Текст книги "Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь"

Пржевальский сделал больше крупных географических открытий, потому что проник первым в Ордос, Ала-Шань, Нань-Шань, на Лоб-нор и в Тибет. Но и оба другие сделали немало открытий, а в отношении этнографии Потанин сделал больше, чем Пржевальский и Певцов, взятые вместе.

Путевые отчеты всех трех пионеров являются настольными книгами современного натуралиста, занимающегося изучением природы и жителей Внутренней Азии, не только географа и этнографа, но и геолога, зоолога, ботаника, даже климатолога и археолога.

Но эти путевые отчеты, при всем своем богатом содержании не одинаковы: у Пржевальского мы найдем более красочные описания природы, более интересное изложение хода путешествия, путевых встреч, охотничьих приключений; у Потанина и Певцова зато имеются более точные характеристики местности, более детальные данные о виденном и слышанном. Пржевальский и Певцов были офицеры, путешествовавшие с более или менее многочисленным военным конвоем, который делал их более смелыми, более независимыми от местного населения и туземных властей, но зато мешал их тесному общению с туземцами, часто внушая последним недоверие или страх.

Пржевальский наказывал дурных проводников нагайкой и имел целые сражения с тангутами и тибетцами. Потанин военного конвоя не имел, путешествовал в гражданском платье и с своей женой, провел много дней в селениях туземцев, в китайских городах, в буддийских монастырях и потому изучил быт и нравы народов гораздо лучше, чем Пржевальский и Певцов. Он доказал своим примером, что по Внутренней Азии (кроме Тибета) можно спокойно путешествовать без конвоя, с наемными рабочими, и все-таки проникать туда, куда нужно.

Характеризуя отношение этих трех путешественников к туземцам, мы не очень уклонимся от истины, если скажем, что Пржевальский относился к народностям Внутренней Азии презрительно, Певцов – снисходительно, а Потанин – любовно. Естественно, что в отчетах последнего мы найдем гораздо более полные наблюдения об этих народах, чем в отчетах первых двух путешественников.

Пржевальский жаждал географических открытий и особенно стремился в ту страну, где можно было сделать наиболее крупные открытия, именно в таинственный Тибет с его столицей Лхасой и северной оградой – хребтом Куэн-лунь, которые и были конечной целью всех его путешествий. Тем странам Азии, через которые он шел к Тибету, внимание уделялось только попутно и, к сожалению, часто недостаточное. Пржевальского манили огромные нагорья, поднятые на высоту Монблана, исполинские горные цепи, вытянувшиеся на сотни верст и увенчанные вечными снегами. Мелкосопочники и пустынные равнины, занимающие такие огромные пространства Внутренней Азии, были для него малоинтересны – и это сильно отражается на их описании. Певцов и особенно Потанин этого упрека не заслуживают. Из-за конечной цели путешествия они не забывали остального, и в их отчетах с той же обстоятельностью описаны и эти мелкосопочники и пустынные равнины, через которые они шли на юг к альпам Куэн-луня и Тибета.

Итак, Г. Н. Потанин наряду с Пржевальским и Певцовым положил основу современного землеведения Внутренней Азии. Благодаря его путешествиям наука получила первые достаточно подробные сведения о многих частях Монголии – Северной, Восточной и Центральной, с громадными хребтами Монгольского Алтая, Хангая, Танну-ола и Хингана и с многочисленными озерами и пустынями, далее, о частях Сев. Китая с Ордосом и У-тай-шанем, о восточной окраине Тибета и прилежащей части Южного Китая и Восточного Нань-Шаня. Потанин познакомил нас также с различными народностями, населяющими эти страны, с их бытом, нравами, верованиями и словесностью.

В его отчетах о путешествиях мы встретим сведения о племенах тюркских (тюрках Русского Алтая, урянхайцах, киргизах, сартах, котонах), монгольских (халхасцах, дюрбютах, дархатах, бурятах, торгоутах, ордосских монголах, кукунорских и Нань-Шанских саларах, широнголах, хара– и шираёгурах), о тангутах, дунганах и китайцах. В этих отчетах помещены больше трехсот легенд, сказок, исторических преданий и др. произведений народной словесности, а также наречия монгольских племен, затерявшихся на окраине Тибета среди китайского и тангутского населения. Эти обширные записи дали Потанину материал для его работы о восточном народном эпосе вообще и для сравнения его со славянским и западноевропейским.

Но и народам монгольского и тюркского племен, живущим в пределах Российской империи, Григорий Николаевич посвятил много работ – он изучал быт, поверья, эпос бурят Иркутской губернии и Забайкальской области, калмыков Русского Алтая, киргизов Западной Сибири, вотяков и чувашей Казанской и Вятской губерний.

В его отчетах мы находим также сведения о торговле и промыслах населения исследованных стран, например, о русской торговле в Монголии, о рыбном промысле на оз. Зайсан и т. д.

Нельзя не упомянуть также о ботанических сборах Потанина. По отзыву ботаников, из всех русских путешественников по Внутренней Азии Григорий Николаевич доставил наиболее полные и наиболее тщательно собранные гербарии, дополнением к которым служат его заметки в путевых дневниках об общем характере флоры данной местности и о распространении того или другого растения. Гербарии Григорий Николаевич составлял сам при помощи жены, тогда как зоологические сборы часто велись другими членами его экспедиций. Ботанику Григорий Николаевич знал и любил больше других естественных наук и относился к собиранию растений так же ревниво и тщательно, как и к собиранию образцов народной словесности. Э. Бретшнейдер в своей известной книги «History of European botanical discoveries in China» перечислил 160 новых явнобрачных растений[4]4
  Явнобрачные растения – растения, имеющие цветы. Явнобрачные растения противопоставлялись группе тайнобрачных растений (т. е. растениям не имеющим цветов). Оба эти термина, предложенные Карлом Линнеем в настоящее время устарели. (Примеч. ред.).


[Закрыть], среди которых три новых рода, открытых Потаниным, причем часть новинок его сборов в то время (в 1898 г.) еще не была рассмотрена, так что в настоящее время количество его открытий должно быть еще больше; многие новые виды и один род получили его имя.

Уже в 1886 г. Н. Потанин получил от Географического Общества его высшую награду – Константиновскую медаль – за экспедицию на восточную окраину Тибета и за всю его деятельность на пользу географической науки. Он состоит почетным членом как Географического Общества, так и ряда других ученых обществ, имеющих отношение к географии и этнографии.

Из работ Г. Н. Потанина по народной словесности наиболее известны «Восточные мотивы в средневековом эпосе» и «Сага о царе Соломоне». Бесчисленные статьи его по различным вопросам, преимущественно касающимся Сибири, рассеяны в многочисленных газетах и журналах, главным образом сибирских, на протяжении целых пятидесяти лет.

А. В. Адрианов. К биографии Г. Н. Потанина[5]5
  Текст публикуется по изданию: Сборник к 80-летию дня рождения Григория Николаевича Потанина: Избранные статьи и биографический очерк. Томск, 1915.


[Закрыть]

Это было уже очень давно. Более сорока лет тому назад. Осенью 1874 года я приехал в Петербург для поступления в Медико-хирургическую академию.

Теперь я не помню, кто меня надоумил познакомиться с Ядринцевым, «нашим сибиряком», литератором и проч., как человеком, который поможет мне устроиться.

Помню, что долго я собирался сделать первый визит к Ядринцеву, – все не хватало смелости пойти вдруг к писателю, хотя бы то был «наш земляк», так как в моем представлении «писатель» был чем-то недосягаемым, чем-то таким, перед чем все мы благоговели. Уж не помню, как это случилось, но я, наконец, поднялся в верхний этаж каменного дома, углом стоявшего в глубине двора в Басковом переулке.

Вероятно, моя робость и растерянность, моя молодость и то, что я отрекомендовался студентом– «сибиряком», скоро согнали вопросительно-скептическое выражение с лица Ядринцева, с каким он было меня встретил, и тотчас же познакомил со своей женой, сразу отнесшейся ко мне с приветливой простотой. Именно она, эта милая Аделаида Федоровна, своей простой и искренней лаской, своей кротостью приручила такого дикаря, каким я себя вел, и заставила чувствовать себя, как дома.

Как бы там ни было, я стал у них бывать по праздничным дням запросто и затем получил приглашение бывать на журфиксах, кажется, по четвергам.

Тут впервые мне пришлось познакомиться с людьми, которыми Сибирь по справедливости гордится. Постоянными посетителями этих журфиксов в то время были Гр. Н. Потанин с его женой Александрой Викторовной, Н. И. Наумов, тогда еще холостой человек, и А. И. Баркова, мать Ядринцевой. Все другие посетители, среди которых я помню С. С. Шашкова, И. Я. Фойницкого – знаменитого впоследствии криминалиста, П. А. Ровинского, Кичееву – жену редактора «Будильника», и проч., являлись на эти вечеринки спорадически, случайно, особенно Шашков, приезжавший из Новгорода, где он жил, всегда на короткое время.

Среди этой компании, собиравшейся обыкновенно за чайным столом в самой большой в квартире пятиугольной комнате, но мрачной, с одним окном в срезанном углу, самым оживленным всегда был сам хозяин, H. М. Ядринцев. Он рассказывал что-нибудь из своих последних встреч и впечатлений, жестикулировал, переходя от одного к другому из собеседников, и если присаживался на краешек стула, то тотчас же вскакивал, саркастически передавая какую-нибудь подробность и заливаясь добродушным смехом.

Совершенно особенно держался в этой своей компании Г. Н. Потанин. Одетый в неизменный черный сюртук, в крахмаленные воротничок и манжеты, без которых он никуда не выходил из своей квартиры, он скромно сидел за столом, внимательно и серьезно слушая все, о чем говорилось в оживленной компании, и вглядываясь через очки то в того, то в другого из говоривших… Как бы ни была оживлена компания разговором, как бы ни жестикулировал и ни заливался смехом сам Ядринцев, как бы ни обдавала иронической усмешкой говорившего Александра Викторовна, как бы ни разливалось добродушие Ровинского и все покрывавшая жизнерадостность Аделаиды Федоровны, все-таки казалось, что больше всех молчавший в этой компании Григорий Николаевич является самым деятельным, самым серьезным собеседником, к которому в ответственных местах беседы направлялись взгляды всех, вопросительно склонялись головы, ожидавшие одобрения, совета, возражения.

Хмыкнув и еще помолчав немного, Григорий Николаевич удовлетворял желание – серьезно и просто излагал свое мнение, высказывал свои соображения, но всегда в такой деликатной форме, которая нимало не задевала того, с чьим мнением он расходился, и, наоборот, поднимала его дух в случае полного одобрения.

Обыкновенная история, – хотя бы и в писательской среде, – позлословить или поиронизировать над отсутствующим или над только что ушедшим приятелем, собеседником, подчеркивая разные его слабости, мелкие недостатки. Никогда ничего подобного не приходило в голову по отношению к Григорию Николаевичу.

Это – «Божий человек», услышал я характеристику в доме Ядринцевых вскоре после первого знакомства с Потаниным, повторявшуюся затем неоднократно и в устах других лиц из той же компании сибиряков.

Это была та «молодая Сибирь», которая впервые нарождалась за трехсотлетнее историческое существование огромной обездоленной окраины; которая впервые сознательно выдвигала многообразные интересы края и свою преданную им службу. Думой этой компании, ее мозгом, ее сердцем и был тот «Божий человек», которого добрая фея послала Сибири в лице Григория Николаевича Потанина.

Это признание и характеристика сделаны тогда, когда еще и половина жизненного пути не была пройдена. Под этим названием понималось гармоническое сочетание положительных качеств ума, характера, всей деятельности, всего поведения. И теперь, спустя сорок лет, я нахожу эту характеристику чрезвычайно меткой и верной.

Весь облик «Божьего человека» рисуется как во внешней, так и во внутренней жизни, в необыкновенной кристальной чистоте на всем протяжении долгой жизни. У «Божьего человека» нет недостатков, нет слабостей, свойственных всякому человеку, нет, кажется, куска жизни, как личной, ибо вся эта жизнь до повседневных мелочей пропитана стремлением к благу для родной земли, для всех на ней живущих, которым принадлежит вся эта жизнь без остатка. И все, не принадлежавшие к компании «Молодой Сибири», но сталкивавшиеся с «Божьим человеком», имевшие случай узнать его, называли его также человеком «не от мира сего».

В ту пору, когда я стал знать Григория Николаевича и компанию сибиряков, центром которой он был, они только что вернулись из ссылки в Петербург и расправляли крылья после долгих лет жизни, связанной тюрьмами, этапами, даже каторгой для Потанина, пребыванием в глуши Вологодских и Архангельских захолустий. Они, собственно эти два человека, связанные тесной дружбой, Потанин и Ядринцев, жадно брались за работу, точно торопясь наверстать потерянное время. Невидимые нити тянулись от них в глубь Сибири, к рассеянным там друзьям, у которых они возбуждали жажду работы и прежде всего насаждение областной сибирской печати, первой ласточкой которой явилась Иркутская «Сибирь».

Ядринцев, снискивая себе пропитание литературным трудом, в это время возился с Казнаковым, назначенным генерал-губернатором Западной Сибири, и составлял ему докладные записки по различным кардинальным вопросам сибирской жизни (об отмене ссылки, о сибирском университете, судебной реформе, инородцах и т. д.), предвидя в нем будущего сибирского реформатора. Ни одна из докладных записок и проектов реформ, ни один план Ядринцева на этом пути не предпринимался без совета, без руководительства Г. Н. Потанина. Сам Григорий Николаевич в это время составлял монументальное дополнение к третьему тому Риттеровой Азии (Алтайско-Саянская горная система), достигшее 46½ печатных листов, а также задумывал путешествие в Монголию, которым в 1876 году и положил начало своим почти двадцатилетним исследованиям Монголии, Тибета и Китая, самым замечательным по ценности добытого им материала из всех, какие когда-либо были произведены в этой части азиатского материка.

* * *

Биография Г. Н. Потанина – дело очень большое и сложное, ибо сам по себе он необыкновенный, выходящий из ряда вон человек, правильная оценка которого возможна лишь на расстоянии, на которое нужно от него отойти, чтобы увидеть его во весь рост. Для близких ему современников это чрезвычайно трудно.

Такие люди появляются редко, столетиями. Для Сибири же это за все время ее бытия – единственный такой человек и другого, равного ему, не было и нет и если будет, то не скоро.

Г. Н. Потанина нельзя назвать талантом, как нельзя назвать, в строгом смысле слова, ученым, писателем, публицистом, общественным деятелем, ибо у него нет какой-либо облюбованной области, в которой бы он на чем-нибудь специализировался, где бы он сам себя считал полным хозяином. Он многогранная личность, доступным полем деятельности которой были различные области, если они доставляли простор его духу, его жизнедеятельной природе, если они доставляли средства для достижений, составлявших смысл его жизни.

Казак по воспитанию и первоначальному образованию и «застоя» высших интересов казачьего войска; переводчик с киргизского языка и участник первых исследований вновь присоединенных областей на сибирском юго-западе; чиновник губернского управления и возбудитель общественных настроений, превративший официальные «Губернские ведомости» в местный орган печати; студент университета и первый объединитель сибирской молодежи на почве служения родине, экскурсант-натуралист, обогативший своими сборами академические гербарии; тюремный сиделец и историк, изучающий древнейшие архивы в заточении и объединяющий в этом изучении всех товарищей по острогу; каторжник и невольный житель российского захолустья и первый этнограф этого последнего; европейски известный путешественник и исследователь Азии, этнограф и фольклорист, деятельный член многих ученых обществ, виновник возникновения некоторых из них, самый большой и деятельный друг областной печати и т. д. и т. д.

И всегда, с ранней юности и до глубокой старости, он – центр, около которого группируется молодежь и, согретая лучами любвеобильного сердца, обогащенная его опытами, знанием и наставлениями, ободренная и поднятая на высоту в собственных глазах, они, эта молодежь, формируется и радостно выступает на указанный ей путь неизменно стойкого и честного служения своей родине.

Вот в чем сила и значение «Божьего человека», в то же время всегда скромного, деликатного и остающегося в тени, никогда никому не отказывающего ни в какой просьбе, без отказа расходующего свое время на разные мелочи устройства тех, кто к нему обращается, – не смущаясь и как бы не замечая, что, пользуясь такой его добротой, иные его недобросовестно эксплуатируют…

Выше, кое-где в характеристиках Г. Н. Потанина я разбросал общие, неопределенные замечания, вроде того, что добрая фея послала Сибири «Божьего человека» в лице Григория Николаевича, что «вся его жизнь пропитана стремлением к благу для родной земли», что полем его деятельности были многие и различные между собой области, лишь бы они «доставляли средства для достижений, составлявших смысл его жизни».

Я не хочу быть неясным и скрываться за драпировкой общего места и красивой фразы и скажу, что я разумею под всеми этими замечаниями. Григорий Николаевич всю свою жизнь, всеми своими действиями был выразителем идеи областной автономии, идеи мало распространенной, слабо у нас разработанной и для такого полицейского государства, каким было Российское, совершенно неприемлемой.

Успех культурного развития каждой области, каждого района, входящего в состав государства, Григорий Николаевич видел быстрее, полнее и справедливее осуществимым только при наличии автономии, предоставляющей достаточный простор для самодеятельности местных сил, в этом развитии кровно заинтересованных. Для себя, как сибиряка, полем деятельности в этом направлении в территориальном отношении он избрал Сибирь.

Отсюда, на самой заре его сознательной жизни, вытекала необходимость образования и соответствующей подготовки для такой деятельности, как для него самого, так и для всей сибирской молодежи, которую он считал обязанной работать в этом направлении на сибирской почве. Считая поэтому недостаточным полученное в кадетском корпусе образование, а кастовую принадлежность к казачьему сословию связывающей его, он стремится выйти из этого положения и, несмотря на все препятствия, выходит в отставку, поступает в университет и усердно занимается там науками в течение учебного года, а во время каникул совершает «весьма серьезные и обширные географические экскурсии, начиная от озера Ильменя до устья р. Урала[6]6
  История полувековой деятельности Императорского Русского Географического Общества / Сост. П. Семенов. СПб., 1896. Т. I. С. 81.


[Закрыть]…

В годы студенчества он сводит знакомство с земляками различных учебных заведений, сводит знакомство и с не-сибиряками, но сочувствующими его идее, и на регулярно устраиваемых вечеринках энергично проводит мысль о единении всех на почве служения интересам края всеми доступными способами.

Исходя все из той же идеи областной автономии, он хлопочет о скорейшем открытии сибирского университета, чтобы он на месте готовил кадры нужных Сибири деятелей, хлопочет о женском университете, всячески поддерживая сначала философские курсы Сергеевой, а затем и Высшие женские курсы. Хлопочет еще в половине 60-х годов об устройстве в Томске публичных лекций Шашковым, энергично поддерживает публичную деятельность Кузнецова, учителя в Томской мужской гимназии, устроившего публичную библиотеку при гимназии, занимавшегося изучением архивов и разработкой истории Сибири по ним и печатавшего свои статьи в «Губернских ведомостях», редактором которых был.

Могучим орудием внедрения в сибирском обществе идей областной автономии Григорий Николаевич считал периодическую печать и в создании ее в Сибири, в самом зарождении ее, в направлении ее, сыграл важнейшую роль, большую, чем кто-либо из ее деятелей, не своим личным в ней участием, а организацией ее, намечением и подбором сил, указанием вопросов и тем для разработки, материалов, нужных для этого направления, в котором следовало вести разработку, – словом, это был и руководитель, и вдохновитель выступающих деятелей печати.

Обладая живым, деятельным умом, в котором постоянно роились мысли, он возбуждал энергию своих сверстников и той молодежи, которая всегда около него группировалась; он постоянно будил самосознание представителей многоплеменной инородческой молодежи и руководил направлением ее деятельности. Где бы Григорий Николаевич ни жил, в его скромной квартире, состоявшей обыкновенно из одной, редко двух комнаток, у него еженедельно устраивались людные вечеринки, на которых неугасимо горел огонь той творческой работы мысли, которая так характерна для «Божьего человека» и так незаметна со стороны, потому что виновник ее всегда оставался в тени.

В 1865 году эта творческая деятельность была прервана правительственной властью, выдвинувшей против Потанина и его друзей обвинение в намерении отторгнуть Сибирь от Российской державы. Долгие годы тюремного заключения, каторги и ссылки, выпавшие больше всего на долю Г. Н. Потанина, не сломили его духа, не изменили направления его деятельности. Он, сидя в тюрьме, как было указано выше, занялся разборкой архива и своих товарищей по заточению направил на эту работу; он во время ссылки оказал самую деятельную поддержку только что возникшему в ту пору областному органу печати Волжско-Камского района, участвуя сам и подбивая своих друзей к той же работе.

И впоследствии, много лет спустя, когда уже сибирская печать достаточно развилась и окрепла, когда об руку с нею шли старейшие местные отделы Географического Общества и другие организации, неизменным другом, а нередко и деятельным участником которых оставался Григорий Николаевич, когда Сибирский университет уже глубоко пустил корни и в лице целого кадра профессоров развивал местную деятельность, когда интеллигенция больших сибирских городов и качественно, и количественно выросла, – Григорий Николаевич оживляет своим участием разработку вопроса о сибирском земстве.

Я не могу дольше останавливаться здесь на том, что составляло основную идею деятельности Григория Николаевича, что являлось смыслом его жизни. Тема эта сама по себе очень большая и может послужить для большого, весьма нужного и своевременного труда.

* * *

Здесь мне хотелось бы показать, как вся его жизнь была приспособлена к тому, чтоб распространять ее влияние на других, служить идее, которой было проникнуто его существо, как все мелочи жизни, частою сетью опутывающие человеческое море, были ему чужды, шли мимо него или стояли вокруг, нимало его не задевая.

Всякий другой должен был затрачивать много труда на то, чтоб устроить свою материальную жизнь, создать в ней необходимый комфорт, обстановку; всякий другой специализировался на чем-нибудь и становился хозяином в облюбованной области, создавая те или другие ценности; всякий другой разными способами ограничивал затрату своего труда и времени на услуги для других, тяготясь ими и жалуясь на даром потраченное время и не отказываясь от удовольствия того или иного порядка.

Совсем не так вел себя Григорий Николаевич. Казалось, вопроса о насущном хлебе для него не существовало, хотя у него никогда ничего не было, как не было ни службы, ни специальности, которая бы его обеспечивала материально. Он жил всегда так скромно, расходуя на свои потребности такой незначительный минимум, как редко кто мог мириться с этой жизнью.

Дверь его простенькой комнатки всегда была открыта для всякого, искавшего его поддержки, совета, даже материальной помощи. И отказа не было никому.

Григорий Николаевич шел, искал, оббивал пороги и просил за своего клиента, тратя на это часы, и не переставал ходить, пока не добивался своего.

Если у него не было денег, чтоб оказать нужную поддержку просителю, он доставал эти деньги, принимая на себя обязательство возместить их, иногда на очень тяжелых условиях, и чаще бывало так, что он годами нес это бремя, расплачиваясь за своего неисправного, вырученного из беды, клиента.

Он никогда не жалел ни своего труда и энергии, ни своего времени на то, чтобы помочь другому материально, а что касается какого-нибудь идейного предприятия, где требовалось его руководительство, его личное участие, то он отдавался ему весь беззаветно, принимая на себя тяжесть невидной, черновой работы и выдвигая вперед других. Вот почему его и считали «человеком не от мира сего», вот почему его называли «Божьим человеком».

H. М. Ядринцев – признанный сибирский патриот, оставивший по себе самый крупный след в литературе о Сибири; он – более популярный, чем Г. Н. Потанин, в интеллигентских кругах России и Сибири и прежде, при его жизни, и теперь, после его смерти. А между тем, что такое Ядринцев без Потанина?

Вот ответом на этот вопрос я хочу иллюстрировать роль и значение Г. Н. Потанина в развитии общественного самосознания в Сибири, так как Г. Н. Потанин был и остается по отношению ко множеству людей, с которыми он соприкасался за свою долгую жизнь, тем же, чем он был и для H. М. Ядринцева; разница только в том, что это соприкосновение с Ядринцевым было длящимся в течение всей жизни последнего и представлявшим редкий пример самой тесной дружбы. Я еще и потому остановлюсь на этом примере, что о нем имеются многочисленные и непреложные доказательства в признаниях самого Ядринцева, собранных в книге М. Лемке[7]7
  Лемке. М. Николай Михайлович Ядринцев: Биографический очерк к десятилетию со дня кончины. СПб., 1904 г.


[Закрыть]. Из приведенных в этой книге данных отчетливо выступает, как формировалось миросозерцание Ядринцева, а затем развивалась и вся его деятельность под непосредственным и постоянным влиянием и руководством Г. Н. Потанина. Потанин открыл в Ядринцеве драгоценный материал – его личные качества душевные, умственные, его литературные дарования и, так сказать, использовал его для Сибири.

18-летним юношей, не окончившим курса Томской гимназии, Ядринцев уезжает в Петербург и здесь, по письму Щукина (при проезде в Сибирь остановившегося в Томске и квартировавшего у матери Ядринцева в их доме), знакомится с Потаниным, тогда 25-летним юношей, студентом университета.

«Я застал Потанина, – пишет Ядринцев,[8]8
  Там же. С. 34, а также «Сибирский сборник», 1888 г., № 1. С. 23–24.


[Закрыть] – в квартире на Васильевском острове; помню его почти всегда расхаживавшего с книгою по комнате (NB! характерная манера Потанина во всю его жизнь), увлеченного естествознанием, но читавшего также много по тогдашней литературе и знакомого уже с общественными вопросами. С первого разговора, я помню, речь зашла о сибиряках в Петербурге и о необходимости перезнакомиться (тоже характерно для Потанина, всегда отыскивавшего и затем направлявшего нужные силы). Потанин проповедовал сближение как потребность чисто платоническую, видеться с земляками, вспоминать родину и придумать, чем мы можем быть ей полезны… Мы отдавали друг другу отчеты о наших привязанностях, говорили, как о решенном вопросе, о нашем возвращении домой, говорили, что те же намерения нужно поддерживать в других… В беседах с Потаниным я не только сходился, но увлекался его умом, его планами, и он был для меня первым ментором, наставником; он же определил мое призвание.

Я фанатически последовал его патриотической идее, и мы начали развивать мысль среди товарищей о необходимости группирования. В результате образовалось землячество, должно быть, первое в жизни университета». М. Лемке по этому поводу делает такое замечание: «Мысль сгруппироваться, т. е. образовать землячество, принадлежала Потанину и была горячо поддержана Н. М.»[9]9
  Там же. С. 37.


[Закрыть] (т. е. Ядринцевым). «Понемногу, – продолжает в своих «Воспоминаниях» Ядринцев, – мне представлял Потанин то студента-юриста, сибиряка, то естественника… Потанин, при всей кабинетности и несветскости, однако, обладал завидной способностью не только сближаться, но и угадывать характер способности у земляков (талант и всю жизнь не оставлявший его и давший немало полезных слуг родине, совершенно верно замечает в скобках Ядринцев). Одного он мне рекомендовал как будущего техника в Сибири, другого как талантливого музыканта, третьего как химика, иных он отмечал за мягкую, симпатичную натуру. Он умел сближать сибиряков и не в одном университете. В Академии Художеств у него был уже знакомый художник из Иркутска Песков…» и т. д.

В этом и была вся суть. Именно Потанин был пропитан мыслью служения Сибири, мыслью, сочившейся из всех его пор; это был ум, это был вождь, верно следовавший раз взятому направлению и по бездорожью, по глухой чаще ведший за собой других, хотя бы и более его от природы одаренных. Ядринцев вождем не был и по особенностям своего характера и не мог им быть. Он был слишком личный, с резко выраженными субъективными чертами, человек, большой насмешник – врожденная его черта, – человек увлекающийся, со слабостями, занятый собой, любующийся собой. Не то – Потанин. Чуждый насмешливости, в высшей степени терпимый, не склонный строго осуждать других за их поступки, всегда и ко всем благожелательно и серьезно настроенный, он всего себя отдавал другим, любимому делу, любимой идее. Он был вождем не в силу властности своего характера, а, напротив, в силу своей мягкости, незлобивости, кротости, ничем не проявляя желания выдвинуться. Он вел, потому что за ним шли, и тех, кто этого сам желал.

Ядринцев среди нас был только самым горячим, самым преданным и любящим. И без Потанина он был бы, как множество полезных, но неярких, незаметных работников. Рассказывая о земляческих вечеринках, Ядринцев пишет: «Помню, на этих собраниях впервые раздался вопрос о значении в крае университета и необходимости его для Сибири». Кому первому пришла эта мысль, Ядринцев не говорит, но только не ему, иначе бы он это отметил, но для читателя, я думаю, не подлежит сомнению, кто пустил в оборот мысль о сибирском университете. Но зато Ядринцев подметил эту мысль и понесся: «…Портал должен быть из белого мрамора с золотой надписью „Сибирский университет”, внутренность из малахита, яшмы, кругом сад, в котором сосредоточивается вся сибирская флора. В кабинеты доставлены коллекции со всей Сибири, общественная подписка дала огромные средства. Аудитория кишит народом, где рядом с сибиряками мы встречаем инородцев; университет привлечет японцев и китайцев, говорят другие».

Вот тут и разница между Потаниным и Ядринцевым; последний увлекался до самозабвения и фантазировал; Потанин никаким таким увлечениям не поддавался, но радовался им в других, «как хорошим дрожжам…» В товарищеских разговорах развивалась мысль «о необходимости подготовки к будущей деятельности в Сибири, о необходимости изучать край и читать о нем сочинения, явилась мысль составлять библиографию сибирских книг, причем Потанин брался руководить этим делом, советовал издать календарь или памятную книжку и рекомендовал мне быть издателем (рекомендовал, конечно, потому, что Ядринцев получил в наследство от матери 15000 руб.), причем я изъявил горячую готовность. Говорили о будущем журнале, газете… в конце все соединилось на убеждении и вере, что нашей отдаленной окраине предстоит блестящая будущность».