мюльхайма, и Катерина Шульц – его дочь. Они также похищали некрещёных детей.

– Далее.

– Также Элизабет Штурм – жена мастера-часовщика Якоба Штурма и её сестра Анна Люфт – жена мясного торговца Юргена Люфта. Они собирали для варева всякие другие ингредиенты: травы, коренья, паучьи лапы, жабьи глаза, колючки от сорняков и всякое другое, чего невозможно упомнить. Им помогали их дочери Ева Штурм и Урсула Люфт. Ещё была Анна Хантер – жена паромщика Янса Хантера и его сестра Ульрика. И ещё Марта Штайн – дочь торговца-суконщика Якоба Штайна. Последние три своими руками готовили варево.

Все названые имена были надлежащим образом записаны и под каждым, в качестве комментария, отмечена суть совершённого преступления.

После того, как в список было занесено имя последней ведьмы из «чёртовой дюжины», виновной в наведении тумана на земли архиепископства Кёльнского, инквизитор потребовал, чтобы Ева назвала также имена всех, кого узнала на Блоксберге в Вальпургиеву ночь, всех, кого она не видела на шабаше, но точно знала, что они также занимаются колдовством, и даже всех тех, кого можно было просто заподозрить в том же занятии.

И Ева начала называть имена всех, кого только знала, всех, с кем хотела поквитаться за малейшую обиду, и к кому испытывала малейшую зависть. Особо жестоко она расправилась с теми, кто сжёг её дом и убил её мать, а также связанной доставил её в Кёльн и передал в руки судей. Она до единого назвала имена их жён, дочерей, матерей и сестёр, обвинив их в самых жутких грехах, какие только смогла выдумать.

Ледяной страх перед предстоящей казнью, до которой оставалось менее суток, гнал её вперёд, заставляя произносить всё новые и новые имена, выдумывая для них всё новые, порой самые абсурдные, обвинения. В ту ночь, последнюю ночь её жизни, ей казалось, что чем больше людей она оговорит и осудит на смерть, тем легче примет смерть собственную. Ей хотелось, чтобы имя её навсегда запечатлелось в умах, чтобы его вспоминали как имя проклятия, чтобы оно вызывало больший страх, чем имя самого Денницы. Чтобы дети их и дети их детей помнили его, и каждый раз вздрагивали, вспоминая о нём. Чтобы боязливые матери, коим удастся избежать её гнева, укладывая своих малых детей спать, пугали их её именем, говоря: «Если ты сейчас же не уснёшь, ночью за тобой придёт Ева Крамер.»

Кроме первых тринадцати, она назвала ещё с полсотни имён. Более тридцати из них были женщинами из Мюльхайма, остальные из Кёльна, и даже одна знатная горожанка из Бонна. Почти все названные были женщинами, но нашлось также и место для нескольких мужских имён, в том числе для грубого пастуха Оттона, постоянно домогавшегося её расположения, а когда она отшила его, бранившего её самыми последними словами, и для ужасно уродливого сапожника Питера, также набивавшегося к ней в женихи, а в ночь погрома своими руками бросавшего горящие головни в её дом. Из-за подобных домогательств она всегда носила на поясе большой плотницкий нож. Их она обвинила в том, что они отдали свои души сатане в обмен на чудесный порошок, с помощью которого могли легко добиться снисходительности любой из женщин.

Дача показаний закончилась уже глубоко за полночь. Забрав с собой «чёрный список», отец Йоахим молча удалился. Отец Якоб и брат Йозеф также развернулись и вышли вслед за инквизитором. Встречавший у входа послушник вывел её из обители и вновь передал в руки солдат, велев отвести её обратно в темницу. Когда Еву завели в камеру, на улице уже брезжил рассвет. Едва ступив на холодный каменный пол, она тут же упала, лишённая чувств.

Покидая жуткую комнату, хранящую в себе следы всех происходивших в ней горестей и несчастий, Ева попросила отца Якоба о небольшой милости, а именно: перед самой казнью не забивать ей рот кляпом. Испытывая некоторое участие к судьбе несчастной, священник пообещал уважить её просьбу.

Очнулась она ближе к полудню. В камере, где она находилась, совершенно не было окон, и лишь слабый луч света, пробивающийся через вентиляционное отверстие, позволял предположить, что сейчас день, но о том, который именно час, можно было только догадываться. Присев на грубый деревянный топчан, она смиренно стала дожидаться минуты, когда за ней придут.

Около полудня в камеру вошёл доминиканский монах, чтобы исповедовать её и дать последнее причастие. Увидев его, она тут же бросилась ему в ноги и принялась целовать чёрный подол его одеяний, разразившись рыданиями. Положив руку на её поседевшую голову, он молча выслушал все её стенания, после чего, дождавшись, пока она немного успокоится, начертал у неё на лбу крест, достал из крохотного ларца освящённую гостию и вложил оную ей в рот. После чего удалился.

Не прошло и часа, как явились тюремные стражи, чтобы вести её на казнь. Когда они вышли на улицу туман, казалось, стал ещё гуще. Колокольни и шпили церквей тонули в непроглядной мгле, скрывавшей даже верхние этажи домов. Кёльнский собор, казалось, полностью был окутан туманной завесой. От царящей сырости становилось трудно дышать.

У тюрьмы Еву уже ждала повозка палача, с крепкими верёвками и целым эскортом из стражей, духовенства и «возмущённой народной толпы». Ей не было ещё и тридцати, но перед всеми предстала дряхлая седая старуха. Злая людская молва в таких случаях говорила, что перед казнью ведьмы принимают свой истинный облик, в то время как их прежние юность и красота были лишь колдовским наваждением.

Тюремщики взяли её за руки и крепко-накрепко привязали к телеге. Когда та тронулась с места, она ещё пыталась бежать за ней, но скоро свалилась наземь и потянулась волоком, как мешок. Дальше широким строевым шагом маршировал отряд стражей, гордо держа пред собой алебарды, за ним, с молитвами и крестами, шествовали священники и монахи, и замыкал процессию возмущённый народ, более всего жаждущий справедливой расправы над злой преступницей. И над всеми неслось единогласное: «Brennen, brennen, brennen!!!».

Когда сие шествие достигло Мелатена, сложенное из дров и хвороста кострище уже поджидало свою жертву. Рядом с ним, в компании подмастерьев, стоял Ганс Фольтер, устало оперевшись о длинную рукоять топора.

Остановив телегу, Еву грубо заставили подняться, чтобы выслушать приговор. Уже заранее зная его содержание, палач предусмотрительно запасся всем необходимым для его исполнения. Его помощники без всякого труда вновь уложили казнимую на землю, и один из них, взяв в руку нож, срезал рукава с её платья, обнажив руки для отсечения. Чтобы не испортить лезвие топора ударом о землю, под плечо жертвы подложили деревянный брус. Не слишком замахиваясь топором, палач сначала, под самое плечо, отсёк ей левую руку, затем, переложив окровавленный брус, отнял и правую.

Исполнив предварительную часть казни, еле живую, пребывающую в беспамятстве, осуждённую поволокли на кострище. Из ужасных обрубков рук фонтаном хлестала кровь, густо обдавая палача, его подручных и зрительскую толпу. Всем казалось, что ведьма уже умерла, не выдержав расставания со своими руками, и на костре будет сожжён лишь её труп.

Приподняв истёкшее кровью тело, его крепко привязали к столбу, обложили вязанками хвороста и, наконец, подожгли, бросив в заготовленное кострище с десяток горящих факелов. Но из-за сырой погоды костёр разгорался медленно, давая больше дыма, нежели пламени, и подмастерьям заплечных дел мастера приходилось изрядно стараться, чтобы тот разгорелся в полную силу. Когда пламя стало сильней, окутывая собой тело казнённой, вслед за ним в огонь бросили и её отсечённые руки.

Всем наблюдавшим за казнью казалось, что осуждённая умерла уже сразу после того как ей отняли руки, и на костре сгорает лишь её мёртвое тело. Некоторые стали даже задирать головы и смотреть на небо, думая, что ненавистный туман вот-вот станет рассеиваться, но вместо этого к нему лишь добавился дым от полыхающего кострища, а сырой воздух, коим и без того было трудно дышать, наполнился запахом жжёной плоти.

Вдруг, в момент, когда пламя было уже полностью поглотило тело казнённой, та вдруг подняла сникшую голову и страшными безумными глазами посмотрела на собравшуюся толпу. В тот же миг мощный язык пламени обдал её лицо, спалив остатки волос и покрыв его огромными волдырями, отчего оно сделалось поистине ужасающим.

– Будьте вы прокляты! Будьте прокляты! Я Ева Крамер! Ева Крамер… Запомните моё имя! Запомните… Ева Крамер… – сорвалось с опалённых пламенем губ.

– Заткнись, ведьма! Почему ей не заткнули рот кляпом? – донеслось в ответ из толпы.

– Скоро я за вами приду и заберу вас с собой. Запомните моё имя! Запомните… Ева Крамер… – претерпевая последние предсмертные муки, хриплым утробным голосом проговорила казнённая. И тут же её чёрная, испепелённая пламенем, голова снова поникла. В этот раз навсегда. В следующий миг дым и огонь окончательно поглотили её, словно утянув в кромешную тьму ада, в пламя уже вечного не гаснущего костра.

– Заткнись, ведьма! – хором ответила ей толпа, среди которой, были почти все, к кому она обращалась.

Желая побыстрее закончить своё дело, подручные палача то и дело подбрасывали в огонь свежие сухие дрова. Бушующее кострище медленно превращалось в огромную гору пепла, укрывшую под собой жалкие обугленные останки.

Когда пламя пошло на убыль, наблюдавшая за казнью толпа стала медленно расходиться.

Висевший над округой туман, казалось, стал ещё темнее и гуще.

Глава 9
Jedem das Seine*

Утром того же дня, когда приговорённая к сожжению Ева Крамер лежала без сознания на полу каземата, отец Йоахим запросил срочную аудиенцию у самого архиепископа Кёльнского. Не смея отказать главе инквизиции, Герман фон Вид тут же согласился его принять. Вкратце изложив суть дела, инквизитор стал настоятельно требовать, чтобы его святость сию же минуту приказал арестовать всех перечисленных в «чёрном списке», состоящих в подданстве архиепископа Кёльнского. Естественно, святой отец не стал возражать и обременять просившего лишними вопросами, тем более, что просившим был сам инквизитор.

Святая палата принципиально старалась не браться за дела, связанные с колдовством, всецело сосредоточившись на борьбе с ересью, но данный случай из-за огромного количества обвиняемых казался особенным, так как быстрый и одновременный арест более чем шестидесяти человек был делом отнюдь нелёгким. Отец Йоахим решил лично руководить арестами, чему архиепископ совершенно не возражал, хотя судить арестованных по-прежнему должен был трибунал Ганса Рихтера.

Заполучив желаемое одобрение на аресты в землях архиепископства, он отправился в свободную часть города, находящуюся под властью гаффелей из числа ремесленных старшин. Также без замедления приняв инквизитора, глава совета выписал из его чёрного списка имена всех, кто проживал в свободной части города, и пообещал принять все необходимые меры, но при условии, что производить аресты будет командующий городской стражей.

Не имея прямого влияния на власти свободной части города, свято соблюдавшие свои привилегии, полученные от самого императора, отец Йоахим был вынужден удовлетвориться подобным ответом.

Ночью в кёльнском речном порту наметилось непривычное оживление. Из обеих частей города к пристаням стекались вооружённые люди, решительно готовые к некоему серьёзному предприятию. В основном это были городские стражи и солдаты – служащие инквизиции. К ним добавлялась чуть меньшая по численности, но куда более буйно настроенная, толпа горожан, вооружённых всем, что под руку подвернулось. Почти у каждого в руке был пылающий факел, так как из-за тумана ночи стали особенно непроглядными. Предводительствовали сим стихийным воинством вездесущий брат Йозеф и командир городской стражи Мартин Куртц. Немало среди них было священников и монахов, пуще других считавших своим долгом участвовать в подобном мероприятии.

Всего собралось с тысячу человек, и все как один жаждали поскорее переправиться через Рейн в крохотный городок Мюльхайм, пока ещё не знающий, что его ждёт. Собрав все средства, пригодные для переправы, от больших паромов до утлых рыбацких судёнышек, это кипящее злобой сборище двинулось к своей цели.

Не прошло и часа, как они форсировали реку и ступили на её правый берег. Вдохновляемые пламенными монологами брата Йозефа, они первым делом двинулись к центру города, к его самым богатым домам, где наиболее видные места занимали особняки купца Шульца, часовщика Штурма и суконщика Штайна.

В тот вечер почтенный купец Питер Шульц, всю свою жизнь занимавшийся перепродажей драгоценных фламандских тканей, отправился спать раньше обычного, намереваясь ещё затемно уехать в Антверпен. Жена его Магда, вместе с ещё незамужней дочерью Катериной, засиделись допоздна с рукоделием, при свете сальных свечей расшивая цветной нитью новую столовую скатерть.

Когда за оградой усадьбы послышался шум приближающейся толпы, купчиха в очередной раз отчитывала дочь за то, что та днём выходила на люди без чепца и этим позорила мать. Когда в ворота забарабанили древки алебард, сопровождаемые оголтелыми бранными криками, она вскочила и, стуча по полу деревянными хольцшухе, поспешила к двери. К моменту, когда она, отперев замок, смогла выйти на улицу, ворота были уже выбиты и сквозь них, как сквозь прорванную плотину, ворвались вооружённые люди.

– Вот она! Хватайте её! – крикнул бегущий впереди всех солдат.

– Подстилка сатаны! В этот раз твой хозяин тебе не поможет, – добавил бегущий следом монах.

И не успела она опомниться, как её схватили и, подняв над головами, приготовились заживо насадить на четырёхметровую пику.

– Стойте! – остановил их брат Йозеф. – Мы не можем казнить её без суда. Даже ведьму мы сначала должны осудить, и лишь потом отправить на смерть.

– Правильно! Правильно говорит святой человек, – поддержал его кто-то из толпы.

– Верно говорит. Сначала суд! – согласился солдат, удерживающий пойманную.

– Сначала суд! Сначала суд! – стали повторять остальные.

– Свяжите её покрепче и отдайте тюремщикам, а они пусть запрут её, пока законный суд не решит, как поступить с ней, – став во главе погромщиков, повелел брат Йозеф.

Вняв правильному совету, перепуганную купчиху уложили наземь, как следует связали и потащили к парому.

От шума, доносившегося снаружи, переполошился весь дом. Разбуженный Питер Шульц вскочил и тут же бросился к окну. Но от того, что он там увидел, несчастный купец чуть было не рухнул без чувств. Пока он, накинув кафтан, спускался вниз, боясь в темноте грохнуться со ступенек, его дочь тоже оказалась в руках погромщиков. Её также связали и поволокли к парому. На самого же хозяина налетели с дубинами, став выколачивать его как ржаной сноп.

– Смотрите, в каком богатстве жила проклятая ведьма! Всё это добро пришло к ней от дьявола. Мы должны уничтожить всё это, – крикнул один из погромщиков и тотчас стал своим факелом поджигать всё, что видел перед собой.

– Жгите! Предайте всё пламени! Пусть огонь испепелит саму ведьму и всё, чем она владела, – поддержал его брат Йозеф.

Через минуту-другую дом купца Шульца полыхал как кострище на Мелатене, и даже царившая сырость не смогла этому помешать. Самому купцу, едва уцелевшему после побоев, удалось выбраться из пожара живым, но сколько раз после этого ему придётся пожалеть, что он не сгорел вместе со своим домом.

В это же самое время похожие события развернулись и в стоящих по соседству домах часовщика Якоба Штурма и суконщика Якоба Штайна. Их жён и дочерей также связали и отволокли к парому, а дома подожгли. Больше всего не повезло торговцу Юргену Люфту, которого сгоряча закололи алебардами, хотя этим и избавили от того, что будет потом.

Не минуло и получаса, как весь Мюльхайм был уже на ногах. Начавшийся переполох и всеобщая неразбериха делали ночной погром особенно страшным. Многие горожане, решив, что начался пожар, выскакивали на улицу с вёдрами и лопатами, но тут же попадали во власть вооружённой толпы, которая не особо разбирала тех, кто им нужен и тех, кто просто попался под руку. Очень скоро происходящее в крохотном городке и впрямь стало напоминать некий дьявольский шабаш. Всего было сожжено и разграблено с полсотни домов, и из них только тридцать были указаны Евой Крамер как принадлежащие ведьмам, остальные же были разгромлены или по ошибке, или же просто за компанию.

Напоследок, вдоволь нагулявшись в самом городе, воинство брата Йозефа направилось к фермерской усадьбе Себастьяна Нойера.

Успев заподозрить неладное, фермер попытался укрыть свою жену, мать и дочь в потайном чулане под лестницей, обнаружить который, не зная его наверняка, было непросто. Там же, вместе с ними, он спрятал и двух своих сыновей. Когда погромщики ворвались в его дом, Себастьян Нойер сказал им, что жена его вместе с матерью и детьми уехала к своим родителям в Мюнстер, и когда вернутся, он не знает. Захлёбываясь от ярости, погромщики обыскали весь дом, но так никого и не нашли. Не желая оставаться ни с чем, брат Йозеф собрался даже отправить в Мюнстер отряд вооружённых всадников, а главу семьи под пытками заставить указать дом, где могут находиться его родные. В конце концов, они подожгли дом, заставив его смотреть на пожар.

Через несколько дней по остаткам пожарища будет бродить бездомный, он и обнаружит тела трёх женщин и двух мальчиков-подростков. Будучи запертыми в тесном чулане, они просто сгорели в нём вместе со всем домом. Явившиеся на место горожане Мюльхайма, осмотрев обугленные тела, не без труда смогли опознать в них семью Нойер.

Сам же Себастьян Нойер спустя несколько дней прыгнет в Рейн с камнем на шее.

Что же до жены паромщика Янса Хантера и его безумной сестры Ульрики, то их схватили ещё в самом начале, так как жили они в двух шагах от самой переправы.

В это же самое время такая же кипящая гневом толпа бушевала и в самом Кёльне, но из-за куда больших размеров города, погромы там не вызвали всеобщего переполоха, как в небольшом Мюльхайме.

Всего в ту ночь было разгромлено с сотню домов и схвачено с полторы сотни человек, в подавляющем большинстве которые, естественно, были женщинами. Сама Ева Крамер и подумать бы не смогла, что её рассказ о шабаше и данные потом показания возымеют столь сильное влияние на умы, подняв такую волну преследований.

Даже массивные башни Петушиных ворот не смогли вместить в себя всех схваченных в эту ночь. Тех, кому не хватило места в главной тюрьме, посадили в башни ворот Чести и стоящих сразу за ними башни Фризских ворот.

Наутро не только жители Мюльхайма, но и жители всего архиепископства Кёльнского, проснулись уже в совершенно другой реальности, бывшей куда более страшной, даже чем та, к которой они привыкли.

Первой перед судом предстала купчиха Магда Шульц. В ратушу её завели закованной в кандалы и с ведьминой сбруей на голове. Совершенно не понимая, что происходит и в чём она могла провиниться, купчиха вела себя крайне строптиво, всеми силами сопротивляясь тюремщикам, отчаянно пытаясь выведать, за что её схватили и привезли сюда.

Для Ганса Рихтера этот будничный день начался вполне обыденно. Как и всех остальных, его до тошноты достал этот сырой непроглядный туман, не позволяющий свободно дышать, как и все, он хотел поскорее от него избавиться, и, казалось, именно он, как никто другой, мог сделать всё, чтобы город поскорее увидел свет майского солнца. Но ни он, и никто другой даже подумать не могли о том, что будет происходить дальше.

Сопротивляющуюся купчиху буквально втащили в залу суда. Разозлённый тюремщик, держа в руке цепь ведьминой сбруи, то и дело стегал её плетью, пытаясь усмирить. Когда её поставили спиной к судьям и сняли с лица намордник, она тут же понесла на них руганью, что есть сил выказывая своё возмущение.

И не думая дожидаться, пока подсудимая умерит свой пыл, судья Рихтер решил начинать допрос, как всегда, с предварительных ознакомительных вопросов.

– Как ваше имя? – задал он свой первый неизменный вопрос.

– Имя? Как моё имя? – огрызнулась купчиха. – Магда Шульц! Магда Шульц – моё имя! – громко, во весь голос ответила подсудимая и попыталась повернуться лицом к судьям, но стражи её тут же развернули обратно.

– К какому сословию вы принадлежите? – последовал второй вопрос главного судьи.

– К бюргерам! Купца Шульца знают во всей округе! – во всеуслышание, с гордостью ответила купчиха.

– Где вы живёте? – задал судья следующий вопрос.

– В Мюльхайме! Наш дом стоит в самом центре, его все знают! – с ещё большей гордостью ответила подсудимая.

Дальше последовали вопросы из interrogatorium.

– Признаёте ли вы, Магда Шульц, то, что являетесь ведьмой? – как обычно, судья задал первый вопрос из вопросника.

– Я? Ведьмой? – ожидая чего угодно, но только не этого, переспросила купчиха.

Ещё не совсем понимая, что происходит, она почувствовала, как кипящее внутри неё возмущение постепенно сменяется страхом. Пылавшее румянцем лицо стало бело как мел. Ледяной холод пробрал всё тело, сковав его крепче любых кандалов. Медленно, словно крадущийся морок, лишающий рассудка, ужас стал овладевать разумом и душой. И без лишних раздумий она поняла, что обречена.

С минуту Ганс Рихтер молчал, не собираясь повторять то, что и так все слышали. Но, не желая попусту тратить время, решил-таки продолжить допрос.

– Почему вы отрицаете то, что являетесь ведьмой? – приняв её слова за отрицательный ответ, задал он свой следующий вопрос.

– Я не ведьма… – сдавленным голосом выговорила купчиха, изо всех сил борясь с охватившим её оцепенением.

– Врёшь, проклятая! У нас достаточно оснований подозревать тебя в колдовстве, – стукнув по столу, рявкнул отец Якоб.

– Я не ведьма, – тем же сдавленным полушёпотом ответила подсудимая.

И тут же на её спину вновь обрушилась плеть тюремщика. Схватившись руками за голову, несчастная рухнула на колени, вскрикивая каждый раз, когда плеть касалась её спины.

– Довольно! – подняв руку и встав со своего места, сказал отец Якоб, надеясь, что после дюжины хлёстких ударов, подсудимая станет сговорчивее. – Ты будешь говорить?

– Ваше монашеское величество, неужели вы думаете, что какая-то никчёмная плеть заставит ведьму сознаться? Ведь её покровителем может быть сам Люцифер! Чтобы заставить её говорить, нам следует прибегнуть к более сильным средствам, – вмешался Герман Присс, сидящий рядом с Гансом Рихтером.

– Вы абсолютно правы, господин Присс, у нас достаточно для этого средств, но сначала мы должны твёрдо убедиться в своей правоте, – ответил доминиканец и повернулся к главному судье. – Господин судья, я считаю, что мы должны испытать подсудимую водой, – предложил священник.

– У нас есть показания, которых вполне достаточно, – сухо ответил судья, понимая, что это лишь затянет процесс.

– Согласен. Но, всё же, когда весь народ убедится в её вине, она уже и слова не сможет сказать против. Мы должны испытать её водой, – настоятельным тоном потребовал отец Якоб.

– Если вы требуете дополнительных доказательств, то я также не буду против их получить, – ответил главный судья. – Подсудимой Магде Шульц назначается испытание водой, – встав со своего места, громогласно объявил он.

И тотчас же несчастную схватили под руки, и еле живую от страха, поволокли к выходу.

Едва закончилось первое слушание, как наступил черёд следующего. Перед судилищем предстала дочь Магды Шульц Катерина. На ней также были кандалы и ведьмина сбруя.

Как и мать, её завели в залу суда спиной вперёд и поставили спиной перед судьями. На предварительные вопросы Катерина ответила спокойно и ясно, из-за чего главный судья было решил, что она охотно во всём сознается.

– Признаёте ли вы, Катерина Шульц, то, что являетесь ведьмой? – задал он первый вопрос из вопросника.

Напуганная до смерти, четырнадцатилетняя девица лишь отрицательно покачала головой.

– Почему вы отрицаете то, что являетесь ведьмой? – последовал второй такой же неизменный вопрос.

– Я ни в чём не виновата, – бледная как мел, дрожащим голосом ответила подсудимая.

– Дьявол запрещает тебе признаться? – спросил судья, видя, что в допрос уже готов вмешаться отец Якоб.

– Я виновата лишь в том, что выходила на люди с непокрытой головой, – пытаясь справиться со страхом, ответила Катерина.

– За это тебя надлежит отправить к позорному столбу, но сюда тебя привели не за этим, – холодно ответил судья.

– Я виновата лишь в том, что выходила на люди с непокрытой головой, – сиплым просевшим голосом вновь сказала девица.

– За это ты получишь отдельное наказание. Сейчас мы должны выяснить, являешься ли ты ведьмой, – встав со своего места, сказал отец Якоб, как всегда вмешиваясь в ход допроса, если подсудимая упорно отрицала свою вину.

– Я виновата лишь в том, что выходила на люди с непокрытой головой, – будто не в силах сказать ничего другого, вновь повторила она.

– В воду её! – послышался чей-то крик из толпы.

– Да, в воду! В воду! – подхватила остальная толпа.

Чтобы унять поднявшийся гул судье Рихтеру даже пришлось стукнуть рукой по столу.

– Подсудимой Катерине Шульц назначается испытание водой, – во всеуслышание заявил судья и этим закончил допрос.

Едва он сказал это, несчастную Катерину схватили под руки и потащили туда же, куда потащили и её мать.

Следующей в залу ввели жену мастера-часовщика Элизабет Штурм.

Это была уже немолодая и глубоко больная женщина. Она едва могла ходить после перенесённого год назад апоплексического удара, и кандалы, надетые на ноги, казались ей втройне тяжёлыми. Она знала, куда и зачем её привели, и не испытывала иллюзий по поводу своей дальнейшей участи. На заданные ей предварительные вопросы она ответила кратко и без каких-либо задержек.

– Признаёте ли вы, Элизабет Штурм, то, что являетесь ведьмой? – задал судья первый вопрос из вопросника.

– Делайте со мной всё, что хотите, – равнодушно ответила часовщица, зная, что отнекиваться бесполезно.

Этот ответ главный судья принял как положительный.

– Как давно вы занимаетесь колдовством, находясь под властью злых сил? – задал он второй положенный вопрос из вопросника.

– Я не знаю, что вам ответить, – с равнодушием обречённой ответила женщина. Приняв и этот ответ за положительный, судья Рихтер продолжил:

– Что вас побудило к занятию колдовством? – задал он свой третий вопрос.

Часовщица молчала, потупив взгляд куда-то в сторону. Никто и не заметил, как лицо её вдруг покраснело, а на лбу обильно выступил пот. Когда судья стал зачитывать свой четвёртый вопрос, она сделала несколько хриплых судорожных вдохов, будто её кто-то душил, и тут же, как подкошенная, рухнула на пол. Глаза её закатились, а дыхание стало громким и будто клокочущим.

Все, кто мог её видеть, сразу же подались вперёд. Отец Якоб, вскочив со своего места, тут же бросился к лежащей на полу подсудимой.

– Дьявол сразил её, чтобы она не открыла нам правду, – тут же заявил священник, рукой приподняв голову несчастной.

– Значит, у нас нет повода сомневаться в том, что она ведьма, – сказал судья Рихтер и встал для произнесения приговора.

– За колдовство и явную связь с дьяволом, а также за причиненный этим ущерб, подсудимая Элизабет Штурм приговаривается к приведению от жизни к смерти посредством огня, – холодно произнёс он, мысленно готовясь уже к следующему допросу.

К моменту, когда к ней подошли тюремщики, подсудимая была уже мертва. Новый апоплексический удар почти сразу убил её, избавив от дальнейших мучений, хотя и не избавил от костра, гореть на котором предстояло уже её бездыханному телу.

Следующей перед трибуналом предстала Анна Люфт – жена мясного торговца Юргена Люфта и сестра уже покойной Элизабет Штурм.

Будучи женщиной набожной и сварливой, она твёрдо решила доказать суду свою невиновность. Отвечая на предварительные вопросы, торговка всеми силами хотела вызвать симпатию к себе как со стороны судей, так и со стороны окружающих.

– Признаёте ли вы, Анна Люфт, то, что являетесь ведьмой? – задал судья свой первый вопрос из interrogatorium.

– Я – ведьма? Я добрая и набожная католичка, я чтица Евангелия в церкви святой мученицы Урсулы. На неделе о Фоме на воскресной мессе я читала евангелиста Матфея, а в среду деяния евангелиста Иоанна. На неделе о мироносицах на воскресной мессе я читала евангелиста Марка, а в среду и пятницу снова деяния евангелиста Иоанна. И меня вы хотите назвать ведьмой? – жалостно проговорила подсудимая, стараясь пробудить сочувствие прежде всего у духовных лиц. Но этим, однако, вызвала совершенно противоположную реакцию.

– Замолчи! Тебе не удастся прельстить нас! Лучше расскажи, какие травы ты собирала для своего варева, – раздражённо повелел отец Якоб.

– Ваша святость, я не знаю никаких трав, а тем более никакого варева. Кроме овса и гороха я никогда ничего не варила, – с ещё большей жалостью ответила подсудимая.

– Врёшь! Как давно ты занимаешься колдовством? – злобно спросил священник, задав этот вопрос вместо главного судьи.

– Как я могу заниматься колдовством? Я скромная раба Божия, прихожанка церкви святой мученицы Урсулы. Спросите у отца Зигмунда, он знает меня. Мой муж торгует на рынке, а я занимаюсь хозяйством. Ни в моём роду, ни в роду моего мужа никогда не было ни ведьм, ни еретиков. Мой двоюродный брат даже стал августинцем, – проговорила Анна, уже напрямую обращаясь к отцу Якобу. Но «пса Господнего» сии доводы лишь рассердили ещё больше.