Текст книги "Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников"

Быть чеченцем: Мири война глазами школьников

Чеченская память

Ирина Щербакова, директор образовательных программ общества «Мемориал»

«Оказывается, для большого счастья нужно не очень много: всего лишь сознавать, что ты еще живешь», – этими словами заканчивалась одна из первых чеченских работ, пришедших на наш конкурс.

Всероссийский исторический конкурс «Человек в истории. Россия – XX век» был объявлен Международным обществом «Мемориал» в 1999 году. Конкурс неожиданно для нас получил широкий отклик: каждый год приходят тысячи работ со всех концов России.

Но, признаться, мы никак не могли надеяться, что в этом хоре когда-нибудь услышим голоса чеченских подростков. Конечно, тема войны в Чечне в той или иной форме присутствовала в работах российских конкурсантов, как присутствовала она в нашей жизни, но, скорее, в виде того отголоска, который оставляла эта война в российском обществе. Главным образом – в рассказах о судьбах отцов и старших братьев, физически и нравственно травмированных опытом участия в войне.

Казалось принципиально важным вовлечь в наш исторический «разговор» Северный Кавказ и особенно чеченских школьников, чтобы хоть в какой-то мере понять, что они думают о своей истории. В 2003 году мы предприняли специальные усилия, чтобы о конкурсе узнали учителя и школьники в Чечне. Проведение конкурса в Чечне стало возможно благодаря специальному проекту, разработанному интернет-СМИ «Кавказский узел»; координатором конкурса в Чечне стала Асият Муртазалиева.

Тем не менее трудно было себе представить, что в Чечне найдутся подростки, которые вообще захотят послать свои работы в Москву на конкурс под названием «Человек в истории. Россия – XX век». Как написала нам одна из участниц, стараясь формулировать помягче: «Я – чеченка… Возможно, для всероссийского конкурса не совсем удачная национальность».

Призывая писать исторические работы, мы понимали, как трудно сделать что-либо без музеев, библиотек, архивов. А многим ли чеченским семьям удалось сохранить хоть какие-нибудь семейные документы? Да и о каких семейных архивах может идти речь, когда порой там нет самых элементарных условий для жизни и учебы. «И я хочу, – пишет один из конкурсантов, – чтобы те люди, которые прочитают это сочинение, поняли, что нам надоело жить среди разрушенных зданий, без света, без транспорта, без воды. Наши участки далеки от основной трассы, центрального базара. Вечером, когда мы учимся, практически ничего не видно, утром то же самое – приходим мы в школу, ничего не видно, темно в классах». (Как не вспомнить приходящие на российский конкурс описания трудного школьного детства времен Отечественной войны.)

Но поразительным образом на конкурс 2003/2004 года из Чечни пришло 155 работ– в несколько раз больше, чем из многих других, несравненно более благополучных регионов, включая Москву и Петербург.

Разумеется, сочинения чеченских школьников отличаются от исследовательских работ их сверстников из России. Но главное отличие заключается не в степени научности и возможности использовать архивные документы, а в том, что очень часто это рассказ не о чужом, а о своем прошлом, о том, что их авторы пережили сами.

Две войны, на фоне которых прошла большая часть жизни 14-17-летних чеченских участников нашего конкурса, превратили их в важных исторических свидетелей. И свою, пусть короткую, память они рассматривают уже как часть общей национальной памяти.

О чем же пишут авторы работ, пришедших из Грозного и из других мест с печально известными названиями – Самашки, Гудермес, Аргун, Шали?..

Самые старшие из них еще смутно помнят кусочки мирного времени до 1994 года – т. е. до первой чеченской войны. И та далекая прежняя жизнь предстает едва ли не как миф об утраченном рае. (Неважно, что на самом деле реально помнят они сами, а что передается им взрослыми.) На фоне полной разрухи и дезурбанизации как символ чудесной мирной жизни возникает прежде всего Грозный, до войны большой и разбросанный советский промышленный город. Сегодняшние чеченские школьники «вспоминают» его только так: «А помнится, Грозный – самый красивый город на Северном Кавказе – утопал в зелени. Какие парки, скверы, фонтаны, огромные магазины, театры, школы, вузы были!»; «Мой дедушка вспоминал, каким был город, – высокие красивые здания, кинотеатры, цирк, клубы, сколько было людей, молодежи, как они всегда ходили в театр, кино».

Мы-то с вами знаем, какой отнюдь не прекрасной была советская и постсоветская жизнь, но это ведь с чем сравнивать. Вот что застали эти подростки в сознательном возрасте: «А во что превращен город сегодня? Разрушенные дома, обгорелые здания, мусор, огромные ямы на дорогах – одни развалины. Нет ни одного живого дерева, ни одного живого кустика, все как бы мертво. Будто бы провели рукой и стерли все с лица земли. От былого Грозного остались одни руины да воспоминания. Тут и одичавшие собаки, и люди, которым больше некуда идти, и, плюс ко всему, солдаты с оружием в руках, которые с утра до вечера ходят по домам в поисках новой жертвы, объясняя это тем, что делают проверки».

Картины, которые наиболее ярко запечатлелись в их памяти и которые они стараются нам передать, все так или иначе связаны с войной: как выходили по так называемым «коридорам», как попадали под обстрелы, как днями, а иногда неделями сидели в подвалах, как снова возвращались в полуразрушенные дома и снова бежали. Бесконечные эти эпизоды сливаются в один рассказ: «На всем пути до с. Побединское Даню родители поочередно несли на руках. А мы с моим братом со школьными ранцами за спиной, в которых кроме книг было еще немного еды и кое-какие игрушки, шли пешком по асфальту. Людей было так много и почти все шли в одном направлении. Редко можно было увидеть людей, идущих нам навстречу в сторону города. Это были люди, которые искали своих родных. В надежде встретить кого-нибудь из своих они шли навстречу людскому потоку и очень внимательно вглядывались в лица прохожих». «Раздался взрыв, и клубы пыли и дыма накрыли как их самих, так и нас, их окружавших. При этом беспорядочная стрельба продолжалась, и разглядеть, кто в кого стреляет, по-прежнему было невозможно. Мы по привычке легли на землю. После этого раздалось еще несколько взрывов гранат. Женщины и дети пытались вырваться из людской толпы. Воспользовавшись небольшой паузой в перестрелке, я вскочил и побежал в сторону школы № 41, откуда мы пришли в сквер». «В первый день войны я, моя сестра Марина и все мои друзья возвращались домой из школы. Над нами летели самолеты, потом был взрыв недалеко от нас. Мы в ужасе добрались до нашего дома. Дома никого не было, мама была на работе, она учительница младших классов, папа тоже был на работе, он шофер. Через некоторое время мы пошли чистить бомбоубежище, но оно нам не понадобилось. С каждым днем было все хуже и хуже, на мой город падали бомбы, снаряды».

Да, война для них – главная тема, но нет никаких попыток объяснить себе и другим, почему началась первая, почему вторая. Бесконечно повторяющийся мотив: жили мирно, на нас вдруг напали. Но нечего удивляться, что нет объяснения происходящему у подростков, ведь и взрослые им ничего не могут объяснить. Как верно писала замечательный комментатор чеченских войн журналистка Галина Ковальская в одной из своих статей, «Чеченская война – абсурд в стиле Кафки. Провозглашенные цели никак не соотносятся с происходящим, истинные не просматриваются. Попытки найти этой войне хоть какое-нибудь рациональное объяснение проваливаются. Рождаются мифы, причудливые и вздорные. Впрочем, не более вздорные, чем сама реальность». Сочинения чеченских школьников – иллюстрация к этим словам.

Как бы взрослые ни обманывали сами себя и других, подростки отлично чувствуют ложь и бессилие тех, кто не может ни уберечь их, ни защитить. И проклятия в адрес войны, которыми пестрят сочинения чеченских школьников, адресованы прежде всего, конечно, взрослым (только кажется, что в воздух). «Никто и никогда не сможет разубедить меня в том, что самое страшное зло на Земле – это война. К сожалению, молодое поколение Чечни узнало ее не по книгам и фильмам – она прошлась страшным смерчем по нашим судьбам, по нашим жизням».

Большинство их рассказов – о войне и на фоне войны, причины которой непонятны, конец которой никак не наступает. В чеченских историях есть женщины, дети, старики, но нет боевиков. Нет и «федералов»: солдаты, летчики – они есть почти в каждом сочинении, но как общая масса, без лиц (берут штурмом, бомбят, иногда кормят, иногда отнимают еду).

Мир подростков в Чечне невероятно сужен – все крутится вокруг рода и семьи и семейных отношений, потому что только это дает хоть какую-то защиту: «Мы были беженцами в Гойтаре. У нас во дворе жили три семьи: бабушка, тетя и двоюродный брат, дядя, его жена, два сына и две дочери; и наша семья – папа, мама, я, три сестры и брат. В это утро каждый из нас как будто предчувствовал несчастье, каждый был необыкновенно близок друг к другу».

И хотя много было написано о том, что война в Чечне разрушила тейповые и родовые структуры, но в наших работах авторы постоянно апеллируют к истории рода – и какой бы мифологизированной эта родовая память ни была – это также несомненный способ сохранения идентичности. Память рода и подчеркнутая, декларируемая любовь к родине с клятвами верности ей – этим полны работы. Но пафос, который иногда нам кажется несколько театральным, для этих подростков естественен и чрезвычайно важен.

В многократно рассказываемых нам семейных историях – потому что чеченские истории – это прежде всего семейные истории (и не только потому, что нет других источников и нет других архивов) – главный стержень конечно же – депортация 44-го года. И коллективизация, и затронувший Чечню 37-й год – все это меркнет перед трагедией выселения, проводившегося в Чечне очень жестоко. Символом этой памяти становятся зверски сожженные жители деревни Хайбах.

Сегодняшний опыт этих подростков приводит их к тому, что разрыв между поколениями – проблема извечная и, безусловно, присутствующая в сочинениях российских школьников – здесь существует лишь в той мере, в какой люди старших поколений все-таки еще помнят мирную жизнь и к этой памяти обращаются.

Более того, может быть, теперь, на фоне собственных реальных впечатлений, их собственной, пусть даже короткой памяти им стала ближе память их дедушек и бабушек, тоже в детстве переживших катастрофу – кошмар депортации 44-года. Эти «памяти» в некоторых работах так тесно сливаются, что иногда непонятно становится, от чьего имени идет речь. Воспоминания бабушек, дедушек (чаще, конечно, бабушек – это, кстати, объединяет их с российскими участниками конкурса: и здесь тоже очень часто носителем семейной памяти выступают именно бабушки) пишутся «как бы» от первого лица. И часто рассказ

о кошмаре депортации происходит в кошмаре бомбежек – в подвале. Важность того тяжелого опыта сегодня невероятно возрастает – дедушки и бабушки выжили тогда, значит, мы выживем и сейчас. Возрастает и вообще значение памяти (и как важнейшей ее части – сохранение обычаев и языка). Что еще можно успеть взять с собой во время депортации (этот сюжет повторяется в наших работах десятки раз), кроме наспех собранных узелков? В самом счастливом случае – это швейная машинка «Зингер» (этот предмет как символ и способ выживания и в самом деле объединяет сотни семейных историй наших конкурсантов самых разных регионов, национальностей). «В Старых Атагах объявили, что чеченцев по приказу Сталина выселяют. Всех собрали, начали увозить из села. К нам пришли трое военных и спросили, есть ли взрослые. Я сказала, что жду маму и брата, они работают в Грозном на военном заводе. Военные сказали, что их не стоит ждать, они не придут, и начали мне помогать собирать кое-что, предложили взять с собой продукты, теплые вещи. Из продуктов оказалась кукурузная мука, из теплых вещей – мамино пальто и старая отцовская фуфайка. Я настояла и взяла швейную машину „Зингер“. Она дала возможность выжить в Казахстане».

Читать эти сочинения тяжело, иногда они монотонны, как бывает монотонен эпос или нарратив с бесконечными повторами и разными описаниями одного и того же: февраля 44-го года, января 95-го и осени 99-го… Какими короткими и обрывочными они бы ни были, они дают возможность задуматься над тем, что происходит там у них с временем историческим и как оно совпадает с нашим.

Что в общероссийской памяти депортация чеченского народа? В лучшем случае – лишь трагический эпизод в общем контексте сталинской эпохи. Но на самом-то деле у каждого народа время течет по-своему и в разные исторические периоды по-разному. То еле-еле, то летит. Своя история, свой язык и свое время. Беда только, что право на него нигде не записано. По часам чеченской памяти и Шамиль был совсем недавно, и 1870-й от 1996-го – рядом. Давно забыла Россия, как завоевывала Кавказ, вроде так давно это было, что как будто и не было. И то же самое и с депортацией – тоже ведь было очень давно, да и вернули их, вроде бы извинились, какое это имеет отношение к сегодняшнему дню? Но даже в наших школьных сочинениях видно, что их время совсем другое: получается – вчера выселили, сегодня утром позволили вернуться (не вернули, а позволили), днем стали бомбить. Но пока мы не поймем этой разницы исторического времени – перспективы совместного будущего довольно печальны. И уж во всяком случае с помощью кувалды перевести стрелки чеченских исторических часов невозможно.

Непонимание этой разницы в историческом времени имеет очень тяжелые и почти необратимые последствия, в конце концов приведшие и к тому, что в Чечне происходит сейчас. Не понимали и не осознавали, какой совсем не остывшей лавой является память – стоило с нее лишь содрать тонкую корку. И эти детские сочинения – яркий тому пример.

Что для этих чеченских подростков сегодня Россия? Прежде всего те, кто прислал нам свои сочинения, – писали по-русски, и их культурное пространство – это до сих пор пространство русской культуры. Во многих работах приведены цитаты из конечно же Лермонтова и Толстого, строки из «Хаджи-Мурата» и «Валерика» служат эпиграфами. И возникает ощущение, что, обращаясь к нам, они невольно «заклинают» нас этой культурой. Вероятно, чеченские школьники чувствуют, что это, быть может, едва ли не единственное пространство, на котором возможно хоть какое-то понимание друг друга.

Многие из тех, кто писал работы, стараются изо всех сил быть объективными к российской стороне, как бы трудно это ни было, рассказывают о людях, которые в их глазах олицетворяют хоть какую-то надежду на понимание и примирение, например о Викторе Попкове, образ которого рисует в своей работе Максим Исаев из Грозного: «Виктор погиб от рук бандитов, какой бы национальности они ни были и на каком бы языке ни говорили. Он был маленьким лучом надежды для истерзанного войной чеченского народа. Его знали в самых отдаленных уголках нашей республики. Пешком, с котомкой за спиной, он добирался в самые труднодоступные горные аулы. Одетый в старые вещи, с лицом очень набожного человека, далекий от мирской суеты, он шел к людям. Не знаю, из чего должны быть сделаны те, кто поднял на него руку».

Совершенно очевидно, что с нами «говорят» те, кто настроен особенно мирно, кто понимает безысходность такой войны и такого противостояния. И адресат, к которому обращаются чеченские школьники, гораздо шире – это отнюдь не только организаторы исторического конкурса. Это и побудило нас опубликовать хотя бы часть этих работ в небольшом сборнике. Но нам показалось важным включить в сборник и несколько работ школьников из других регионов России, в которых они говорят о своем отношении к тому, что происходит в Чечне. Трудно организовать реальный диалог – так пусть он произойдет хотя бы на страницах этой книги. А для того, чтобы ее читатель лучше представлял себе происходящее в Чечне, мы попросили сотрудника Правозащитного центра «Мемориал» Александра Черкасова прокомментировать факты, содержащиеся в школьных работах.

В томе энциклопедии Брокгауза и Эфрона, вышедшем ровно 100 лет назад, в статье, посвященной чеченцам, говорится: «Чеченцы никогда не бьют своих детей, но не из особенной сентиментальности, а из страха сделать их трусами», – но дело, конечно, сегодня для нас не в трусости. Не бьют – значит столетиями воспитывают чувство собственного достоинства и своего места в национальной памяти и истории.

Этим чувством проникнуты многие работы этого сборника.

«Пока я буду жив…»

Мои годы

Максим Исаев, г. Грозный, школа № 61,9-й класс

Родина, дом, улица, близкие люди. Для многих моих сверстников, по крайней мере за пределами нашей республики, это обычные слова. Но для меня, как и для тысяч моих сограждан, живущих в Чечне, они приобрели совершенно другой смысл. Я научился понимать глубину этих слов и ценить то родное, без чего нет тебя и нет твоего будущего. Научился с тревогой смотреть на часы, если задерживаются твои близкие. Смотреть с восхищением на своих родителей, соседей и просто на людей, живущих здесь, в Чечне, которые после всех ужасов войны и разрухи, страданий и потерь не разучились шутить, растить детей, верить в добро.

До войны у нас был маленький, но очень уютный дом. Все братья и сестры моего отца каждый вечер собирались у нас. Они садились за один стол, а во главе всегда сидела их мать (то есть моя бабушка по отцу), и рассказывали, что они видели за прошедший день. Эта традиция до сих пор соблюдается у нас, хотя война многое изменила в нашей жизни.

Семья наша большая. Дедушка со стороны отца, Усман, имел двенадцать детей: семь мальчиков и пять девочек. Мой отец был последним ребенком в этой большой семье. Троих детей (двух мальчиков и одну девочку) моя бабушка и дед похоронили в Кустанайской области Северного Казахстана. Там находилась в депортации наша семья. Они были сосланы туда вместе со всеми чеченцами и ингушами. Бабушка рассказывала нам, что дети ее умерли от голода. Еще бабушка говорила, что вместе с ними в ссылке находились люди других национальностей: русские, поляки, прибалтийцы, немцы.

Мне запомнился такой забавный рассказ моей бабушки из их ссыльной жизни. Их соседом справа был немец. Звали его Адам Боксбергер. Каждое утро, выходя на работу, соседи, мой дед и Адам, каждый по-своему, приветствовали друг друга. Адам Боксбергер, обращаясь к моему дедушке, с характерным немецким акцентом говорил: «Сдраствуй, пандит». А дед мой отвечал ему с таким же акцентом: «Сдраствуй, сдраствуй, пашист».

Однажды свидетелем этой сцены стал комендант села, который смотрел за всеми депортированными. Он страшно разозлился на них за то, что они себе позволяют такие шутки. Даже выхватил из кобуры пистолет, угрожая им расправой за такие разговоры. Но мой дед и Адам переглянулись и заулыбались. И каждый начал «оправдываться» перед комендантом. Немец говорил: «За што чеченца выслали?» И сам же отвечал: «За то, што он пандит». – «А тебя за что выслали?» – отвечал ему дед. «За то, что ты пашист». Коменданту нечего было возразить против таких аргументов, ведь каждый из них был депортирован именно с такими обвинениями: каждый немец – фашист, а каждый чеченец – бандит.

Комендант ушел, ругая их грязным матом, а дедушка и Адам еще долго смеялись над ним.

Они и после продолжали приветствовать друг друга также.

Я не мог понять смысла их разговора и спросил у бабушки, почему они так делали – оскорбляли друг друга на глазах у людей. Она мне объяснила, что таким образом они оба смеялись над тем лживым обвинением, которое на них было навешано официальной властью. Она также говорила нам, что все депортированные жили дружно, помогали друг другу.

В этих суровых и очень тяжелых условиях люди не теряли чувство юмора, в этом выражался их протест против деспотического режима.

После возвращения из Казахстана в 1960 году семья поселилась в селе Закан-Юрт Ачхой-Мартановского района. Но, как рассказывал мне отец, в селе не было никакой работы. И после смерти деда в 1970 году мои родственники переехали жить в Грозный. Все мои дяди и тети, женившись и выйдя замуж, селились рядом с родительским домом. И перед началом первой войны в ноябре 1994 года они занимали в поселке Катаяма¹ почти два квартала по улице Дунайская и улице Нефтяная.

Начало первой войны мне запомнилось тем, как по ночам самолеты сбрасывали на город много светящихся «фонариков». Утром следующего дня мы собирали эти «фонарики» в огороде, на улице, во дворе и на полях. Некоторые висели, зацепившись на деревьях и проводах. Это были металлические цилиндры, подвешенные на маленьких оранжевых парашютах. Как нам объяснили позже, это было психологическое воздействие, чтобы вынудить население покинуть город².

В начале декабря бомбардировки и ракетные обстрелы участились, оставаться там было очень опасно, и отец отправил нас с мамой и младшим братиком в г. Шали³ к маминой родне. После нам пришлось еще несколько раз переезжать в разные села, уходить от бомбардировок и артобстрелов. Пока в середине апреля 1995 года не вернулись в Грозный. Дом наш был не сильно разрушен, и к нашему возвращению отец его уже отремонтировал. Он все это время оставался дома с одним из моих дядей и некоторыми соседями.

Жизнь в «послевоенном» Грозном была такой, как и жизнь в других городах и селах Чечни: по ночам стреляли и где-то слышны были разрывы бомб и снарядов. Несмотря на все это, наши родственники вернулись домой, поскольку считали, что жить дома лучше, чем быть беженцами у чужих людей.

Период между двумя войнами был насыщен разными событиями, которые оставили много глубоких впечатлений в памяти.

В нашем доме бывало много гостей. Они приезжали из других городов России, а также из других стран. Это были журналисты и политики, ученые и религиозные деятели. Просто хорошие люди.

Особенно запомнился Виктор Попков⁴. Он приехал к нам в первый раз один. Мои родители не знали его раньше. Кто-то из знакомых дал ему наш адрес.

Мы очень удивились, когда постучались в дверь и появился очень большой человек с длинной белой бородой, с длинными белыми волосами. Он очень был похож на былинного старца из русских народных сказок. Как летописец, только что сошедший с обложки памятника древнерусской письменности «Слово о полку Игореве».

Он вошел, поздоровался с нами и при этом слегка поклонился то ли дому, то ли хозяевам. Из его рассказов мы узнали много интересного о его жизни. Узнали, что он священник, делает людям добро. Пытается установить мир в Чечне. Призывает всех воюющих людей к миру.

Однажды рано утром, когда солнце только начало подниматься, я увидел его, он стоял рядом с забором. В руках он держал маленькую книжку. Лицо его было обращено в сторону восходящего солнца. Он читал что-то в этой книжке, крестился и совершал поклоны. Мне стало очень интересно, и я его спросил, что он делает. Он сказал, что в его руках молитвенник и он совершает молитву. Я сам мусульманин и каждый день совершаю пять молитв. У меня тоже есть свой молитвенник, по которому читаю разные дуа (молитвы), обращенные к Аллаху. Виктор рассказывал нам о своей семье. По вечерам мы с младшим братом с интересом слушали его беседы с нашими родителями. Это был очень интересный и добрый человек. Я никогда не слышал, чтобы он кого-нибудь ругал. Он вообще говорил очень тихо. И на его лице всегда была мягкая улыбка.

В очередной раз он приехал к нам с большой группой своих друзей на выборы президента Чечни зимой 1997 года⁵. Они приехали, чтобы посмотреть, насколько правильно будут проходить выборы, чтобы не было нарушения законов. После этого он еще несколько раз приезжал к нам.

Когда началась вторая война, в 1999 году, Виктор приехал к нам в Назрань и сказал, что он хочет оказывать помощь чеченским детям, живущим в горных аулах.

В горах у нас люди живут бедно. И не все дети могут ходить в школу, потому что им не хватает одежды и обуви. Поэтому Виктор решил оказать им помощь. Привозил из Москвы одежду, обувь, учебники и раздавал их детям в селах Ножай-Юртовского, Веденского и Шалинского районов. Он рассказывал, как дети радуются каждому его приезду, потому что он привозит им подарки.

В последний свой приезд он позвонил нашей маме из Хасавюрта и сказал, что он купил медицинский уазик и везет полную машину лекарств для сельских больниц. Сказал, что ему нужно два дня, чтобы их раздать по больницам, и он постарается быть у нас к вечеру третьего дня. На второй день из телевизионных новостей мы узнали, что машина Виктора была обстреляна недалеко от блокпоста у селения Алхан-Кала. Виктор и сопровождавшая его врач были тяжело ранены. Его перевезли в Москву, где он скончался, не приходя в сознание.

Виктор погиб от рук бандитов, какой бы национальности они ни были и на каком бы языке ни говорили. Он был маленьким лучом надежды для истерзанного войной чеченского народа. Его знали в самых отдаленных уголках нашей республики. Пешком, с котомкой за спиной, он добирался в самые труднодоступные горные аулы. Одетый в старые вещи, с лицом очень набожного человека, далекий от мирской суеты, он шел к людям. Не знаю, из чего должны быть сделаны те, кто поднял на него руку. Все, кто знал этого человека в Чечне, не могут до сих пор вспоминать о нем без глубокой скорби.

28 февраля 1996 года у нас родилась сестренка Дания, Даня. Почти в это же самое время в город вошли боевики⁶. Моему отцу и всей нашей родне пришлось приложить немало усилий, подвергая себя смертельному риску, чтобы привезти домой прооперированную маму с новорожденной.

В августе 1996 года Грозный второй раз за год был взят боевиками⁷. Бои в городе вспыхнули с новой силой. Оставаться там становилось все опаснее. Снаряды и мины летели отовсюду. Во время очередного затишья мама пошла вместе с малышкой в наш дом собирать необходимые ей на дорогу вещи. Положив Данию на диван, она начала собирать вещи. Не успела она открыть дверь шкафа, как раздался глухой стук и пылью заполнилась вся комната. Снаряд залетел со стороны аэропорта «Северный», пробил диван и застрял в перегородке. Дания не успела даже испугаться, ей ведь было тогда всего лишь пять месяцев. Мама схватила малышку и выбежала с криком на улицу. Снаряд по какой-то неизвестной причине, к нашему всеобщему счастью, не разорвался. Так, видимо, было угодно Всевышнему– не обрывать нашей сестренке жизнь, которая только-только успела начаться.

Выходить из Грозного было тяжело. Трое суток мы провели на блокпосту у Ташкалы. Транспорт не пропускали. Идти с маленькими детьми на руках и с немощной бабушкой родители не решались. Ведь чтобы выйти из города, нам предстояло преодолеть 15 километров пути. На четвертый день мы все же решились на пеший поход⁸.

Бабушку мы отправили на машине с дядей, который вызвался прорваться через поле к Терскому хребту и дальше под покровом утреннего тумана, пока не могли летать вертолеты, вдоль хребта пробраться в сторону поселка Горагорск, что в 60 километрах от Грозного.

На всем пути до села Побединское Даню родители поочередно несли на руках. А мы с моим братом и с многочисленными двоюродными братьями и сестрами со школьными ранцами за спиной, в которых, кроме книг, было еще немного еды и кое-какие игрушки, шли пешком по асфальту вместе со старшими.

Людей было так много, и почти все шли в одном направлении. Редко можно было увидеть идущих нам навстречу, в сторону города. Это были люди, которые искали своих родных. В надежде встретить кого-нибудь из своих они шли навстречу людскому потоку и очень внимательно вглядывались в лица прохожих.

Рядом с нами шел пожилой мужчина. Он нес на себе старушку, которая была подвязана к нему большим платком через его плечо и за шею. Время от времени он останавливался, как и мы, на отдых и осторожно садился – так, что они одновременно оказывались на земле, сидящими друг за другом. Видимо, это была его мать или старшая сестра. А может быть, чужая женщина.

А однажды мы поравнялись с мужчинами, которые несли на носилках седовласого старика. Один из них был средних лет, а другой совсем юноша. Как потом выяснилось, это были сын и внук старика. Внук был лет 15–16, и звали его Увайс. Они, улыбаясь, рассказывали рядом идущим, как долго дед их уговаривал оставить его дома. Сын мигнул нам и с ухмылкой сказал, обращаясь к деду: «Вот если бы ты женился на соседке Байсет, когда мы тебя просили об этом, то тогда бы мы смело тебя ей доверили». А дед им отвечал с сарказмом: «Ну и тащили бы вы сейчас двоих. Радуйтесь, что несете одного». Все вокруг громко рассмеялись. И, желая поддержать меня с братиком, обращаясь уже к нам, добавил: «Вот видите, какие сильные парни идут сами, а деда тащат на чужом горбу».

В толпе было очень много пожилых людей, которые не могли идти сами. Их несли на носилках, на каких-то каталках, наспех сколоченных из старых велосипедных колесиков и досок. В пути следования мы наблюдали еще одну очень интересную картину. На блокпостах и в расположениях своих частей находились российские военные, а между блокпостами свободно перемещались боевики. Они были на расстоянии видимости и разглядывали друг друга в бинокли и оптические прицелы. Но при этом не стреляли. Это нам очень нравилось.

К вечеру, когда солнце уже садилось, мы добрались до села Побединское.

К концу августа 1996 года военные действия в республике прекратились, и наша семья смогла вернуться домой. Пока наш дом восстанавливался, мы жили у бабушки. До начала зимних холодов мы успели въехать в свой дом, хотя многое оставалось не сделанным, но главное – была крыша над головой, и в доме было тепло.

Вскоре наступил 1997 год. Дания наша уже бегала. В республике произошли грандиозные события – состоялись выборы президента и парламента Чечни. Жизнь наша понемножку начала налаживаться. В нашей семье появился четвертый ребенок. Это был наш братик Булат.

Однако всем нашим надеждам на мирную жизнь не суждено было сбыться.

Наступила осень 1999 года. Военная осень, которая затянулась на долгие годы скитаний по чужим квартирам и дворам.

Следы артобстрела на фасаде многоэтажного дома. Район «7-й школы», Грозный, Чечня, 2004

У подъезда многоэтажного дома. Район «7-й школы», Грозный, Чечня, 2004

Вид из «полиэтиленового окна».

Район «7-й школы», Грозный, Чечня, 2004

Жилой чердак, пододеяльник закрывает выбитый при артобстреле кусок здания.

Район «7-й школы», Грозный, Чечня, 2004

Объявление «Лечение Кораном и хадисами от всех болезней кроме смерти» на прострелянных воротах частного дома. Грозный, Чечня, 2004