Текст книги "Железный Феникс"

Медина аль-Яхуд или «еврейский город» занимал юго-западную часть Толедо и был отделён стеной, но стены квартала не вмещали всё еврейское население и многие евреи селились за его пределами. В центре еврейского города стояла Новая синагога, построенная во второй половине XII века ибн Сусамом. В 1250 году она сгорела, но король Альфонсо, вопреки булле Римского Папы, разрешил иудеям города восстановить синагогу. Работы по восстановлению начались в 1260 году под руководством Иосифа бен Шушана. Восстанавливать святыню доверили мусульманским мастерам, поэтому возрождённая синагога обрела в своём облике черты мавританского зодчества. Недалеко от крепостной стены, рядом с одной из потерн, стояла синагога аль-Маликум, построенная Давидом бен Абудархамом. Также в еврейском городе имелись иудейские школы, бани, свои маленькие рынки и скотобойня, расположенная у реки. От ворот Баб аль-Яхуд, в западной части стены, на противоположный берег Тахо вёл лодочный мост. Здесь же стоял замок, охраняющий западную оконечность города.

Внимательно рассматривая дома по левую сторону улицы, Америго минул таверну Гарсии Рамоса и пошёл на запад, по направлению к Новой синагоге. Это была одна из немногих улиц в Толедо, вымощенных камнем. Вглубь жилых кварталов от неё уходили маленькие улочки-адарвес, входы на которые закрывались на ночь. Как и на других улицах, здесь было много лавок, мастерских, магазинчиков, разного рода контор и прочего.

Наконец, он оказался у дома, который на фоне соседних выделялся большей или меньшей добротностью. Внизу над проходом, слегка колыхаясь от ветра, висела табличка «Саламон ибн Хашум. Кредитные займы.» На балконе третьего этажа Америго заметил тоненькую фигурку девочки лет двенадцати, в простом платье и белом батистовом платке.

Подойдя под самый балкон и задрав голову, он спросил у неё, чей это дом и где сейчас находится его хозяин. Та ответила на полуиспанском-полуитальянском говоре, что это дом сеньора Дельфино, но сейчас его нет, а если он желает по срочному делу, то может обратиться к его дочери Анне Марии.

Лучшего ответа Америго и желать не мог. К нему будто ангел снизошёл. Сильно воодушевлённый, он спросил разрешения войти. Служанка тут же исчезла, попросив его минуточку подождать.

Как и было обещано, через минуту дверь отворилась, и ему было позволено войти в дом. Тонкая миловидная девочка-служанка провела его на второй этаж, где и находилась контора. Свою любимую он застал сидящей за столом, с пером в руке, заполняющей какой-то бланк, в окружении бумаг и стопочек монет. Серьёзная, с умным деловым видом, она показалась ему ещё более прекрасной. С минуту он так и стоял, восторженно глядя на неё, пока та не оторвалась от работы.

Так впервые их глаза встретились. По её взгляду и по прекрасной милой улыбке влюблённый понял, что пришёл сюда не напрасно, и скорее всего, их чувства оказались взаимными.

Глава 7

Как и было обещано, в том же году ближе к зиме донна Мария отдала своего сына учиться в Саламанкский университет. Несмотря на настоятельные советы, она так и не рискнула отправить его куда-нибудь подальше, в Париж или Болонью.

Для Америго начался абсолютно новый этап жизни, который пришёлся как нельзя кстати. По дому он ещё соскучиться не успел, и возвращаться в родные края пока не хотелось, а отношения с семьёй Суньига испортились настолько, что оставаться у них дальше так же не представлялось никакой возможности. К тому же, Америго тайно начал посещать Анну Марию, что уже само по себе представляло немалую опасность, так как слухи в Толедо расползались быстрее чумы.

Но перед самым отъездом в Саламанку произошла его помолвка с Кристиной, которая, как он предполагал, уже никак не могла состояться. Просто однажды утром он проснулся от суетного шума и разговоров, наполнивших его комнату. Открыв глаза, он увидел всех своих близких: мать, дядю Фердинанда, старшего брата Диего, сестру Марту, двух тёток со стороны матери и троих двоюродных братьев. Все они были нарядно одеты как перед праздником и пребывали в отличном настроении. Америго ничего и сказать-то не успел, он просто впал в немое бездействие, когда ему сообщили, что сегодня день их помолвки. Как послушного немого барашка, его отвели в церковь Кристоде ла Лус, где, поставив рука об руку с Кристиной, их помолвку закрепил сам архиепископ Толедский. После этой помолвки он и вовсе перестал находить себе место. А свидания с прекрасной и обожаемой итальянкой, служившими порой единственной отдушиной для него, теперь и вовсе стали опасны.

Так что поступление в университет пришлось как нельзя кстати, и воспринялось им как окно, распахнутое в ясное летнее утро.

В Саламанке мать сняла для него целый дом неподалёку от Старого собора, где проходили занятия, и приставила к нему пожилого слугу, чтобы тот присматривал за молодым господином.

Саламанкский университет входил в четвёрку старейших университетов Европы, наряду с Болонским, Оксфордским и Парижским.

Изначально в Саламанке при Старом соборе была образована монастырская школа, существование которой упоминалось ещё в 1130 году. В 1218 году король Леона Альфонсо IX за качество образования присвоил ей степень «всеобщей школы». Это звание указывало на многообразие образовательной программы, на ценность дипломов и на то, что школа была публичной. В 1242 году король Фердинанд III удостоил её уставной грамоты.

Но настоящее развитие Саламанкского университета началось лишь в эпоху Альфонсо Мудрого. Именно тогда «всеобщая школа» преобразовывается в университет. В 1255 году Римский Папа Александр IV признал университетский статус Саламанки и удостоил его собственной печатью, а выпускников– правом всеобщего преподавания, за исключением Парижа и Болоньи.

Университет оставался под управлением церкви, и церемонии вручения степеней проходили в соборе. Во всех университетских делах ведущая роль принадлежала епископу. Магистры не имели права прикладывать к своим документам печать без его санкции.

Согласно кодексу Альфонсо Мудрого от 1263 года, магистры и студенты лишены были права носить оружие, и за свои преступления подлежали университетскому суду, хотя тот и мог передавать судебные дела королевским алькальдам. В том же кодексе прописывалась процедура экзаменации и присуждения степеней. Магистры получали привилегии кабальеро, а доктора гражданского права имели постоянный доступ на королевские аудиенции.

Саламанкский университет первым в Европе обзавёлся собственной библиотекой. Основная же часть обучения проходила в Старом соборе и церкви святого Бенито.

Чаще всего студенты поступали в университет в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, начиная учёбу с артистического факультета. Никаких особых требований к абитуриентам не выдвигалось, но все поступающие должны были уметь читать, писать и свободно изъясняться на латыни. Прослушав определённое количество курсов, оговорённых в статутах, студент мог получить степень бакалавра, а затем и магистра искусств.

Обучение на артистическом факультете заключалось в изучении семи свободных искусств: грамматики, риторики, логики, арифметики, геометрии, астрономии и музыки. Сам факультет в свою очередь делился на тривиум, состоящий из грамматики, риторики и логики, и квадривиум, куда входили арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Сначала в отдельных начальных школах преподавался тривиум, и лишь затем, по его окончанию, переходили к изучению квадривиума. Кроме семи свободных искусств, на артистическом факультете преподавали также философию и некоторые другие науки.

Каждую из классических древних наук старались приспособить к христианскому образованию. Так, например, пользу грамматики видели в изучении Библии и прочих церковных книг, риторики– в искусстве проповеди, астрономии– в вычислении пасхалий, диалектики– в умении спорить с еретиками.

По окончании артистического факультета студент получал право поступления на один из старших факультетов– богословский, медицинский или юридический.

Несмотря на церковное управление, Саламанкский университет всё же не имел теологической направленности, а специализировался на праве, из-за чего огромную роль здесь отводили риторике, как одному из первоочередных предметов, необходимых юристу.

Так, поступив в «тривиальную» школу артистического факультета, Америго с усердием и воодушевлением приступил к изучению грамматики, риторики и логики. Более всего из дисциплин тривиума его привлекала логика, изучаемая по трудам Аристотеля и Порфирия.

Впрочем, именно логика как раз и давалась для изучения тяжелее всего.

Имея лишь грубые переводы с арабского, писанные варварской латынью, не то что ученики, но и многие доктора, среди которых встречалось множество знаменитых имён, так и не смогли в полной мере понять сущности аристотелевской науки.

Знаменитый английский мыслитель Роджер Бэкон* писал в своих сочинениях: «Без сомнения, следует уважать древних и быть благодарным тем, кто проложил нам дорогу. Но не следует забывать, что и они, подобно нам, могли ошибаться. Сам Аристотель не всё знал, а сделал лишь то, что было возможным для его времени, secundum possibilitatem suit emporis. Святые также не непогрешимы. Ссылка на предание– жалкий аргумент. Авторитет не имеет силы, если его не доказывают: non sapit nisi datur ejus ratio, он ничего не разъясняет, он заставляет лишь верить, он подчиняет себе ум, не просвещая его. Если бы мы ещё знали подлинные слова тех, кого считаем авторитетом! Но лучше было бы, если философия Аристотеля никогда не была бы переведена, чем чтобы её перевели так, как это сделали. Иные кладут на неё двадцать-тридцать лет своей жизни, и чем больше они трудятся над ней, тем меньше они её знают!». Так считал Бэкон, будучи одним из самых возмутительных вольнодумцев своего времени. Его слова «Святые не непогрешимы» и «Ссылка на предание– жалкий аргумент» не прошли для него безнаказанно. Однажды монахи-францисканцы, к коим он принадлежал, повергнутые в ужас сочинениями своего собрата, отняли у него рукописи и прибили длинными гвоздями к доскам, где и оставили их гнить. В конце концов, Бэкона, которого многие стали считать чародеем, обвинили в связи с нечистым и заключили в монастырскую тюрьму, где ему довелось провести четырнадцать лет.

Но большинство учёных, среди которых находилось немало клириков-богословов, и вовсе отрицало Аристотеля, считая его презренным язычником. «Логика, – говорил Готье де Сан-Виктор, – есть искусство дьявола!». «Они утверждают, – говорили преданные обскуранты, – что есть вещи истинные с точки зрения диалектики, но ложные с точки зрения веры, как будто существуют две противоположные истины. И как будто в противоположность истине, заключённой в Священном Писании, может находиться истина в книгах язычников!» Даже старик Абеляр, со своим простым сочинением «Sicetnon”*, неустанно подвергался критике и нападкам. Они радостно приветствовали синодальное постановление 1215 года, изгонявшее из школ Аристотеля: Nec libri Aristotelis de natural philosophia, nec commenta legantur. Хотя в 1231 году просвещённый Римский Папа Григорий IX* своим эдиктом отменил все эти запрещения, многие учителя продолжали придерживаться обскурантистской точки зрения. Они говорили: “ К чему знать? К чему думать? Следует лишь верить в то, чему учит церковь, жить по законам морали, погружаться в созерцание и любовь к Господу!»

Но были учёные, всё-таки сумевшие примирить разум и веру. Самыми выдающимися из них принято считать доминиканского монаха Альберта Великого и его ученика Фому Аквинского*, или святого Фому, позже канонизированного церковью. В своём учении Фома, используя аристотелевскую диалектику, вывел пять принципов, доказывающих существование Бога.

В целом, Америго довольно прилежно относился к занятиям, активно участвовал в диспутах и даже пробовал разобраться в диалектике Аристотеля. Он пользовался практически полной свободой, в Саламанке никто и ни в чём не мог его ограничивать, за исключением разве что университетского устава и лекций, посещение которых являлось строгой обязанностью. Этот новый мир, эта новая жизнь, абсолютно не похожая на всё то, что происходило с ним раньше, целиком увлекли молодого человека, и он с удовольствием погружался в них с головой.

В своём доме Америго жил один, если не считать пожилого лакея, приставленного к нему матерью. Это давало возможность приводить к себе множество новых приятелей для организации домашних занятий или же шумных студенческих вечеринок. Среди них было не мало так называемых вагантов– поэтов и странствующих студентов, переходящих из одного города в другой, от одного университета к другому, вслед за каким-нибудь великим учителем или просто в поисках новых знаний и впечатлений. Большинство из них были настолько бедны, что им часто приходилось выпрашивать милостыню, а ночевать доводилось в монастырях или же просто на улице. Многие из вагантов больше походили на странствующих жонглёров, нежели на учёных студентов, и часто зарабатывали на хлеб сочинением стихов и песен. У таких ребят «и семь бед– не горе»: голодные, оборванные, полубосые, они проявляли порой наибольшее прилежание и способности в учёбе и зачастую были наиактивнейшей частью студенческого сообщества.

Америго же мог с лёгкостью назвать годы, проведённые в Саламанке, наилучшими годами своей жизни. Так бы оно и было, если бы не долгие разлуки с любимой Анной Марией. С одной стороны, здесь не было ни матери, ни донны Розы, которая так удручала его своим контролем, когда он жил в Толедо, но, с другой стороны, здесь не было и Анны Марии, в которую он был влюблён, как никто на свете. Он проклинал тот день, когда его помолвили с Кристиной де Суньига, и даже тот день, когда впервые её увидел. Конечно же, можно было просто-напросто наплевать на все обстоятельства, но рано или поздно настал бы час венчания, и Кристина стала его законной женой, с которой пришлось бы жить под одной крышей. Одна только мысль об этом приводила его в содрогание. Но и тут бы выручила Саламанка. Сам университет, где царила самая настоящая тюремная дисциплина, представлял собой закрытое корпоративное сообщество наподобие монашеских орденов. И также, как монахам, всем его членам запрещалось жениться. И абсолютно никто, даже родная мать, не мог оторвать его от студенческой скамьи и насильно отвести под венец. Америго даже вынашивал серьёзные планы относительно дальнейшей учёбы и поступления на высший богословский факультет, где обучение длилось от пятнадцати лет и более. В таком случае Кристина могла дожидаться его хоть до самой старости. А сделайся он после этого священником или монахом, то и вовсе не дождаться. Церковная иерархия открывала необозримые просторы для карьерного роста. Учитывая статус и репутацию его семьи, помноженные на прилежное послушание, он с лёгкостью мог бы стать епископом, если не кардиналом.

Ах, если бы не прекрасная Анна Мария, чернобровая, черноглазая нимфа, пленившая его и пуще любых цепей держащая при себе!

Сразу же, как только Америго уехал в Саламанку, влюблённые, а Анна Мария вполне отвечала взаимностью на его чувства, начали вести активную переписку. За короткое время тайных свиданий они мало что узнали друг о друге, и уже в письмах пытались восполнить этот недостаток, и от того эти письма скорее напоминали автобиографические записки, нежели традиционную переписку влюблённых. Но гонять туда-сюда специально нанятых посыльных было чрезвычайно накладно, да и не безопасно. Иные письма приходилось ждать неделями, если не месяцами. Частенько, когда лекция выдавалась слишком уж скучной и даже многие ваганты погружались в сладкую дрёму, ибо нет на свете более сладостного сна, чем сон в учебной аудитории, Америго вспоминал о своей любимой, и вместо конспектов листы дорогого пергамента украшали кантиги, рондо и целые оды, посвящённые его музе. Америго тянуло к Анне Марии в Толедо, но из-за проклятых Суньига он не мог там спокойно появиться. В свою очередь, любимая сама дважды приезжала в Саламанку, один раз по отцовскому поручению, к одному местному ростовщику, а второй раз– уже специально к нему. Позже Анна Мария рассказывала, что после этого ей серьёзно пришлось объясняться с отцом, так как один из сопровождавших её охранников выболтал всё, как на духу, о том, что целый вечер она провела в компании какого-то несчастного студента, и деловая цель её визита была лишь обманом. Особенно, отец хотел знать, кто этот её новый amico.

Так прошло три года.

Америго успешно закончил начальную «тривиальную» школу, изучив грамматику, логику и риторику, и даже начал изучать дисциплины квадривиума, но письмо, присланное однажды дядей Фердинандом, в котором тот уговаривал племянника вернуться и продолжить обучение воинскому ремеслу, заставило его бросить учёбу.

Со дня окончания учёбы и небольшой пирушки, устроенной по этому поводу, прошло три недели, именно столько понадобилось ему, чтобы обдумать свою дальнейшую судьбу. Всё это время он провёл в доме один, практически не выходя на улицу. Америго колебался. До приезда в Саламанку, он и не помышлял о церковной карьере, скорее мечтая, как и многие знатные юноши, о рыцарских шпорах. В конце концов, выбор был сделан, и сделан тогда в пользу мирской жизни, ибо в этой жизни была та, которую он больше всего на свете боялся потерять. И если бы не она, выбор наверняка пал бы в пользу сутаны и митры.

Одним тёплым майским деньком Америго отправился в университет, чтобы в последний раз навестить свою аlma мater. С огромной печалью он прощался с товарищами и друзьями, сознавая, что это расставание скорее всего, навсегда. Встретив магистра логики и получив напутственное благословение, он обещал вернуться к осени, лишь только навестит родных, но знал, что это уже наверняка не случится.

На следующий день он закрыл дом, отдал ключи от него хозяину и в сопровождении слуги покинул Саламанку, взяв курс на северо-восток, домой, к владениям рода Веласко.

За время учёбы Америго успел как следует соскучиться за домом и за родными. Когда далеко на горизонте в рассеивающейся пелене показались башни замка Фриас, он, не в силах сдержаться, пришпорил коня и во весь опор помчался вперёд. Со слезами на глазах он встретил мать, сестру и дядю Фердинанда. Никогда раньше он и подумать не мог, что простое возвращение домой может принести столько радости. Особенно обрадовался дядя Фердинанд, так как своим возвращением Америго во многом был обязан его просьбе. Дон Фердинанд более всего ратовал за то, чтобы племянник бросил все эти глупости, чем, по его мнению, были логика и риторика, и вернулся к постижению искусств воинских.

За три годы учёбы он ни разу не брал в руки меч, и теперь овладение фехтованием казалось ему не менее сложным, нежели постижение диалектики Аристотеля. Дядя назначил своего племянника главным mozo de cuadra, ответственным за конюшни замка Фриас. Вчерашнему студенту, привыкшему к городу и учёным диспутам, приходилось вновь привыкать к жизни в замке и постоянным воинским упражнениям, а заодно и хлопотам, связанным с управлением конюшнями.

Впрочем, вскоре ему довелось узнать, что Анна Мария вместе с отцом уехала обратно в Венецию, дом их стоял пустым, и никто не мог сказать, когда они вернутся.

Так в тревожных ожиданиях прошёл ещё год.

Несколько раз он посылал гонца в Толедо к дому Дельфино, узнать, не вернулся ли знатный венецианец со своей красавицей-дочерью. Но посыльный, возвращаясь, лишь разводил руками, сообщая, что дом закрыт и там никого нет. Постепенно Америго стал убеждать себя в том, что Анна Мария уехала навсегда, бросила его, так и не попрощавшись, и слабая надежда вновь увидеть любимую таяла день ото дня.

И как-то раз, в один хмурый мартовский день, он-таки получил радостное известие. Настолько радостное, что кровь в жилах забурлила, а все хлопоты и невзгоды показались мелочью и отошли на второй план. Вернувшись в очередной раз из Толедо, гонец передал маленькую записку. Изумлённый и одновременно одухотворённый, не веря своим глазам, Америго развернул переданный ему свёрток. Он сразу же узнал почерк Анны Марии, тот самый, коим были написаны все письма, полученные им в Саламанке. Увы, сохранить их Америго так и не удалось. Из-за недостатка и дорогой стоимости пергамента, приходилось ножом соскабливать дорогие сердцу строки, чтобы потом поверх старых написать новые. Так, один и тот же кусок пергамента они пересылали друг другу по несколько раз, пока тот вконец не изнашивался. В короткой записке, написанной, как и все её письма, на итальянском, Анна Мария сообщала, что приехала накануне, и скорее всего, здесь надолго. Так же она предлагала встретиться, но на том месте, которое выберет сам Америго, и просила сразу же сообщить ей об этом.

На следующее же утро, оседлав быстрого скакуна, Америго отправился в путь.

Как сильно бы он ни торопился, но путь от замка Фриас до столицы не мог занять меньше недели. К тому же приходилось беречь коня, так как сменить его нанового возможности не было. Наконец, за горными перевалами, в туманной пелене, перед ним вновь показался Толедо.

Подъезжая к городу, пылкий влюблённый стал обдумывать место предполагаемой встречи. По известной причине ему не хотелось там появляться, тем более в компании Анны Марии, поэтому пришлось подыскать место за городской стеной. К северу, в пригороде аль-Рабад, у древней римской дороги, ведущей в Сарагосу, стоял вполне сносный постоялый двор, где часто останавливались купцы и паломники. Именно его Америго и выбрал для будущего свидания, так как ничего более подходящего придумать не удалось.

Спешившись, он передал коня чумазому мальчишке, караулившему коновязь, и кинул ему в ладонь один веллон. После чего стал искать гонца, чтобы с уже заранее заготовленным письмом отправить его к дому Дельфино. Таковой быстро нашёлся и, получив должную плату, отправился в город.

Отправив посыльного, Америго вошёл во внутренний двор и, переступая через кудахтающих кур и гогочущих уток, направился к двери харчевни. Как и во множестве других постоялых дворов, здесь предлагали полный перечень услуг, от ночлега и перековки лошадей до сладостных любовных удовольствий. Едва он переступил порог, в ноздри сразу же ударил терпкий запах вина, смешанный с ароматом хамона и чеснока. Тут же, заприметив молодого сеньора, к нему, переваливаясь на коротких кривых ногах, подоспел низкорослый пузатый толстяк с золотыми серьгами в ушах, похожий на цыгана, и вполне за божескую цену, всего за один серебряный реал, предложил выбрать любую из четырёх женщин, томно скучающих в углу. Америго мельком взглянул в сторону, где в томном ожидании сидели четыре смуглых черноволосых красавицы, но сразу же ответил отрицательным жестом. Получив отказ, толстяк всё же улыбнулся и, вежливо раскланявшись, отошёл в сторону. Протиснувшись сквозь изрядно подвыпившую компанию, Америго проследовал к длинному общему столу, стоящему посреди харчевни. Обычно вподобного рода гостиницах подавался один сорт вина, как правило, самого дешёвого и самого крепкого, и в огромном котле готовилось одно на всех кушанье.

Взяв кружку вина и кусок хамона, он сел за стол. Со своего места ему хорошо была видна дверь, он следил за ней, практически не отрываясь, и каждый раз, когда та открывалась, он с надеждой думал, что его любимая наконец-то пришла.

Шёл час за часом, но в харчевне так никто и не появился. Но Америго продолжал смиренно ждать, даже если ему предстояло просидеть здесь до глубокой ночи.

И вот в дверном проёме показался знакомый силуэт. Это была Анна Мария.

Вскочив со стула, с забившимся сердцем он бросился к ней. Встретившись, влюблённые крепко обнялись, после чего Америго трижды поцеловал любимую, в лоб, в щёку и губы. Взяв её за руку, он повёл Анну Марию к своему месту.

Едва она уселась напротив него, всё окружающее перестало существовать. Любовная идиллия мигом перенесла их в уютную гавань, наполненную тишиной и лирическим умиротворением. Так, с упоением беседуя, и не спеша потягивая вино из тяжёлых деревянных кружек, они просидели до самого вечера.

Начинало темнеть, и следовало поторапливаться, чтобы успеть в город, пока не закрыли ворота. Проводив Анну Марию до ворот Баб Сакра и договорившись о следующей встрече, Америго вернулся на постоялый двор, где и решил заночевать.