Текст книги "Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь"

Вот какую, стало быть, роль играл на земляческих собраниях Потанин. Его мысли и желания только долго спустя начинают осуществляться, преемственно переходя от поколения к поколению, как задачи, которые надо решить, но и теперь еще не решенные. Например, сибирского календаря все еще нет; памятной книжки тоже нет, по крайней мере в том виде, как она намечалась, и как, примерно, намерено было ее выпустить Сибирское товарищество печатного дела вслед за изданной им книгой «Город Томск».

Сибирской библиографии, этого необходимейшего издания, на осуществлении которого так настаивал Потанин более полусотни лет тому назад, до сих пор еще не сделано за последнюю четверть века.

Собрания сибирской молодежи, организованные Потаниным, были бурными, как замечает Ядринцев, „собрания длились года два при мне”. На них скоро произошла дифференциация: возникли две партии – „потанинская” с Григорием Николаевичем и Николаем Михайловичем во главе, и „павлиновская”. Потанинцы представляли себе Сибирь, в настоящем пустынную, бедную и убогую, – нарядною в будущем; невежественную – образованной, усеянной школами; вместо несчастной, слышавшей только звон цепей и проклятия ссыльных, рисовали себе ее населенной, свободной, жизнерадостной и ликующей; назвали эту страну „страной будущего”; мечтали о счастливой будущности нового девственного края, подобно Америке и Австралии, перечисляли неистощимые ее богатства, рисовали ее в будущем видным мировым рынком, царицей Азии»). Так определял Ядринцев credo «потанинцев», коему оба друга оставались верными до конца, в противовес «павлиновцам», надеявшимся только на постороннюю помощь из-за Урала и не верившим в возможность проявления собственного «я».

С самого приезда в Петербург, Ядринцев, под влиянием Потанина, обзавелся хорошими книгами и под его же влиянием начал пробовать свои литературные силы, так как у Потанина, в ту пору печатавшегося в «Русском слове», был уже опыт и были связи в литературном мире.

Волнения среди университетской молодежи, как известно, вызвали закрытие университета в течение 1862 г. и арест Г. Н. Потанина в течение трех месяцев в Кронштадтской крепости, по освобождении из которой он уехал в Омск.

Осенью 1863 г. и Ядринцев бросил университет и уехал в Томск для устройства своих личных дел и тотчас же поспешил оттуда к своему другу в Омск, поселившись с ним на одной квартире. Но прожил недолго, так как в половине зимы его друг, Григорий Николаевич, уехал с экспедицией К. В. Струве на озеро Зайсан и Тарбагатай. Ядринцев остался один в Омске, перебиваясь уроками, но, заряженный своим другом, он здесь, в знакомых кругах, пропагандировал мысль о сибирском университете, строил планы насчет издания сборника, календарей, газеты. Но все это были лишь планы, порывы экспансивного Ядринцева, не переходившие в дело.

В 1864 г. Потанин вернулся из экспедиции в Омск, но здесь мало задержался и, как только добился назначения его Секретарем Томского Статистического комитета, так тотчас же перебрался в Томск, оставив своего друга опять одного в Омске. Но это продолжалось не слишком долго. Ориентировавшись в Томске, Потанин зовет туда своего друга, предлагая ему постоянное сотрудничество в «Томских губернских ведомостях», редактором которых состоял учитель гимназии Д. Л. Кузнецов. Хотя Ядринцев «к литературничанью в губернаторской прихожей», как он пишет в своей автобиографии, и отнесся отрицательно, тем не менее предложение друга принял, тотчас же переехал в Томск (в ноябре 1864 г.) и «с увлечением отдался интересам губернской газеты». Эту зиму у Ядринцева группировавшаяся около Потанина молодежь положительно кипела, поднимая общественное настроение мертвого Томска.

Публичные лекции по истории Сибири О. С. Шашкова, выписанного Потаниным из Красноярска, зажигательные статьи в «Губернских ведомостях», вечеринка у Д. Л. Кузнецова, агитация среди семинаристов Е. Я. Колосова, выступления такого самородка-томича Пичугина делали свое дело. Но это скоро оборвалось. Уже весной 1865 г. Потанина, Ядринцева и Колосова жандармы арестовали во время их естественноисторической экскурсии на заимке Пичугина и увезли в Омск. Так началось «Дело о злонамеренных действиях некоторых молодых людей, стремившихся к ниспровержению существующего в Сибири порядка управления и к отделению ее от империи».

Потанина обвиняли в сношениях с кадетами и в пропаганде среди них идей сепаратизма, обвиняли в образовании кружка сибиряков в Петербурге; Ядринцева, Потанина и Шашкова обвиняли даже в том, что они писали в «Томских губернских ведомостях» статьи о необходимости для Сибири университета.

В чем заключалась вина всех арестованных, хорошо выражено Ядринцевым в его рукописной «Автобиографии», которой пользовался Лемке. «Что мы могли отвечать на вопросы следственной комиссии? В нашем сердце было искреннее желание мирного блага нашей забытой родине; нашей мечтой было ее просвещение, гражданское преуспеяние… Мы отвечали, что желаем Сибири нового гласного суда, земства, большей гласности, поощрения промышленности, больших прав для инородцев… Что было преступного в горячей любви к своей родине? Но здесь патриотизм был принят за сепаратизм».

И это признание было вполне искренно. Теперь, в годину величайших испытаний для всей Русской земли, в годину, когда так остро сознается и наша отсталость, и все значение задержки в осуществлении стремлений сибирской молодежи того времени с Потаниным во главе, теперь особенно больно читать эти признания…

Девять лет тюрьмы и ссылки Г. Н. Потанин считает вычеркнутыми из жизни. Но это не так. Напротив. Это было время сосредоточения мысли, время усиленного чтения и обогащения запаса своих знаний, время усиленной литературной работы.

В 1872 г. Потанин был выпущен из арестантских рот Свеаборга и водворен сначала в Тотьме, а потом в Никольске, Вологодской губернии. И тогда, отмечает Ядринцев в автобиографии, «у нас началась оживленная переписка, и, хотя она шла через исправника, мы не стеснялись обмениваться мыслями, предлагать темы статей и проч. Обрадованный возвращением своего друга, я ожил. Масса сибирских тем вертелось в голове. Я писал огромные письма Г. Н. Потанину, он отвечал мне». Несомненно, Потанин направлял работы Ядринцева, указывал темы, вдохновлял его.

Например, когда Потанин познакомился в Никольске с сосланным туда К. В. Лаврским, фактическим редактором «Камско-Волжской газеты», он написал Ядринцеву предложение заняться в этой газете освещением жизни Сибири, – Ядринцев тотчас же пишет редактору Агафонову предложение о сотрудничестве и, когда оно принято, с 1873 г. присылает редакции массу материала: нет недели, чтобы не было напечатано его одной-двух статей, а сколько пропадало в наборе![10]10
  Там же. С. 80.


[Закрыть]. «Г. Н. Потанин не отставал от своего друга, и даже есть рассказ „Аул”, подписанный ими обоими, замечает Лемке, а Ядринцев, в своей автобиографии говорит: „Мы писали с жаром, свободно, не стесняясь редакцией. Это был орган, где мы были равноправны с редактором. Даже серьезный ученый, друг мой Потанин, сделался на это время публицистом”[11]11
  Там же. С. 81. См. об этом также интересную статью Ландармы – «Г. Н. Потанин и H. М. Ядринцев в „Камско-Волжской газете” 1873 г.» в Иркутской «Сибири» за 1916 г., № 71, 74.


[Закрыть].

В конце декабря 1873 г. Ядринцев получил свободу и тотчас уехал в Петербург. И тут опять удивительно выступает роль Потанина в жизни друга. «По приезде в Петербург, – пишет Ядринцев[12]12
  Там же. С. 90.


[Закрыть], – я познакомился, по поручению Г. Н. Потанина, с корреспонденткой „Камско-Волжской газеты”, Аделаидой Федоровной Барковой, жившей с матерью в Петербурге. Полгода она была почти моим секретарем, я совещался с ней о делах любимой „К.-В. газеты”, это связало нас духовными интересами. В 1874 г. я женился на ней и нашел товарища, друга и сотрудника».

В 1874 году в Петербург приехал Г. Н. Потанин из ссылки, амнистированный по ходатайству Географического общества (т. е. П. П. Семенова, конечно), и Ядринцев радостно отмечает это: «В Петербург явился и освобожденный мой друг, Г. Н. Потанин. Мы радушно встретились и часто виделись. Он писал по поручению П. П. Семенова дополнение к Риттерову „Землеведению Азии”. В это время он был женат. Все изменилось: люди, бывшие в опале, в ссылке, появились вновь у очага сибирских дел».

Ядринцев, жизнерадостный молодожен, в это время кипел и переливался как ртуть, бегал по редакциям. Зимой 1874 г. в Западную Сибирь был назначен генерал-губернатором Н. Г. Казнаков, пожелавший познакомиться с Ядринцевым и высказавший ему желание быть полезным Сибири, отозваться на ее нужды. Поэтому-то он и обратился к сибирскому патриоту с просьбой помочь ему ознакомиться с сибирскими нуждами. Можно себе представить, как это захватило Ядринцева и как ему было необходимо присутствие друга-наставника. По целым неделям Ядринцев строчил докладные записки для Казнакова, забрасывая свои литературные работы, являвшиеся единственным источником его существования. Восторгам Ядринцева не было конца, когда Казнаков сообщил ему, что Государь согласился на учреждение университета в Сибири и поручил ему выработать проект.

А зимой 1875 г. у Ядринцева и его друга явилась новая радость: их Иркутские друзья А. П. Нестеров, В. И. Вагин и М. В. Загоскин купили у Клиндера право на издание газеты «Сибирь» и принялись за ее издание. Другая мечта юных дней получила осуществление!

В 1882 году выходит замечательная книга «Сибирь как колония», и Потанин пишет о ней статью в «Устоях» (под псевдонимом «Л.»), вполне присоединяясь к выводам друга. В том же году при самой длительной поддержке Григория Николаевича он начал издавать (с 1 апреля) «Восточное обозрение». Это была счастливая и самая суетливая полоса в жизни Ядринцевых, окруженных сибирскою молодежью. В имеющихся материалах не содержится сведений о какой-либо крупной роли друга в жизни Ядринцева за этот период, к тому же Потанин с 1884 г. уехал снова в Китай в трехлетнее путешествие. Но уже с 1886 г. настают для Ядринцева черные дни. В этом году подписка на «Восточное обозрение» с 1300 номеров падает на 150 вследствие отдачи газеты под цензуру…

Потанин советует перенести газету в Иркутск, и Ядринцев с 1888 г. этот совет выполняет, но газета успеха не имеет и широкою поддержкой местной интеллигенции не пользуется; напротив, она встретила даже враждебное к себе отношение со стороны группы интеллигентов с H. М. Астыревым во главе. К этому присоединился тяжелый удар для Ядринцева – смерть его жены 17 июля 1888 г. Ядринцев, почувствовав свое одиночество, упал духом, заперся и запил. И тут на выручку явился его друг. Письмом из Кяхты, где в это время находился со своей экспедицией Потанин, он убеждает его, во имя покойной жены, продолжать служить делу печати до гробовой доски. «Я повиновался долгу, укрепил дух свой и продолжал вести газету», – писал Ядринцев В. И. Семидалову[13]13
  Лемке. М. Указ. соч. С. 165.


[Закрыть].

В целях поддержать самочувствие Ядринцева, иркутские друзья помогают ему организовать летом 1889 г. экскурсию из Кяхты в долину Орхона с целью отыскания загадочного Каракорума для выяснения вопроса, откуда вылились потоки варваров, прошедших через равнины России в Европу в ХIII–XV вв. и завоевавших Римскую и Византийскую империи. Ядринцеву удалось сделать это замечательное открытие, и он снова воспрянул духом. «Не судите же строго, – пишет он Потанину из Кяхты в Иркутск. – Я знаю, что ваши требования огромны. Вы знаете, как ограничены были средства наши и как неопытны помощники. Я выехал из Иркутска слабый и больной, но должен был скрыть это…» и т. д.

Поддержка друзей сделала свое. В 1890 г. Ядринцев, оживившийся, едет в Петербург с докладом о своей выдающейся находке, передав газету в дружеские руки; в том же году едет в Париж, а по возвращении в Петербург готовит второе издание своей книги «Сибирь как колония» и выпускает новую книгу «Сибирские инородцы», а в мае 1893 г. едет в Чикаго на Всемирную выставку и оттуда в письмах к другу делится своими впечатлениями. «Америка меня поразила; это – Сибирь через тысячу лет, точно я вижу будущее человечества и родины. Этого достаточно… Пишу Вам 4 июля – праздник Независимости; все во флагах, выстрелы, пальба… Представьте мои чувства… Сердце замирает, и боль и тоска за нашу родину. Боже мой! Будет ли она такой цветущей?»

Перед нами весь Ядринцев в его собственных признаниях, на протяжении всей его жизни и деятельности. Но в этой последней он всем лучшим обязан Г. Н. Потанину, той поддержке, какую оказывал этот всегда стоявший на посту человек, зорко следивший за каждым шагом своего друга, подававший ему мысль, подыскивавший ему аргументы, направлявший его деятельность и всегда вовремя приходивший на помощь, когда Ядринцев падал духом и опускался, но эту поддержку друг оказывал так деликатно и незаметно, что и сам Ядринцев не чувствовал, кто ведет его по дороге еще не проторенной, кто водит его пером и начинаниями. Кроме материала, какой дает на этот счет книга Лемке, много таких указаний содержится и в выходящих теперь «Воспоминаниях» самого Г. Н. Потанина.

Вот, например, эпизод с переносом «Восточного обозрения» в Иркутск, состоявшемся под влиянием Григория Николаевича. Мотивы этого переноса газеты сам Потанин объясняет так: «Одно уже то, что он появился на родине, что он окружен здесь толпой своих земляков, за счастье которых он столько лет ратовал, жертвуя своим временем, трудом и даже личной свободой, – должно было ободрять и поддерживать его в его публицистической работе. Сверх того, близость к местному обществу должна была сделать статьи его более содержательными, более богатыми фактическими материалами»[14]14
  «Сибирская жизнь». 1915 г. № 27.


[Закрыть]. И Потанин, когда решение о переносе газеты состоялось, едет осенью 1887 г. в Иркутск и подготовляет там почву, а Ядринцев приезжает сюда в январе 1888 г., останавливается на квартире друга и читает ему уже приготовленные для первого иркутского номера газеты свод статьи. Но Потанин огорчен, – одна из его сокровенных мыслей не осуществилась. «Прежде всего нас огорчил отказ Аделаиды Федоровны ехать в Иркутск; так разрушилась надежда на открытие в Иркутске салона, в котором Аделаида Федоровна, предполагалось, будет играть роль цемента»[15]15
  Там же.


[Закрыть]. Вот какого рода мысли сидели в голове Потанина, бившего всегда в одну точку.

«Хотя я и привык уже немного к ее (Аделаиды Федоровны) отсутствию, – продолжает он, – но все-таки не терял надежды, что когда-нибудь она приедет в Иркутск. Случилось иначе: Аделаида Федоровна умерла»[16]16
  Там же. № 31.


[Закрыть]. Известие об этом Потанин получил в Троицкосавске. «Для меня это был большой удар. В течение дня я еще стоял крепко на ногах… но, когда поздно вечером я ушел в свою комнату, я упал на свою кровать и заплакал. Мне было обидно расставаться со своими мечтами, с которыми я приехал в Иркутск (курсив мой. – А. А.). Потанин теперь сокрушается о своем осиротевшем друге, боится за него. «Он упал духом. Мой приезд (т. е. возвращение в Иркутск из экспедиции в Монголию) не произвел на него целебного действия; я не мог заменить ему того друга, которого он потерял в своей жене»[17]17
  Там же.


[Закрыть].

К этой боли за друга присоединялась другая, неприятно действовавшая на Потанина: это столкновение двух течений – областнического и централистического. Отношение к этому эпизоду в жизни друга настолько характерно для самого Потанина, что я позволил себе сделать довольно большую выписку из его «Воспоминаний», так как здесь сжато и выпукло изложено credo и самого Григория Николаевича: «Представителем одного здесь явился Ядринцев, а другого – Астырев. Для Ядринцева все сводилось к интересам Сибири. Он видел перед собой свою родину, лишенную культурных благ. Он все свои силы хотел употребить на изменение тяжелых условий, в которых его родина живет.

Он видел ее отсталость и хотел уравнять ее в культурном отношении с остальными областями России. Ему хотелось, чтобы на его родине было равное количество школ; чтобы безопасность и удобства жизни здесь были бы такие же, как и к западу от Урала; чтобы и здесь также процветали и богатели города; чтобы выросла местная интеллигенция, столь же просвещенная, столь же гуманная и воспитанная в любви к местному населению. Конечно, он не забывал общечеловеческих интересов, но отказывался от широкой программы служения целому человечеству; он думал, что, потрудившись для Сибири, добившись для нее равных прав на культуру, он тем самым окажет услугу и всему человечеству.

Против этого областнического течения выступает централистическое. В большинстве это последнее не только не желает развития дремлющих особенностей в отдельных областях, но оно готово стереть и те различия, которые созданы к современному моменту историческою жизнью. Кроме этого националистического централизма, в центре русской жизни появился еще космополитический централизм. Стали говорить, что блага, вырабатываемые наукой, техникой, искусством, не являются уделом всего населения; значительная часть последнего обойдена цивилизацией, интересы этой части забыты. Сторонники этого течения, призывая интеллигенцию к служению этой забытой части населения, постоянно напоминают, что под блеском цивилизации скрывается пустоцвет…» «Между этими двумя течениями произошел конфликт… большинство молодой интеллигенции стало на сторону Астырева и его друзей. На стороне Ядринцева оставалось только два-три старых друга – Загоскин, Нестеров и я…»

Я долго остановился на отношениях Потанина к Ядринцеву, в течение всей жизни последнего, потому, во-первых, что Ядринцев – признанный из сибирских патриотов, сыгравших в жизни Сибири такую огромную роль, какой никто до него не играл, а во-вторых, потому что вся деятельность Ядринцева так проникнута дружеским руководительством Потанина, что оно само ярко выясняет великое, а для Сибири еще большее, значение Потанина.

Таким же дружеским руководительством Потанина, как носителя идеи областной автономии, проникнуты и его отношения ко всем, на чью работу в этом направлении он мог рассчитывать. И не от него зависело, что не всякий мог воспринимать, как Ядринцев, и черпать из того духовного богатства, какое предлагалось.

Про себя я могу сказать, что направление и моей, малозаметной, деятельности формировалось в лучах воздействия Григория Николаевича. Ему я обязан тем, что совершил ряд путешествий и сохранил до старости любовь к местным исследованиям. Он толкнул меня и на журнальную, публицистическую деятельность. Он заставил меня крепко связать себя с Сибирью и со служением ее интересам. Много ли в мое время сибиряков, кончивших университет, возвращалось в Сибирь? Я был одним из тех, что сознательно, по окончании университета, застряли в Сибири, отказавшись от всяких стремлений выехать из нее, и с 1879 г. по 1903 г. я ни разу не перевалил за Урал.

Манера подходить к людям бережно, деликатно и благожелательно, эта готовность быть им чем-либо полезным и не словом, а делом оказывать услуги, это устранение мелочей личной жизни, не стоящих того, чтоб на них тратить время и средства, и сосредоточенность на интересах умственных и духовных, в связи с определенностью взглядов и их стойкостью, в связи с большой начитанностью, и делали Григория Николаевича авторитетом всюду, в каком бы обществе он ни вращался, делали его, в глазах узнавших его, «человеком не от мира сего», «Божьим человеком».

Приведу одну из многих, характерную для «Божьего человека» черточку.

Когда в следственной комиссии Потанину дали лист бумаги и предложили сделать на нем откровенное признание, он поступил, как сам пишет об этом в своих «Воспоминаниях», так: «Когда я давал первые ответы комиссии, я воздерживался в признании, чтобы не втянуть в дело непричастных к нему людей, поэтому часто приходилось отзываться незнанием и чувствовать себя в ложном положении, – это нестерпимо тревожило совесть. (Курсив, конечно, мой. – А. А.). Поэтому я без протеста принял предложение сделать откровенное признание, но это признание не дало комиссии ничего нового». Потанин признал, что главным агитатором «в нашей компании был я».

И еще. «Теперь, 50 лет спустя, вспоминая это время, я нахожу, что суровая конфирмация (5 лет каторги), осудившая меня, исключительно основана на моем „откровенном признании”. Я заявил, что я распространял сепаратистические идеи, что я убедил своих товарищей разделять мои мысли, что все причастные к этой идее были увлечены мною. И это признание было единственным основанием к тому, чтобы выделить меня из среды моих товарищей, наложить на меня кару, значительно более тяжкую. Если бы я не сделал „откровенного признания”, то, может быть, я пострадал бы меньше всех. Кроме этого признания, против меня других, более сильных, улик не было…» – пишет Григорий Николаевич в «Воспоминаниях».

В одном этом признании того, что «нестерпимо тревожило совесть», заключается характеристика кристально чистой души, отлившаяся, в представлении близко знавших Григория Николаевича людей, в присвоенное ему название «Божьего человека». Таким он всегда и был, как его помнят смолоду, таким сохранился и до глубокой старости.

Такому внутреннему состоянию его души вполне соответствовала и вся его внешняя материальная жизнь со всей ее обстановкой. Никогда у него не было так называемой «квартирки» до самых последних лет, до второй женитьбы; обычно, живя в Петербурге, в Омске, Иркутске, Красноярске или Томске, он довольствовался одной, иногда двумя, комнатками с той меблировкой, какую могли предоставить бедные хозяева верхних этажей в дальних линиях Васильевского острова; довольствовалась этим и его столь же неприхотливая Александра Викторовна. И, несмотря на эту тесноту помещения и бедность обстановки, как часто убогая квартирка наполнялась избранным обществом, привыкшим к иной обстановке, но и здесь чувствовавшим себя тепло и уютно.

Столь же прост и неприхотлив был всегда и его пищевой режим. Чрезвычайно умеренный в пище и питье, он всегда и всем, чем бы ни накормили, довольствовался; у него не было, кажется, ни любимых, ни нелюбимых блюд, не было никаких требований… Нужно ли говорить, что столь распространенные привычки, как курение табаку, как умеренное употребление водки или вина, Григорию Николаевичу всегда были чужды; если он не отказывался в гостях выпить за обедом налитую ему рюмку легкого вина, то только чтоб не оскорбить отказом гостеприимную хозяйку, и никогда не вел разговоров, не морализовал насчет вреда употребления табаку или вина. Во время путешествий по Монголии, где местный этикет требует со стороны хозяина угощения гостя набитой раскуренной хозяином трубки, Григорий Николаевич не мог следовать этому обычаю и, чтобы не обидеть гостеприимного монгола отказом и отговоркой, что не курит, принимал торжественно поднесенную ему трубку, подносил мундштук к своему носу и, как бы насладившись запахом дыма, с поклоном возвращал хозяину трубку.

Костюм Григория Николаевича всегда отличался большой простотой и невзыскательностью, но его скрашивала неизменная чистота и опрятность, как в домашней обстановке за работой у письменного стола, так в особенности при выходе куда либо из квартиры, здесь Григорий Николаевич был весьма щепетилен: без чистой крахмальной сорочки, в нечищеных сапогах, в помятом или не вычищенном сюртуке он ни за что не выйдет.

И эта скромность и неприхотливость в жилье, в обстановке, в пище, в костюме объясняется не привычкой, сознательно усвоенной к такому образу жизни, не гнетущей бедностью или недостатком средств получше устроиться, нет, а тем, что ему как-то в голову не приходили заботы об этом, таком неважном, третьестепенном, хотя при своей развитой наблюдательности, он хорошо замечал у других все эти мелочи жизненной обстановки и оценивал их.

* * *

Я уже использовал отведенное мне для настоящего очерка место, а между тем еще не коснулся важнейшей стороны жизни Григория Николаевича, его деятельности как исследователя-путешественника. Это большой предмет, которому можно посвятить целый том – материала хватит, – и потому я не могу обойти его, не касаться его хотя бы в самых кратких и общих чертах.

Потребность к исследованиям, к изысканиям местным, и путем путешествий в отдаленные страны, была глубоко заложена в Григории Николаевиче и проявилась в ранней молодости, а потом стала его второй натурой. Еще 20-летним юношей, уже казачьим офицером, он принимается за разборку старинных актов Омского архива и доставляет Географическому обществу первые свои научные труды, основанные на извлеченных им материалах. Таковыми были напечатанные в издававшемся тогда Обществом «Вестнике» статьи «О торговле Томска в XVII в.»[18]18
  В «Истории полувековой деятельности Императорского Русского Географического общества» на с. 457, в примечании 3 этот труд почему-то озаглавлен «Очерк Томска в XVII в.».


[Закрыть] (1859), «О числе жителей в Западной Сибири, в XVIII в.» (1860).

Затем студентом университета он совершает во время летних каникул, как уже было отмечено выше, обширные естественноисторические экскурсии по р. Уралу, от оз. Ильменя до устья названной реки.

В 1862 г. Потанин становится участником первой серьезной для него экспедиции, а перед этим, 21 апреля 1862 г., Географическое общество избирает его своим членом-сотрудником.

В 1862 г., когда министерство иностранных дел, в целях упрочения границы занятого нами Семиреченского и Заилийского краев со стороны Китая, между Алтаем и Тянь-Шанем, снарядило разграничительную экспедицию, оно в то же время предложило и Географическому обществу снарядить свою экспедицию и присоединить ее к Разграничительной комиссии. Экспедицию эту Общество поручило своему члену К. В. Струве, состоявшему одновременно и членом Разграничительной комиссии, возложив на него исследование Черного Иртыша. По рекомендации П. П. Семенова, в состав экспедиции Струве вошел Г. Н. Потанин, в качестве переводчика и натуралиста.

Эта экспедиция продолжалась в 1863 и 1864 гг., захватив, кроме Черного Иртыша, бассейн оз. Марка-Куля на востоке и Тарбагатай на западе. Плодом этих поездок были статьи Г. Н. Потанина, помещенные в изданиях Географического общества: «Юго-западная часть Томской губернии в этнографическом отношении» («Записки», 1864 г.), «О рыбном промысле на Зайсане» («Записки», 1864 г.), «Путешествие на Зайсан летом 1863 г.» (совместная с К. В. Струве статья), «Зимняя поездка на Зайсан», «Поездка по восточному Тарбагатаю 1864 г.» (последние три статьи напечатаны в «Записках» за 1867 г.).

Во время тюремного заключения Г. Н. принимается за местные этнографические исследования, результатом которых является напечатанная в Трудах Географического общества статья «От Никольска до Тотьмы».

Из этого можно видеть, как велика была потребность Григория Николаевича к исследованию и какой непоколебимой стойкостью отличался его дух, несмотря ни на какие испытания, ни на тяжкие условия для работы. В 1874 г., по настойчивым хлопотам своего друга П. П. Семенова, Григорий Николаевич был возвращен из ссылки, чтобы приступить к составлению своего монументального труда по дополнению третьего тома «Землеведения Азии» Риттера, а закончив его, тотчас же готовиться в свое первое путешествие в Монголию.

Географическое общество, говорит обозреватель полувековой деятельности его, П. П. Семенов, прилагало все свои заботы для обстоятельного исследования ближайших к нам частей за стеной Китайской империи между Алтайско-Саянской и Тянь-Шаньской горными системами, именно в особенности Монголии. Всего более стремления Общества к научному изучению Монголии были осуществлены Г. Н. Потаниным, приобретшим уже себе известность путешественника в предыдущем периоде своим участием в экспедиции К. В. Струве в бассейн Черного Иртыша… Далее высококомпетентный обозреватель дает такую характеристику Потанина: «Г. Н. Потанин соединял в себе редкие для путешественника во внутренней Азии качества: закаленное трудами и лишениями здоровье, неимоверную неприхотливость и выносливость, достаточное знакомство с местными языками и уменье ладить с туземцами, очень хорошие познания в обширной области географических и естественных наук, обширное знакомство с географической литературою Сибири и Внутренней Азии, но всего более – любовь к делу и полнейшую самоотверженную преданность науке»[19]19
  «История полувековой деятельности Императорского Русского Географического общества». С. 549 и сл.


[Закрыть].

В 1876–1877 и в 1879 гг. Григорий Николаевич совершает два путешествия в Северо-Западную Монголию, в 1884–1886 гг. – трехлетнее путешествие в Ганьсу и Сычуань и в Амдосское и Тангутское нагорья Восточной Азии, а в 1893–1894 гг. продолжает дальнейшие исследования этой же части Азии. В Торсандо, перед подъемом на Тибетское нагорье, заболела его жена, Александра Викторовна и 19 сентября, на пути к Пекину, не доезжая города Чу-цин-фу, скончалась. Это несчастье прервало путешествие Григория Николаевича, лишив его верного друга и помощника, да оно явилось для него и вообще концом всех его далеких путешествий. Но только далеких, ибо «близкие» он продолжает совершать и теперь, и еще в 1912 г. он сделал поездку на р. Токрау, приток озера Балхагаа, в самое сердце далеких киргизских стойбищ Каркаралинского уезда по поручению Западносибирского отдела Географического общества, и собирал там целое лето сказки, живя в ауле, в юрте, лишенный всяких удобств городской жизни.

Неугасимым огнем горит и сейчас его бодрый дух в жажде исследований, совсем не считаясь с бренной оболочкой 80-летнего старика, почти потерявшего зрение от старости. Не дальше, как 26 марта настоящего года, узнав о моей налаживающейся поездке в Урянхайский край, где мы вместе с ним были в 1879 году на пути из Монголии к оз. Косоголу, он пишет, что «завидует» мне. «С каким одушевлением и я поехал бы в Монголию! – восклицает он. – Интересно было бы набросать картину изменений монгольской жизни после того, как мы ее видели. Хобдо, как и Кяхта, упал. Вырастает Улангом. В Урге промежуток между консульством и монастырем застроен русскими домами, над которыми возвышается русская полицейская каланча… Пожалуйста, заносите в свои дневники все касающееся до этого русского Drang nach Osten[20]20
  Натиск на Восток (нем.).


[Закрыть]… Русские поселки, которые увидите собственными глазами, подробно описывайте… По рассказам составьте список всех русских поселков, усадеб или факторий в Урянхае. Пристав Урянхайского края должен быть человек гуманный, просвещенный и одушевленный благородной миссией просветителя. Он должен задачей своей поставить – сосредоточить в себе энциклопедическое знание Сойотской земли и ее населения».

Совершенные Григорием Николаевичем большие путешествия в Монголию и Китай на протяжении 18 лет дали огромный материал, которому я не берусь подводить итога. Его материалом наполнены естественноисторические музеи нашей Академии наук, Ботанического сада, они обработаны частью самим Потаниным в его многотомных трудах, частью его сотрудниками, участвовавшими в его путешествиях. Без трудов Потанина изучение Монголии невозможно, ибо изучение это таково, что оно и в деятельность нашего старейшего ученого Общества, Географического, внесло ряд самых блестящих страниц, которыми зачитываются иностранцы.