Текст книги "Судный год"

13. Любовь в холостяцкой квартире Ответчика. Аня, Андрюша и лейкемия. Молчание Истицы

(Бостон, 20 октября 1991 года)

В три часа дня ко мне врывается Лиз. (С недавнего времени у нее появились свои ключи.) Она под каким-то предлогом убежала с работы. Лицо уставшее, немного осунувшееся. При ярком свете, струящемся сейчас из окна – солнечный гораздо безжалостнее электрического, – возраст виден уже совсем отчетливо. Это делает ее еще более уютной, почти домашней. И я ощущаю всю драгоценную хрупкость этой женщины из совершенно иного мира, так внезапно появившейся в моей жизни.

– Почему ты не звонил весь день? Молчи! Опять скажешь какую-нибудь глупость. Чего ты ждешь? Ну, давай быстрее! – Я уже знаю, что в переводе с непроизносимого это означает: я хочу, чтобы ты сейчас же вошел в меня.

На ней темный деловой костюм, подчеркивающий синеву глаз, блузка с отложным воротничком, очень узкая юбка. Под тканью угадывается длинная линия бедер. Юбка Лиз, не только сама юбка, но даже просто слова «юбка Лиз», вызывают нетерпеливую дрожь. И тело ее отвечает мне. Я замечаю, как бедра приходят в легкое движение, и она не скрывает этого. Сегодня у нее новая тщательно взлохмаченная прическа. Короткая стрижка «сразу после секса». Это уже явно для меня!

Она стягивает сапоги и подходит к уже лежащему на кровати Ответчику. Не отводя свой разбухший от нежности взгляд, раздевается. С треском сдирает колготки. Знакомые запахи тела и запахи духов, настоянных на мандаринах, плывущие, не смешиваясь, отдельными слоями совсем близко друг к другу, наполняют комнату. Любой, самый малый поворот головы меняет их сложную окраску.

Я втягиваю, изучаю их и внимательно слежу за Лиз, предвосхищаясь тем, что сейчас увижу. Каждое выверенное балетное движение высвобождает еще одну часть ослепительной белизны. Всякий раз, когда мы встречаемся, одета она во что-то, чего я еще не видел. Самодовольные маленькие вещи, хорошо знающие ее тело.

– Помоги мне!

Она садится спиной, слегка наклоняется вперед и сдвигает лопатки. Я расстегиваю три сцепившихся черных коготка бурно вздымающегося, туго натянутого лифчика. Разъятые полусферы взлетают и плавно опускаются на пол. Наливные окружия груди с едва заметными голубыми венами, несмотря на беспощадную силу земного притяжения, победительно выставив светящиеся винно-красные соски, напряженно ждут прикосновения. И я осторожно набираю указательным пальцем, словно давно заученный наизусть телефонный номер, касания к родинкам у нее на спине. Провожу раскрытой ладонью вниз вдоль по длинной линии белеющих позвонков. Замираю. Все, что я сейчас чувствую, входит медленным потоком через эту ладонь.

Поворачиваю Лиз к себе. Сейчас, когда она здесь, я без ума от нее. Не то чтобы я вел себя с умом, когда ее тут не было, но теперь уже полностью теряю голову. Теряю в глубине ее тела. Пьянящее тягучее тепло растекается по жилам. Перед тем как прижаться, еще успеваю заметить две полукруглые женственные складки внизу живота. С ней, на ней и наконец уже в ней – все это занимает не больше пяти секунд.

Даже и сейчас я уже очень много знаю про ее тело. Гораздо больше, чем про свое. Знаю вдоль и поперек, сверху и снизу, снаружи и внутри. Могу сам растягивать или сжимать наслаждение, которое я даю, а она возвращает, разделяет со мной. И вот уже совсем близко ее лицо. Сначала удивленное, словно то, что с ней происходит, превысило все ожидания. А потом все более нетерпеливое. Если не потеряю контроль над собой, могу в правильный момент всего несколькими короткими движениями довести ее до самого края. Затем остановиться, чувствуя, как нарастает проснувшийся в ней влажный взрыв. Потом начинаю снова, сцепив руки у нее на спине, настойчиво его подталкивать. Губы вздрагивают у меня под губами. Бедра бьются о бедра, мягко царапают затвердевшие соски. В обведенных темнотой глазах появляются слезы.

Эти повторяющиеся движенья любви, яростные и нежные, будут как танец, почти неподвижный горизонтальный танец нижней половины наших тел под музыку весело скрипящей, поднимающейся в небо кровати – я веду, а она подчиняется, прижимаясь ко мне. Сливаясь со мной изгибами своей расплющенной груди, живота, приподнятых бедер. И все сильнее, все сильнее я толчками вбиваю, вколачиваю себя в нее. Наше единственное общее время, когда обладаю настоящей властью над ней и она обладает властью надо мной. Подлинно настоящее время, в котором нет ни прошлого, ни будущего.

В любую минуту, сто́ит лишь захотеть, могу осторожно выманить, вытолкнуть наружу притаившийся в ней влажный взрыв. За мгновение до того, как он обрушится где-то совсем глубоко внутри ее, лицо Лиз искажается, становится даже злым. На секунду кажется, будто хочет, будто ждет, что сейчас я со всего размаху ударю. Но тут же отгоняю это нелепое наваждение… Она приоткрывает один глаз и смотрит в сторону, словно ищет взглядом кинокамеру. Потом вдруг, вся выгнувшись, взрывается саднящим стонущим криком. Криком победного обладания. Плотно закрывает ладонями мне уши, замирает, расплывается от счастья… И тогда можно, не выходя из нее, осторожно начать все сначала… Горячие толчки влажных взрывов ее тела теперь уже идут один за одним… Тишина, которую одним стонущим криком не прорвешь, снова смыкается над нами… Она вдруг переворачивается и оказывается сверху. И от перемены мест слагаемых наша сумма сильно меняется. Меняется в ее пользу…

Но вот и у меня нет больше сил сдерживаться. Забываю о Лиз, забываю обо всем на свете. Содрогаясь у нее на бедрах, несусь с головокружительной скоростью в звенящую тьму. Стены трясутся вокруг. Наслаждение доходит до предела, переходит его. Тяжелыми волнами захлестывает целиком… и внезапно все кончается. Влив в нее всю свою скопившуюся страсть, надолго замираю, перестаю быть. Полный провал в памяти. Маленькая черная дыра… (Неужели кто-то еще чувствовал такое?

Опять узнаю я себя уткнувшимся лицом в подушку. Еще несколько двуединых судорожных движений, и мы разлепляемся… Теперь уже она может делать со мной то, что ей захочется. Но совсем медленно и ласково. Все тело мое – и особенно та часть, которая только что вышла из нее, – становится очень чувствительным… Ныряю в каштановое море разметавшихся волос, нахожу слегка вывернутые наружу губы. Сразу же начинает укачивать… Лицо Лиз исчезает, поднимающаяся и снова опускающаяся голова оказывается у меня между ног. Во мне просыпается, нарастает вязкое нетерпение. И Лиз уверенно втягивает в себя, вцеловывает все, что можно еще втянуть…

Потолок все еще кружится над нами. Я плавно спускаюсь с седьмого неба. Ее голова на моем правом плече – кровать у меня не такая широкая, как у помпрока, – беспомощная голубая вена проступила у виска. Надо как-то сделать, чтобы она никогда не узнала о женщинах, лежавших здесь раньше! А кровать эту выброшу к черту завтра же!) Мы лежим неподвижно, обнаженные и пропитанные друг другом. Утоленное желание пропало. Пройдет еще минут пятнадцать до того, как оно начнет возвращаться. Остались прекрасные непроизнесенные слова, уютно покачивающиеся в душе. Осталось наше общее сердце, которое сейчас так громко колотится, эхом отдается в двух прижавшихся грудных клетках. И с каждым ударом расплывающаяся тихая нежность вместе с усталостью переполняют меня.

Осторожно пошевелил пальцами. Тишина, укутывавшая нас, была мягкой как бархат.

Лиз вертит из стороны в сторону мою доверчиво раскрытую ладонь, словно это муляж или наглядное пособие по хиромантии, внимательно рассматривает ее – пальцы делают легкие щекочущие пируэты, сорока-воровка кашу варила, замирает на пульсе – и наконец озвучивает свой приговор.

– Грегори, ты очень сильный… Но ладонь слишком маленькая. – Шумное дыхание стелется по моей груди, вьется между торопливыми фразами. – Похоже, руками ты никогда не работал. Линия ума глубокая. Хотя попадаются островки. Это опасно. Зато Венерин бугор… – Задумчиво водит ногтем по сетке мелких линий. Вздыхает. – Слишком много там всего… Мне это не нравится… Слышишь, Ответчик?

– Слушаю. Слушаю с вниманием и с вожделением.

– С вожделением-то у тебя, похоже, все в порядке. А вот с линией сердца вообще ничего не разобрать. Короткая уж больно, да еще и раздваивается на конце. Придется выяснять другим путем… – Лиз кладет руку на место и снова прижимается ко мне. Потерлась щекой о плечо. Знакомая судорога снова подступающего желания сводит низ живота. – Ладно, расскажи теперь сам. Обо всей твоей жизни до меня.

Сначала ничего, кроме глухонемой нежности, из себя выдавить не могу. Но потом, чтобы не вспугнуть ее своим мычащим молчанием, отталкиваюсь от берега и, закрыв глаза, начинаю говорить, путаясь в деталях и не находя нужных слов – когда прекрасно работает сердце, голова обычно работает плохо, а теперь от жара, идущего от ее тела, мозги совсем плавятся, – о своей предыдущей жизни в России. О трех процессах, по которым проходил, о друзьях, от звонка до звонка мотавших свои сроки за шитьем рукавиц в мордовских лагерях. О своем пытливом ведущем, капитане Дадоеве, что вел меня до самого отъезда. (Интересно, откуда вдруг этот вездесущий ведущий снова из памяти выпрыгнул? Звал его кто? Но вот лезет же каждый раз! Столько лет прошло, а никак не избавиться…) Не такой уж ее Ответчик беспомощный… То, что так долго нарывало, не хотело рассасываться в душе, теперь безболезненно вытекает наружу. Говорю о своем брате, Спринтере, живущем в Питере, о том, что он собирается скоро приехать в Бостон. О том, как начиналась моя вторая после России реинкарнация здесь…

Нужно, чтобы знала обо мне как можно больше. Не сомневалась, что все это было на самом деле. И не подумала, что хвастаюсь. Чтобы наверстать потерянное время, когда мы еще не были знакомы… Но чем дольше говорю, тем меньше узнаю себя в своих рассказах… И все больше чувствую, что ей нужны совсем другие, мужские слова. Вот только произносить их даже на русском никогда не умел… Оставшаяся часть моей души за последние годы в России сильно загрубела… Хотя я и пытаюсь… честно пытаюсь…

Наши пальцы гладят друг друга. Осторожно, а потом все более настойчиво шепчутся между собой. Замирают. Они очень хорошо умеют слушать. Гораздо лучше меня самого. Уже появился у них свой секретный язык. Язык для слегка утрированных, точно в немом кино, перебивающих друг друга жестов. Но я его еще не понимаю. А словами не умею, не знаю, как говорить с такими женщинами. И оттого стараюсь придать рассказу легкий цинизм и уверенность в себе. (В скользящих касаниях наших беспокойных пальцев этого, конечно же, нет.) Ей, столько лет прожившей среди судейских, должно понравиться.

– Тебе не скучно? – обрываю я себя.

– Нет. Что ты! Продолжай, пожалуйста.

Лиз, ничего толком не знающая о Советском Союзе, не знающая, что я люблю, не читавшая книг, тех, на которых я вырос – зато знающая много про всю программу Бостонского симфонического оркестра в этом году, про почти каждую картину в музее Гарднер – про все, что должна знать дама из браминской семьи, – слушает внимательно. В тех местах, когда мне грозит опасность, украшенные драгоценностями пальцы – каждому из них свое отличное от иных украшение – легко касаются моего лба, щек, говорящих губ. Расставляют между фразами целительные точки-пропуски. И я сразу забываю о прошлом, замолкаю и рассеянно любуюсь их бриллиантовым мерцанием. Прижимаю правой рукою ее голову к своей голой груди и лежу не двигаясь.

Сквозь открытую дверь слышно, как капля за каплей падает вода из-под крана на кухне. Меня начинает клонить в сон.

– Плечо у тебя очень удобное… Я думала, ты такой в себе неуверенный. А оказывается… Ну и что было дальше? – нетерпеливо подталкивает она. Закидывает за ухо каштановую прядь, точно боится пропустить что-нибудь в моих словах.

Теперь я начинаю рассказывать о своем странном Защитнике, скорее, впрочем, похожем на нападающего, нападающего с большой дороги.

– О нем можешь не говорить, – перебивает Лиз.

Некоторое время снова лежим совсем неподвижно и молчим. Душа в душу. Потом я говорю о троюродной сестре-моей-Истице, Инне Наумовской, о своих хождениях по инстанциям, о первом выигранном раунде в суде… И только про написанную на меня анонимку упоминать не стал. Незачем грузить ее ненужными и неприятными подробностями. Все равно никогда не поймет, как жили отказники в СССР. Те, кто не сидели тихо, а боролись за выезд.

– Эта Инна, которая подала на тебя жалобу, она была в тебя влюблена?

– Не думаю. Я, во всяком случае, не замечал.

– Ты, скорее всего, вообще мало кого вокруг замечаешь! Знаешь, Ответчик, я ее понимаю… Если ты… Если ты, – повторяет, подчеркивая голосом всю нелепость этого предположения, – меня когда-нибудь бросишь, я тоже подам на тебя в суд! И тут уж ты не отвертишься!

– За изнасилование? – Я освобождаю онемевшее плечо и, внутренне приосанившись, поворачиваюсь к ней.

– Еще непонятно, кто кого изнасиловал! – Она легонько ущипнула меня за сосок. – Нет, судить я тебя буду за свою разбитую жизнь. И по решению суда тебе не разрешат подходить ни к одной женщине!

– Придется тебе сделать так, чтобы мне в голову не пришло тебя бросать, – бормочу я и чувствую любовную тяжесть ее пальцев внизу живота. – Иначе нам обоим будет…

– Сделаю, не беспокойся! Еще просить будешь, чтобы перестала! – Мы посмотрели друг другу в глаза и опять расхохотались. Просто оттого, что нам сейчас очень хорошо.

Она поворачивается на другой край постели и подворачивает под себя одеяло. – Разделила со мною ложе. Еще пять минут я лежу в блаженном беспамятстве, плотно обернутый нашим общим молчанием, и кайфую, рассматривая плывущие по потолку вьющиеся длиннобородые тени. Тихий ангел пролетел сейчас между нами и, убедившись, что помощь нам не нужна, притаился где-то совсем рядом.

– Послушай, – осторожно прикасается наконец она снова налившимся медовой нежностью голосом к нашему молчанию, – может, расскажешь немного о своей жене?

– Не знаю даже, что рассказывать… – Мертвой рыбой, брюхом вверх, медленно всплывает из глубины памяти воспоминание об Ане. – Мы ведь всего два месяца как окончательно разошлись… Она старше на несколько лет. Мне всегда нравились женщины старше меня. Еще в Ленинграде встречался с ней до отъезда.

– А что она делала?

– Работала в Публичке. Это самая большая библиотека в городе. И давала уроки русского языка школьникам. А потом спасала сына.

– У нее был сын? То есть я хотела спросить, у тебя был сын?

– Тогда он еще был сыном Олега. Моего брата, который до сих пор в Питере. А моим Андрюша стал здесь, в Бостоне. Когда было уже поздно.

– Ты можешь объяснить по-человечески?

– Мы с ней встречались несколько лет. Но примерно за год до моего отъезда из России она сошлась с Олегом, вышла за него замуж, и у них родился сын, Андрюша. Я тогда сидел в отказе. Почти два года боролся, чтобы разрешили выехать. Писал письма с просьбами о помощи всем, кому мог. Записки с криками о помощи в бутылках, брошенных за борт. Иногда их прибивало к берегу. Участвовал в голодовках. Несколько раз арестовывали.

– Бедный ты мой! Столько намучился! Ведь они с тобой что угодно могли сделать! Хорошо, что ты рассказал. Теперь многое становится понятным…

– Понимаешь, если бы не уехал, скорее всего, посадили бы надолго. – Теперь, через шесть лет, звучит так, будто я сам себе поверить не могу. И это происходило с другим, правда, прекрасно мне знакомым человеком. – Тогда все висело на волоске. Ну а Аня уезжать не собиралась совсем…

– Наверное, было страшно тяжелое время для тебя! Поэтому вы разошлись с Энн и она ушла к Алеку?

– Конечно, со мной тогда было трудно, нервы на пределе были. Впрочем, если бы и никуда не уезжал, Аня все равно бы к нему ушла… Ты знаешь, это как проклятье, всегда висевшее надо мной! Мы ведь с Олегом полные близнецы. И очень похожи друг на друга. Как только у меня появлялась женщина, он сразу же влюблялся в нее. И делал все, чтобы ушла к нему. Но затем довольно скоро они расходились… Для него не так уж трудно. Он всегда был гораздо более привлекательной копией меня. Более открытый, более жизнерадостный. Если сюда приедет, знакомить с ним не буду.

– Одинокий ты мой близнец. Даже себя не умеешь любить. Буду тебя учить. – Она запрокидывает руки за голову… Чтобы я смог оценить форму ее груди?

– Мне еще и предстоят уроки себялюбия? Программа обучения становится насыщенной. Училке будет нелегко… Я не совсем понимаю. Там будут примеры из твоего опыта? Домашние задания? Экзамены? Чутье кое-что подсказывает, но не слишком отчетливо.

– Не понимаешь, потому что не так слушаешь. Надо не ушами, а сердцем!

– Сердце мое еще в России слышать перестало. – Я с удивлением замечаю, что вдруг у меня прорезался очень хороший английский. Меньше стал себя контролировать. – Так на чем я остановился? Ну вот… Честно говоря, трудно представить себе, как и что там было у них после моего отъезда… Олег метался из одного бизнеса в другой, рисковал всем и всякий раз разорялся. Нервничал, раздражался, ни о чем, кроме своих бизнесов, разговаривать не мог. Золотой телец близко к себе не подпускал и больно бодался… В России тогда жуткая неразбериха была… В восемьдесят девятом они развелись…

Я надолго замолкаю, чтобы набраться сил. И Лиз меня не торопит. Еще несколько минут разговариваю с ней молча. Потом, снова набравшись сил, вслух:

– И уже после того, как разошлись, она узнала Андрюшин диагноз… Ей удалось уговорить – кому-то заплатила, наверное, – врачей в питерском онкологическом центре, чтобы написали письмо с просьбой о помощи в Дана-Фарбер здесь, в Бостоне, – она еще в России перечитала про этот госпиталь все, что возможно. В клинику Джимми Фонд. У них есть благотворительные программы, ты, наверное, слышала. Те согласились бесплатно лечить. Предложили приехать на курс химиотерапии. Преодолев все существующие и несуществующие преграды, на последние деньги привезла его сюда.

– Они приехали к тебе?

– Да нет, не ко мне. Думала, не захочу ее видеть, после того как ушла к Олегу… А тут у них никого больше не было… Списалась с русской православной церковью в Бостоне, в Розлингдейл, и те дали жилье. Крестилась она еще в Питере. Может, там и посоветовали. У этой церкви маленький, похожий на скворечник домик во дворе. Там часто останавливаются, кому негде жить. Бостон не без добрых людей. Прихожане собрали денег, вещей для нее и для Андрюши. Замечательный народ у них. Все время помогают незнакомым людям. Возили к врачам. Молились за его здоровье. И он начал вдруг быстро поправляться. Это казалось чудом. Но на самом деле чудо было ремиссией.

– А почему брат твой, Алек, – имя Олега она произносит на свой бостонский лад, удивительно мягко, – тебе не написал, что они приезжают?

– Да он, наверное, и не знал ничего. Разошлись они плохо, не разговаривали друг с другом. Характер у нее сильный. Слишком сильный. Потом уже, когда мы поженились, ни разу о нем не упоминала… Через три недели после того, как они оказались в Бостоне, позвонила наконец. Я приехал и в тот же день уговорил ко мне переселиться… Ты не можешь себе вообразить, как они жили там, при церкви! Внизу воскресная школа. Темная винтовая лестница на второй этаж. Комнатка, в которую еле умещались две кровати, столик и всего один стул. Я бы и сутки не выжил в такой тесноте. Пара полок, прибитых к стенам. Повсюду подаренные прихожанами дешевые вещи. Кухонька, где она каждый день что-то варила. Это было в августе. Жара тридцать пять градусов – прости, это по Цельсию, по-нашему, девяносто пять, – а у них даже кондиционера нет. Один скрипящий вентилятор… В общем, переехали они ко мне. Андрюша стал ходить в русский детский сад. Она вела хозяйство. И у нас все началось опять. Тлевшее восемь лет снова вспыхнуло… Не знаю… В общем, однажды не удержался…

Говорю я не торопясь, осторожно поворачивая ворох перелицованных воспоминаний, прилипающих к словам. Смотрю отстраненно на них то с одной, то с другой стороны, перед тем как произнести для Лиз. Родные лица Ани и Андрюши медленно плывут перед глазами… Две короткие, всего по году, жизни с Аней были совсем разными. Во второй у меня был сын, и даже в самом конце ее Аня еще была очень красивой.

– А где она теперь?

– Вернулась в Питер… У нее там родители… Наверное, ей среди своих легче… Андрюша ушел прошлой зимой… – произнес слова и опять почувствовал, что до сих пор их не понимаю. Просто привык озвучивать. – До самого ее отъезда все зеркала в доме были завешены черным. Восемь месяцев прожил точно на кладбище… – Я сморщился и потер лоб, разгоняя застывшие мысли. – Думаю, она и замуж-то за меня вышла, чтобы остаться в Бостоне, быть поближе к Дана-Фарбер. С лучшим в мире детским онкологическим центром. Ведь долго жить вдвоем с Андрюшей в этой комнатке при церкви все равно бы не смогла… Я ее понимаю… И дело не в том… Господи, да я бы и на фиктивный брак согласился, чтобы ребенка попробовать спасти… На свадьбе у нас были и священник, и раввин. И человек десять моих знакомых, не больше. Тогда это все было не слишком важно…

– Ну а брат твой почему не помогал? Это же его сын!

– Он был наш общий ребенок. Всех троих. Даже скорее мой, чем его. Ведь гены у нас с Олегом совершенно одинаковые. Я только связал все концы с концами в брачный узел и сразу после свадьбы его усыновил. Но отцовство мое длилось недолго… А других детей у меня не было… Да и что Олег мог сделать? Он тогда совсем нищий был… Не в деньгах дело… Она так надеялась на чудотворную американскую медицину… И не помогла лучшая в мире больница… чуда не произошло, сколько мы ни просили…

– Представляю, через что ей пришлось пройти. – Она прижимает ладонь ко рту и смотрит на него.

– Андрюша день за днем таял. Лейкемия. – Даже сейчас не могу выговорить вслух кровоточащее, беспощадное «рак крови». Будто ножом крест-накрест. В «лейкемии» хоть немного клейкой, льющейся нежности, даже вязкого сострадания. – Каждый день еще один плохой результат обследования, еще один безнадежный разговор с врачом, еще одна захлопнувшаяся дверь. Ездили к какому-то странному немцу в Нью-Хэмпшир. Тот давал европейские лекарства, травы. Затем к сибирскому шаману-целителю, случайно оказавшемуся тогда в Бостоне. Тот заклинал. И ничего, ничего не помогало!

– Как же она со всем этим справлялась?

– Она не справлялась. Все в ней изменилось. Изменилась ее внешность, ее походка, ее речь. Стала какой-то неистово православной… И было страшно возвращаться домой, часть его смерти поселилась у нас. Вместе с ней повсюду появились иконы и живые горящие огоньки под ними. Сначала в спальне – я тогда уже ночевал в своем кабинете, – потом по всему дому… Вечером она запиралась у себя и молилась… Все больше дверей оказывалось закрытыми… не хватало воздуха…

– Это, наверное, очень трудно, когда за тобой все время следят глаза праведников. У нас икон в доме никогда не было… Ты ходил с ней в церковь?

– Никуда я с ней не ходил… Мне до сих пор снятся эти святые с мерцающими остановившимися зрачками. Один раз, помню, пришел домой совсем поздно. Настроение было ужасное, не раздеваясь, плюхнулся на диван. Но в середине ночи вдруг проснулся. Оглянулся по сторонам и понял, что не засыпал. Пошел на кухню что-нибудь перекусить и наткнулся – глаза в глаза – на строгий взгляд Андрея Первозванного. Это апостол, который крестил русских, исцелял больных, воскрешал мертвых.

– Я читала. Его два дня держали привязанным к косому кресту. А потом, когда солдатам велели снять, взмолился, чтобы не трогали. У солдат отнялись руки, и он сразу умер на кресте.

– Что-то меня в этой иконе поразило. Раньше никогда не вглядывался… Представляешь, широкоскулый темный лик чуть наклонен… Странный такой, предостерегающий жест пальцев… И я подумал: он знает о своем маленьком тезке… Еще в России читал, что воскресил он молитвой умиравшего мальчика. Может, поэтому Аня и повесила эту икону… Я вспомнил, что сегодня Пятидесятница – у нас на кухне висел церковный календарь, – день, когда апостолы получили дар исцелять… Вдруг показалось, что он слегка повернулся в мою сторону. И я, неожиданно для самого себя, опустился на колени, начал просить за Андрюшу. Решил, что слышит… Я бы и православным стал, если бы он Андрюшу исцелил… Наверное, длилось это долго, потому что очнулся, когда уже стал замерзать. Вернулся на диван и сразу уснул, счастливый… Сейчас даже глупо рассказывать… Ведь я…

– Нет, ничего глупого тут нет. Я хорошо тебя понимаю.

– Каждое воскресенье она ездила молиться в русскую церковь в Розлингдейл, к отцу Константину. Меня с собой не брала. Не настолько уже были близки тогда… Исповедовалась у него. Почему-то это было неприятно. Наверное, для нее жизнь со мной была грехом… В самом конце стала часами молиться по ночам… Но исцеления верой так и не произошло…

– Если тебе тяжело об этом…

– Тяжело… Однажды сказал, что такая молитва лишь отдаляет от Бога, и она совсем перестала со мной разговаривать… Избытком смирения она никогда не страдала… – Фразы, которые произношу, никуда не уходят и понемногу скапливаются где-то в затылке. Тянут голову назад и начинают там корчиться от боли. Но заставляю себя продолжать: – А когда Андрюши не стало, возненавидела всех.

– Ты не должен ни в чем винить себя. – Лиз осторожно прикасается к моей руке. Глаза мутнеют, становятся влажными. – Ведь ему же нельзя было ничем помочь.

– Я и не виню…

– Да? Посмотрел бы ты сейчас на свою ухмылку.

– В ухмылках я ничего не понимаю… А больше всех она тогда возненавидела меня. Был под рукой… Словно я знал, почему он должен был уйти, и не хотел говорить… Даже не дала отвезти в аэропорт, когда уезжала в Россию… И до этого на кладбище к нему всегда только порознь… Странно, что так легко от Андрюши уехала. Начистила мелом все образа и на следующий день, не говоря ни слова, исчезла… может, ничего из Америки брать с собой не хотела… я потом их отнес отцу Константину…

Воспоминание наотмашь ударило с такой силой, что я дернулся и остановился… Вырвал с мясом этот страшный день из памяти и поднес совсем близко к лицу. В образовавшуюся дыру хлынул сильный, злой ветер.

Ледяной старик-эскимос, живущий на северо-востоке мира, где-то в горах Гренландии, глухо завывая, тряс своими заиндевевшими, бесконечно длинными космами, из которых сыпались на землю маленькие мертвые рыбы с разинутыми ртами. Выдыхал снежный смерч, спускавшийся на Бостон с изжелта-серого, твердого неба. Валил наземь зазевавшихся женщин. Тонкими острыми иглами холод входил в провожавших, щипал белые лица, обмотанные в заиндевелые шарфы, острою дрожью ломался в промерзших венах. Свирепая поземка царапала щеки, носы, и слезы замерзали в глазах. И виделось, весь небосвод затвердел толстым слоем льда и почти не пропускает солнечный свет. А кладбище не снегом засыпано, но гашеною известью, проступившей из-под земли. По которой ровным строем брели понуро за горизонт черные каменные плиты с именами мертвых. Между ними шли мы с зажженными свечами в ладонях. И огоньки над свечами были как длинная трепещущая фраза, огненный ручей из восклицательных знаков.

Впереди, размахивая кадилом, шел отец Константин, высокий плечистый человек с лицом, в котором застыла навсегда отрешенная горечь. Седая заиндевевшая трапеция бороды прикрывала половину мощной груди и часть массивного золотого креста. Аня, обрюзгшая, совсем чужая, в расстегнутом длинном пальто и с непокрытой головой, брела за ним, тяжело спотыкаясь о торчавшие из снега корявые тени, и бормотала что-то понятное лишь ей самой. Долго и быстро крестилась, точно обметывала невидимой нитью дыры у себя на груди. Я сглотнул ледяную слюну и попытался взять ее под руку, но она, полыхнув зелеными глазами, сразу же вырвалась.

Над нами сквозь тусклую, замутившуюся от снежной взвеси пустоту, пустоту, в которой уже не было времени, не было ничего, проплывал узкий граненый ящик, оставляя за собою кровоточащий след. Но видел я только то, что свершилось минуту назад внутри церкви, когда отпевали. Видел измученный лик Андрюши, лежавший белой печатью на серой простыне. Под которой покоилось сейчас его худенькое тело, изъеденное лейкемией. Видел сложенные крестом почти прозрачные руки. Настойчивый и смутный запах благовоний вместе с приторно-сладковатым запахом смерти. И надпись высоко на стене: «Буду плакать я перед Господом». Видел, как отец Константин, окруженный многоголовым, безблагостным молчанием, отпускает его душу, как кладет в руку дощечку с разрешительной молитвой. Пропуск новопреставленному ребенку, еще не начавшему жить, в Царство Небесное. Видел, как плыл неподвижно в потоке горящих свечей на дне красной граненой лодки, обитой изнутри серым атласом, наш мальчик, намертво зажав в кулачке свою подорожную. Мальчик, который стал моим сыном, когда ему было всего четыре года и страшная болезнь уже жила внутри… Плыл туда, где должно истончиться, исчезнуть то, что было здесь его детской плотью…

Мне показалось даже тогда, что увидел, как в самом конце службы серебристая тень промелькнула над нами, сделала мертвую петлю и растворилась в куполе…

Чтобы вернуть Ответчика, Лиз легонько касается пальцами его щеки.

– Так о чем я?

– Не помню. Кажется, о твоей ухмылке…

– Должно быть, потерял мысль. – Я безуспешно пытаюсь вспомнить. Потерянную мысль найти не удается, и продолжаю наугад: – Понимаешь, у нее был плохой английский и всеми медицинскими делами занимался я. И она себе внушила, что раз Андрюша не мой ребенок, то я и не пытался сделать все, что можно! Каждое утро слышал, что если бы любил его, как она, то… Почему-то она всегда оказывалась лучше меня в том, что никак нельзя измерить… Полгода терпел и сорвался… Ну а потом пошло-поехало…

– Извини, дорогой! Ты столько намучился! Не надо было к тебе лезть со своими дурацкими расспросами.

– Дело не в расспросах… Ему еще и шести не было… Очень умный и серьезный мальчик. Больные дети понимают все гораздо быстрее… Так и не начал жить… Ужасно несправедливо… Но ведь я действительно ни в чем не виноват…

Я, ничего не видя, смотрю в потолок и молчу. Не потому, что нечего сказать. Еще много должен буду ей рассказать о себе. Просто сейчас разговоры увели бы в сторону от главного.

С видом человека, решившегося после долгих колебаний на ампутацию, она наконец произносит:

– Слушай, хочу, чтобы ты знал: сто́ит тебе только слово сказать – и я уйду от Ричарда. Одно твое слово – и он полностью исчезнет из моей жизни! Совершенно серьезно тебе говорю!

– Ты что, мысли мои читаешь?

– Ну, если необходимо для нас обоих… – туманно пояснила она. – Да это и не так трудно.