Текст книги "Когда ангелы слепы"

Первую из этих мастерских основал прадед Ларса и дед Янса Ульриха – Торбан Ульрих, бывший подмастерьем и сыном подмастерья, но, по счастливому стечению обстоятельств, помноженных на долгий упорный труд, сумевший стать мастером и войти в закрытое сообщество кёльнских оружейников. Начинал Торбан Ульрих с того, что строгал простые пехотные копья и ковал к ним такие же простые железные наконечники. Когда его копьями была вооружена вся городская стража, имя Торбана Ульриха узнал весь Кёльн. Потом он перешёл на немецкие пики-шпицы, поскольку именно за пиками было военное будущее.

Звёздным часом мастера стал момент, когда он своими пиками вооружил гвардейцев тогдашнего архиепископа Кёльнского Дитриха фон Мёрса. Но его сын Бастиан, едва получив во владение мастерскую отца, нашёл изготовление пик слишком простым и малоприбыльным делом. Его способности и амбиции требовали большего. Он перешёл на изготовление арбалетов, для взведения которых использовался немецкий реечно-редукторный ворот. Новое производство потребовало расширения как самой мастерской, так и штата подмастерьев, но главное – потребовало наличия новых станков для точного и качественного изготовления мелких деталей. Для этого деду Ларса даже пришлось брать ссуду под неслыханные пятьдесят процентов, которую, хотя и с огромным трудом, удалось отдать в точный срок.

Но скоро, по мере того как уходил славный XV век, Бастиан Ульрих стал задумываться о том, чтобы перейти на производство ручного огнестрельного оружия, поскольку именно за ним, а не за отживающими свой век арбалетами, виделось далёкое будущее.

Но производство набирающих популярность ружей-аркебуз требовало такого расширения и увеличения мощностей, которое обычному мастеру было просто не под силу. Долгие годы он колебался, проводя вечера в планах и расчётах, понимая, что делу не поможет даже новый огромный кредит, взятый под грабительские проценты.

Но всё же его мечте суждено было сбыться. На одном из советов, в котором принимали участие все крупнейшие мастера города, он уговорил нескольких из них создать корпорацию, объединив свои усилия и возможности для устроения совершенно нового производства. В качестве финансового подспорья в дело даже втянули одного знакомого банкира.

Так и появилась эта огромная мануфактура, похожая на полноценный завод, куда этим утром и направился Ларс. Такой её унаследовал его отец.

Перейдя на новое производство и начав выпуск отличнейших аркебуз, которыми вооружались целые полки ландскнехтов времён первых Итальянских войн, Бастиан Ульрих считал, что теперь может умереть спокойно, и его наследнику не придётся преодолевать те трудности, что выпали на его долю.

Так в молодые годы думал и Янс Ульрих, но лишь до тех пор, пока ему в руки не попался испанский мушкет. В тот миг молодой мастер понял, что ему придётся пройти через те же тернии, что и его отцу. Вся проблема была в более длинных и тяжёлых стволах мушкетов, а главное, в куда более чистой и качественной стали, требуемой для их отливки. Благо отец, прилично разбогатевший на продаже ружей-аркебуз, оставил сыну подобающее состояние, благодаря которому Янс Ульрих мог сделать все нужные преобразования, не беря грабительские ссуды и не прибегая к помощи компаньонов.

Смело принявшись за работу, он сделал всё, чтобы получить наилучшую сталь, какую только можно было изготовить в то время. Для этого разобрали старое сыродутное горнило, более века прослужившее его отцу и деду, и вместо него возвели исполинскую доменную печь, ставшую настоящим технологическим переворотом и появившуюся впервые именно в рейнской Вестфалии. Гигантские меха, работающие от водного колеса, постоянно нагнетали в домну горячий воздух. По подведённой к её жерлу дорожке наверх втаскивались вагонетки с рудой и, опрокидываясь, высыпали своё содержимое внутрь гигантской печи. Кроме самой руды и древесного угля, в плавильном процессе стал применяться и белый известняк, должный вытягивать из руды все лишние примеси, делая будущий металл чище. Сначала из домны выливался чугун, который в огромном ковше тут же отправлялся в меньшую по размерам сталеварную печь. А уже из неё и появлялась столь желанная чистая сталь. Отлитые из такой стали ружейные стволы и делали мушкеты оружием совершенно нового поколения.

Из того же металла теперь делались и ружейные фитильные замки, что потребовало также обновления токарных и сверлильных станков. В отдельной мастерской из дерева вытачивали приклады и ложа. В сборочном цехе мушкеты приобретали свой окончательный вид, в котором они и попадали на поля сражений. Особая мастерская, находящаяся в другом районе города, занималась изготовлением нового гранулированного пороха, необходимого для стрельбы из мушкетов. Не забыл Янс Ульрих и об арбалетах, которые из-за своей бесшумности продолжали использоваться охотниками.

Рядом со сборочным цехом находился огороженный тир, в котором испытывали уже готовые мушкеты перед самой продажей. Именно туда Ларс и пригласил Зденку.

Зайдя в отдел готовой продукции, Ларс, перебрав несколько ружей, выбрал самое новое, на ложе которого едва успел высохнуть лак. Повязав на плечо портупею с пороховыми натрусками и повесив на ремень пороховницу и мешочек с пулями, он в облике настоящего мушкетёра вышел на стрельбище.

Первые пару выстрелов Ларс решил сделать ещё до приезда Зденки. Как и было положено по военной науке своего времени, он поставил мушкет прикладом на землю, прочистил шомполом ствол, забил в него один пыж, предохраняющий порох от высыпания через казённую часть, потом засыпал сам порох из снятого с портупеи натруска, закатил в ствол пулю, а сверху всё это прибил ещё одним пыжом. Потом поставил мушкет на фуршет и уже из пороховницы подсыпал порох на затравочную полку. Немного раздув подожженный фитиль, он направил оружие на стоящего в сорока метрах деревянного болвана и, крепко зажмурив глаза, потянул спусковой крючок. Дымящийся фитиль опустился на затравочную полку, и лежащий на ней гранулированный порох мигом вспыхнул, передав горение в казённую часть, и через считанные секунды прогремел выстрел. Немного подождав пока пройдёт сиюминутное оглушение и в ушах поутихнет звон, Ларс повторил всю необходимую процедуру заряжания и снова выстрелил.

Тем временем подъехал экипаж, привёзший Зденку и Кайзу. Отложив оружие в сторону, Ларс побежал к калитке встречать своих гостий. Ещё загодя, услышав грохот выстрелов и завидев клубы поднимающегося дыма, девицы пришли в полнейший восторг. Подав руку сначала Зденке, а потом и Кайзе, Ларс указал извозчику, где лучше всего припарковать экипаж, после чего повёл их на позиции.

Даже сам процесс заряжания, не говоря уже о зрелищности и эффектности выстрела, заставлял девиц визжать от восторга. После каждого выстрела, произведённого Ларсом, они начинали подпрыгивать и хлопать в ладоши.

Сделав ещё пару выстрелов, Ларс сходил в подсобку за новой перевязью натрусков, так как прежние исчерпались, и, снова зарядив мушкет, передал его Зденке. В её руках девятикилограммовое ружьё со стволом длиной в сто сорок сантиметров казалось поистине исполинским. Объяснив ей, как правильно взять оружие, удерживая приклад на весу, чтобы не свалиться наземь от сильной отдачи, он также вкратце объяснил ей название основных деталей и показал, что надо делать, чтобы выстрелить. Предупредив её, чтобы она покрепче закрыла глаза, он, он в свою очередь, своими ладонями закрыл ей уши. Грянул выстрел. Не совладав с отдачей, Зденка повалилась назад – прямиком ему в руки. Тут же подбежала Кайза, полная радости за свою госпожу.

Взявшись за руки, они восторженно закружились, а оставшийся в стороне Ларс лишь умилённо наблюдал за сей милой картиной.

После того, как Зденка сделала ещё один выстрел, решено было, что дальше они с Кайзой будут стрелять по очереди. Но более хрупкой Кайзе было ещё труднее совладать с огромным ружьём. Один раз во время выстрела оно у неё просто вылетело из рук, в другой раз так больно ударило в плечо, что, казалось, она околеет. После этих двух выстрелов Кайза отказалась дальше стрелять, зато Зденка, войдя в раж, делала это с преогромным удовольствием.

Незаметно приблизился полдень, и его гостьям настала пора уезжать. Назначив следующее занятие ровно через неделю, Ларс проводил их до экипажа, пообещав, что в следующий раз научит Зденку самой заряжать мушкет. Едва пришедшая в себя Кайза выглядела подавленной, но зато Здануся просто светилась от счастья.

Оставшись один, он пробыл на стрельбище до самого вечера, расстреляв ещё с три десятка натрусков и думая обо всём, что произошло в минувшую неделю.

Завтра его снова ждал любимый Кёльнский собор, хотя и уступивший место в его сердце совершенно иной любви.

Глава 8
Туман.

В первых числах мая, ещё пару дней назад обещавшего быть ясным и солнечным, над Рейном опустился туман. Начавшись с утренней мглы, должной рассеяться с появлением первых лучей солнца, он висел над рекой и пока не привлекал к себе чьего-то особенного внимания. Но уже на следующий день туман стал густеть и расползаться всё шире, сначала поглотив реку, потом город и, наконец, всю обозримую округу. Становясь всё гуще, он укрыл за собой солнце, отчего даже в полдень было сумрачно и холодно, а вырывающийся из людских ртов пар только добавлял ему густоты. К холоду прибавилась сырость, бывшая настолько сильной, что трудно стало дышать. Туман проникал всюду. Сквозь открытые окна и двери он проходил в дома, церкви и мастерские. Вдыхаемый людьми, через рты и носы он проникал и в них, наполняя их души той же непроглядной сырой мглой.

После казни сестёр Лойе всем казалось, что с ведьмами наконец-то покончено. Кёльнцы как будто вообще перестали верить в их существование. Пустырь Мелатен вновь стал не более чем простым пустырём, на котором царили только холод и ветер. Но окутавший город туман таил в себе нечто страшное, и это нечто уже вот-вот готово было вырваться наружу.

В крохотном городке Мюльхайме, расположенном на противоположном берегу Рейна, жила одна бедная женщина по имени Ева Крамер. После смерти первого и единственного мужа, так и не оставившего ей детей, она жила со своей старой давно ослепшей матушкой. Работала она, где придётся, чаще всего нанимаясь дояркой на загородные фермерские хозяйства. В маленьком городке, где все прекрасно знали друг друга, она почти ни с кем не общалась, стяжав себе славу странной и нелюдимой. Более подходящей кандидатуры на роль ведьмы и представить себе было нельзя.

Мюльхаймские женщины то и дело следили за Евой и постоянно шептались о том, что такая, как она, непременно должна быть связана с дьяволом. Они следили за тем, что и как она делает, как и с кем разговаривает и как часто посещает церковь, но ничего особенного разглядеть не могли. Дальше слухов и подозрений дело не заходило. Некоторые же из тех, кто хоть немного общался с Евой, говорили, что порой та бывает столь странной, что кажется одержимой, но каких-либо существенных доказательств предъявить не могли.

Так могло длиться и дальше, если бы в те дни над Мюльхаймом, как и над Кёльном, не опустился непроглядный туман. Первые пару дней все ожидали, что скоро всё пройдёт само по себе, туман рассеется, и вновь воцарится тёплая и благоухающая майская погода. Но чем дальше шло время, чем гуще и холоднее становилась непроглядная мгла, тем сильнее начинали роптать люди, ища причину сей напасти. И причиной её могло быть только дьявольское наваждение.

Так, одним хмурым туманным днём, Ева Крамер вместе с другими мюльхаймскими женщинами отправилась в Кёльн на рынок. Они сели на паром и через минуту исчезли в тумане, ставшем столь густым, что уже на расстоянии пары метров нельзя было ничего разглядеть. И никто на их отъезд не подумал бы обращать внимания, как вдруг, по прошествии получаса, туман стал рассеиваться. Вначале он стал реже, причём настолько, что на противоположном берегу Рейна стал виден Кёльн, а уже скоро в небе показалось солнце, согревая мёрзлую землю и её бедных жителей. К обеду стало казаться, что проклятый туман ушёл вовсе и уже никогда более не вернётся. Люди бросали свои дела и один за другим высовывались в окна и выходили на улицы, желая погреться под явившимся солнышком. Ещё никогда простое появление солнца не вызывало у них такой радости.

Но вдруг всё повернулось вспять. Солнце укрылось за облаками, в один миг вернулись холод и сырость, снова набирая силу, стал сгущаться туман. Никто и не заметил, как именно в это время к пристани Мюльхайма вернулся паром. Раздосадованные жители по– прежнему хмуро взирали из своих окон, ещё надеясь, что солнце вернётся и туман снова рассеется, но чем дальше шло время, тем тщетнее становились эти надежды. Как раз в это время под хмурые взгляды горожан попалась ничего не подозревающая Ева Крамер, как ни в чём ни бывало возвращавшаяся домой с небольшим лукошком купленных на рынке продуктов. Тихий злой ропот и недобрые взгляды сразу же последовали за ней. Теперь уже ни у кого не осталось сомнений, что Ева Крамер колдунья, и именно по её наущению над округой висит туман.

В тот же вечер на городской площади Мюльхайма собралась возмущённая и раздосадованная толпа. Все наперебой твердили, что туман является ничем иным, как дьявольским наваждением, и виновата в этом никто иная, как Ева Крамер, которую все давно подозревали в связи с нечистым. Те же, кто был более сведущ, особенно женщины, что плавали с Евой в Кёльн, рассказывали всяческие подробности их вояжа, лишь подтверждающие всеобщее мнение. Решено было немедленно взять колдунью под стражу, а наутро везти её в Кёльн на суд.

Немедленно вооружившись всем, что попалось под руку, то и дело подстрекаемые заводилами, жители Мюльхайма отправились на самую отдалённую окраину города, где в худом полуразвалившемся домишке и обитала виновница их несчастий. В туманной полутьме это охваченное факельным огнём шествие выглядело особенно ужасающе. Все, кто попадался им на пути, либо присоединялись к ним, либо тут же старались ретироваться.

Добравшись до дома «колдуньи», они проломили ход в полуразвалившемся штакетнике, огораживающем крохотный приусадебный участок, и, подбежав к самому дому, лопатами и топорами стали колотить в его стены и дверь. Перепуганная Ева тут же выскочила на крыльцо, где её сразу же и схватили. Лишь чудом ей удалось избежать немедленной смерти. Крепко связав, чтобы она не могла и пошевелиться, Еву отнесли в церковь, где под неусыпной охраной и продержали всю ночь. Уходя, её старый дом забросали горящими факелами, и через считанные минуты тот сгорел. Сгорела в нём и старая слепая мать Евы.

На следующее утро, выдавшееся особенно сырым и холодным, связанную Еву уложили на дно парома, и под надлежащим конвоем из десятка вооружённых мужчин отправили в Кёльн.

Едва паром достиг кёльнского речного причала, весть о том, что схватили ту самую ведьму, напустившую на округу туман, мигом облетела весь город. Когда Еву усадили в телегу и повезли к Петушиным воротам, поглазеть на неё вывалил чуть ли не весь Кёльн.

Весть о новой пойманной ведьме сразу же достигла судьи Рихтера. Занятый в это время гражданскими исками, он хотел было отложить созыв трибунала дня на три, но возбуждённые кёльнцы заявили, что не в силах больше и одного дня терпеть злосчастный туман. Все были уверены, что, казнив напустившую его ведьму, они тут же избавятся от этой злой напасти. Уступив единогласному требованию горожан, судья согласился назначить процесс на завтрашний день.

Сутки Ева Крамер провела в торбурге Петушиных ворот, не смыкая глаз и не притрагиваясь к той отвратительной снеди, которую ей приносили. Она понимала, что её неминуемо ждёт самая ужасная смерть, какую только можно придумать, и что её убогая и нищая жизнь, в которой она едва ли видела хоть какую-то радость, теперь окончательно погублена. Но более всего она печалилась о своей несчастной матушке, утешая себя мыслью, что та, как никто, настрадавшись в земной жизни, непременно попадёт в рай.

Но просто так она умирать не хотела. Ей требовалось отомстить. Отомстить горожанам Мюльхайма за то, что те всю жизнь презирали её за все её горести и несчастья, а теперь окончательно сгубили её. Отомстить горожанам Кёльна за то, что те сторонились её, когда она шла по их прекрасному городу в своём дрянном ветхом платье, считая её нищенкой и побирушкой. Отомстить всему окружающему миру, который приносил ей беды и горести, и от которого она слышала одни оскорбления и издевательства. Отомстить за жизнь впроголодь, за жалкое тряпьё, которое ей приходилось носить, за жизнь в доме, где летом текла крыша, а зимой стоял жуткий холод, потому что у неё не было денег на ремонт и покупку дров, за тяжкую работу за гроши, которых едва хватало на хлеб. Отомстить всем окружающим за их равнодушие, злые взгляды и оскорбления. За то, что те жили по каким-то неведомым ей правилам, откуда-то брали деньги, получали богатое наследство, жили в роскоши и довольствии, оставляя ей и таким, как она, ненависть и презрение. Но прежде всего хотелось отомстить за смерть своей матушки и за свою будущую смерть. И самым главным было то, что она знала, как это сделать. Её жалкая и никчёмная судьба в первый и последний раз дала ей в руки власть сделать всё, что она пожелает.

Самым тщательным образом, напрягая всю память, она припоминала всех и каждого, кто хоть чем-то был перед ней виноват. Кто схватил её и приволок сюда, кто сжёг её дом, убив несчастную и больную мать, кто издевался и насмехался над ней, кто отказывал ей в помощи, когда она в ней нуждалась, кто платил ей жалкую мелочь за её каторжный труд, кто обманывал и обсчитывал её на рынке, чьи дети бросались в неё камнями, когда она шла по улице. Даже тех, кто просто жил богато и ел вдоволь, кто одевался в роскошные платья и ездил в каретах, а своим слугам приказывал гнать палками за версту таких, как она, будто они могут заразить их чумой.

Её сделали ведьмой, и она станет ею! Она утянет за собой в ад всех, кого только сможет припомнить. Всех, кто причинил ей боль или хоть мелкую досаду, и даже тех, кому она просто позавидовала. Её имя будет последним именем, которое они услышат, а этот проклятый туман последним, что они увидят.

Утром следующего дня, как и было заранее уговорено, начался суд над Евой Крамер. Подсудимую привели в зал суда без кандалов и ведьминой сбруи, так как вела она себя покорно, и поставили спиной к судьям.

Как никогда, судебный зал был полон людьми, треть из которых была из Мюльхайма. Как и прежде, трибунал возглавляли Ганс Рихтер от светской власти и отец Якоб от власти церковной.

Начался суд, как и положено, с предварительных стандартных вопросов об имени, сословии и месте жительства.

– Как ваше имя? – задал свой первый вопрос главный судья.

– Ева… Ева Крамер, – чуть запнувшись, ответила подсудимая.

– К какому сословию вы принадлежите? – незамедлительно последовал следующий вопрос.

– К бауэрам, – тут же ответила Ева.

По её осевшему голосу можно было догадаться, в каком волнении она находится. Но почтенный суд такие мелочи не интересовали.

– Где вы живёте? – дальше спросил главный судья.

– У меня больше нет дома, – громко и без стеснения ответила подсудимая.

На какое-то время Ганс Рихтер остановился, раздумывая над тем, как быть дальше. Но всё же после секундного колебания спросил:

– А где же вы жили до этого?

– В Мюльхайме, на самой окраине, у дороги на Леверкузен, – ответила Ева Крамер, не сразу поняв, какой ответ от неё хотят услышать.

– Хорошо, – подытожил главный судья и перешёл к вопросам из interrogatorium.

– Признаёте ли вы, Ева Крамер, то, что являетесь ведьмой? – спросил он.

– Да, признаю, – спокойно и уверенно ответила подсудимая.

– Как давно вы находитесь под проклятой властью колдовства? – задал он второй вопрос из вопросника.

– Шесть полных лет и два месяца, – также спокойно и невозмутимо ответила подсудимая.

– Почему именно такой срок, и что вас к этому побудило? – тут же был задан третий вопрос.

– С тех пор как я заклятием извела своего мужа. Это меня и побудило, – изо всех сил стараясь сохранять холодность, продолжала отвечать Ева.

– В каком образе вам впервые явился дьявол и в какое время – утром, вечером, днём или ночью? – продолжал спрашивать судья.

– Ночью, в виде одноглазой чёрной собаки, – сразу же последовал ответ подсудимой.

– Что он с вами делал? О чём говорил и о чём уговорился? – уже теряя интерес к допросу, спросил судья.

– Говорил, что научит меня заклятию, если я соглашусь стать ведьмой. И я согласилась, – с той же невозмутимостью ответила подсудимая.

Решив, что с него достаточно, Ганс Рихтер подождал, пока писарь-протоколист закончит писать и передал слово отцу Якобу.

– Случалось ли тебе использовать полученное заклятие в каких-нибудь других целях? – начал свою часть допроса доминиканец.

– Нет. Оно действует только по назначению, – ответила Ева.

– В союзе с дьяволом ты состоишь на основе формального договора, клятвы или простого обещания? – задал следующий вопрос отец Якоб. По всему было видно, что он-то намерен как следует её допросить.

– Он оставил на мне «чёртов знак», – ответила подсудимая и тут же закатила правый рукав, выставив напоказ глубокий шрам на плече, оставшийся после того, как на пастбище её боднул бык.

По залу прокатилась волна причитаний. Отец Якоб встал и подошёл к подсудимой, чтобы поближе увидеть то, что она показывала. Потом, покачав головой, вернулся на своё место.

– После этого ты имела половые сношения с дьяволом? – усевшись на место, продолжил допрос священник.

– Да, имела. Он потребовал это как доказательство моей верности, – с бесстыдством обречённой ответила женщина.

– В это время он принял человеческий образ, или также и остался в виде собаки? – снедаемый гневом и порочным любопытством, тут же спросил доминиканец.

– Остался в виде собаки, – без тени смущения, ясно ответила та.

По залу прошёл ропот негодования. В адрес подсудимой понеслись угрозы и проклятия. Лишь изрядно постучав по столу, Ганс Рихтер заставил всех замолчать.

Наконец, отец Якоб задал свой решающий вопрос. Вопрос, который более всего ожидала услышать сама Ева.

– А случалось ли тебе быть на Блоксберге или в каком-нибудь другом месте, где обычно собираются ведьмы? – и не думая заканчивать допрос, спросил судья в рясе.

– Случалось, и не один раз, – лишь распаляя его гнев, ответила подсудимая.

– Когда в последний раз? – тут же спросил он.

– В начале мая, на Вальпургиеву ночь, – быстро и просто ответила она.

– Не перед тем ли, когда на город и на всю округу опустился туман? – задал он вопрос, ради которого, собственно, и был созван суд.

– Да, именно, – последовал незамедлительный и однозначный ответ.

Отец Якоб сделал минутную паузу, обдумывая, стоит ли дальше вести допрос. В зале царила полная тишина.

– А как ты добиралась до Блоксберга? На чём ехала? Кто тебе помогал? – решив выведать побольше подробностей, продолжил священник.

– По-разному. Последний раз на мертвеце, которого я сама выкопала из могилы. А помогал мне чертёнок, которого прислал ко мне дьявол, – не избегая никаких подробностей, ответила Ева.

– И что там происходило?

– Шабаш.

– Это мы и так знаем. Но что именно?

– Посещение шабаша обязательно для каждой ведьмы, потому что именно там происходит поклонение сатане и отступление от святой матери церкви, – ответила Ева и стала быстро придумывать в уме подробности шабаша, кои ей, как и всем другим, случалось слышать из сплетен и гуляющих в народе страшных рассказов.

– Это мы тоже знаем. Но что именно там происходило? Что именно? – с ещё большей настойчивостью стал спрашивать отец Якоб.

– Сначала все ведьмы слетаются к месту, которое называют Чёрной канцелярией, там каждую из них встречает и приветствует чёрт. После этого они летят к скале, омываемой водой и называемой Ведьмовским умывальником, чтобы помыться перед шабашом. Ровно в полночь на горе Броккен появляется сам сатана. Я сама видела, как он, приняв облик огромного чёрного козла, сел на свой трон, и все, кто были перед ним, пали ниц. Потом каждый подходил к нему спиной вперёд и, встав ногами на Евангелие, отвешивал низкий поклон, потом целовал ему левую руку, левую ногу и заднюю часть тела. После этого все торжественно, хором, отреклись от Бога, Богородицы, святых и посвятили себя сатане, называя его господином, творцом и богом. Затем все стали в хоровод так, чтобы быть друг к другу спиной, и стали плясать. Во время этой пляски сатана по очереди предавался блуду с каждой из ведьм. В том числе и со мной.

Затем началось пиршество. Самая старая ведьма, царица шабаша – некая фрау Хильда из Вернигероде, уселась рядом с ним, а все остальные разместились вокруг общей трапезы. Во время неё подавали жаб, кошек, крыс и куски трупов, приготовленных разными способами. Особыми лакомствами почитались сердца и печёнки детей, умерших некрещёными; при этом совершенно не употреблялись соль, хлеб и вино. После еды опять начались пляски и блуд. Затем все снова пали ниц перед повелителем.

Ева замолчала. Видно было, что подобное усилие над воображением давалось ей нелегко. В зале царила могильная тишина.

– И что, на этом всё кончилось? – нарушил тишину отец Якоб.

– Нет, – снова начала подсудимая. – В конце шабаша обычно происходит «чёрная месса». Во время неё сатана, облачённый в чёрную ризу, подходит к мнимому алтарю и совершает лживую евхаристию, повернувшись спиной к дарохранительнице. А в качестве святых даров у него гнилая свёкла и красная морковь. Остальные же при этом хохочут как обезумевшие, ржут как лошади, мычат как коровы и извергают такую отборную брань, какую только можно придумать.

Вновь обращённых сатана крестит кровью и серой, а потом приказывает топтать ногой брошенный наземь крест.

С наступлением зари и пением петухов всё исчезает, и все разлетаются в разные стороны. На обратном пути ведьмы обычно разбрасывают всякие яды на поля, скот и людей, сея повсюду порчу и пагубу. Чтобы вернуться домой незамеченной, ведьма чаще всего принимает образ какого-нибудь домашнего животного – кошки или собаки.

Ева опять замолчала. Рассказ о шабаше был окончен. Залом владело молчаливое оцепенение. Некоторым даже стало дурно.

Ещё никогда разрозненные поверья и сплетни, передаваемые шёпотом из уст в уста малограмотным простонародьем, не соединялись в столь стройную и реалистичную картину, с особой силой подействовавшую на умы и души этого самого простонародья. Никто и усомниться не мог, что всё рассказанное Евой – правда, и чем ужаснее были подробности услышанного, тем охотнее в них верили. В определённом смысле Ева Крамер продолжила стезю, начатую Дурной Утой. Хотя Ута Франц была сумасшедшей, а Ева обнаружила на редкость ясный ум, в сочетании с сообразительностью и богатой фантазией. Первая заставила всех поверить в то, что ведьмы вообще существуют, вторая же, во всех деталях и красках, рассказала, насколько они ужасны.

Тем временем отец Якоб решил продолжить допрос. По всему было видно, что их беседа его увлекла.

– И именно в эту ночь вы и решили напустить туман на нашу округу? – спросил он.

– Да, – спокойно ответила Ева.

– Ты одна смогла это сделать?

– Нет. В заговор вступили многие.

– Как именно вы смогли это сделать?

– С помощью варева.

– Варева? Какого варева? Из чего оно состоит?

– Из многого. Всего не упомнишь. Но за основу берётся детский жир.

– Детский жир?

– Да, детский жир. Жир детей, умерших некрещёными.

– И откуда эти дети доставались? Как они приготовлялись?

– Просто похищались из колыбелей, а потом из них делался смалец, как из обычной свинины.

Тут раздался окрик главного судьи.

– Довольно! Избавьте нас от сих мерзких подробностей! Услышанного достаточно для вынесения приговора целой сотне ведьм, – крикнул Ганс Рихтер, требуя, чтобы священник заканчивал.

Настал решающий момент, которого подсудимая ждала больше всего.

Прекратив допрос, отец Якоб снял капюшон, доселе таинственно скрывавший его лицо, и вытер вспотевший лоб. Видно было, что он не на шутку взволнован. Тревожные мысли и смутные предчувствия терзали сурового доминиканца изнутри. Судья Рихтер явно требовал окончания слушания, и все видели, как священник, то и дело утирая лицо, преодолевает какие-то внутренние сомнения.

Наконец он поднял вверх руку с оттопыренным указательным пальцем, прося у главного судьи время на ещё один вопрос. Утомлённо подняв глаза к потолку, тот дал понять, что согласен.

– Скажи, а можешь ли ты назвать имена тех, кто вступил вместе с тобой в этот колдовской заговор и вместе с тобой готовил это ужасное варево для наведения тумана? И главное, есть ли среди них женщины из Кёльна, Бонна, Дюссельдорфа или, наконец, из вашего Мюльхайма?

– Есть! И я могу по именам перечислить их всех, – твёрдо ответила Ева, дождавшись вопроса, ради которого всё и сочинила.

На этом допрос окончился. Ганс Рихтер зачитал приговор, в котором Еву Крамер, как все того и ожидали, приговорили к сожжению, к тому же, в виду тяжести её преступлений, перед самим сожжением ей надлежало претерпеть дополнительное наказание в виде отсечения обеих рук. Из зала суда Еву вновь отвезли в ту же тюремную камеру, где и оставили на некоторое время.

Поздним вечером, когда на улице совсем стемнело, за ней снова пришли. Шестеро вооружённых солдат вывели её из темницы и приказали следовать за ними. Но это были уже не простые городские стражи, водившие её на суд, а солдаты – служащие святой инквизиции, что было видно по особым знакам на их одеждах и амуниции. Они повели её к доминиканской обители, находящейся в церковной части города.

Еву подвели к зданию, в котором инквизиторы-доминиканцы обычно вели процессы над еретиками. На стук в тяжелую дубовую дверь, с тусклым фонарём в руке, вышел юный послушник и пригласил всех войти внутрь.

Её завели в крохотную комнатёнку с чёрным от факельной копоти потолком, более всего похожую на грязный чулан, зачем-то превращённый в исповедальню. Впереди, на серой стене со старой крошащейся побелкой, висело большое бронзовое распятие искусной работы миланского мастера. Из обстановки был пустой широкий стол и три простых стула за ним. Напротив стола, в центре комнаты, стоял крепко привинченный к полу табурет. Рядом с ним из пола торчали толстые железные скобы для фиксации одетых на ноги кандалов. Вокруг, жуткими бурыми пятнами, виднелись следы старой засохшей крови. Особенно много их было вокруг табурета. Сам же он был будто выкрашен густой коричневой краской. Это была комната для допросов.

Послушник велел ей усесться на этот страшный табурет, а солдатам разрешил удалиться. Сразу после этого в комнату вошёл уже знакомый ей отец Якоб, а за ним служка-писарь с чернильницей и стопкой чистой бумаги. Появился и юркий, похожий на огромную чёрную крысу, брат Йозеф. Последним вошёл грозный отец Йоахим.