Текст книги "Продажные твари"

Дымков и впрямь решил: пора. Он взял неделю отпуска, чтобы спокойно все в Москве еще раз обговорить, дать отмашку.

За последние дни он как мог пытался успокоиться, взять себя в руки. Он заставлял себя не думать о том звонке на мобильный, о том животном страхе, который пришлось пережить. Он изо всех душевных сил гнал прочь мысли о возможных последствиях, вообще о Миклухе. Он заставлял себя не строить фантастические версии, изнуряя интеллект и надрывая психику.

Все равно достоверно ничего не узнать, от судьбы не уйдешь, случится то, что случится.

Надо верить в лучшее!

Лишь бы судьба вывела к поставленной цели. Лишь бы сбылось, состоялось!

Надо верить в лучшее!

Только бы поскорее с Лерочкой в самолет и туда, где «покой и воля», – правильное, справедливое прибежище человека на склоне лет.

В Москве он, как всегда, не стал останавливаться у Владика – ни в городской его квартире, ни тем более в хоромах на Рублевке. «Исключить дурацкие случайности». Не хватало еще под занавес засветиться.

Заранее забронировал номер в «Звездной». Скромный, стандартный, недорогой, как обычно.

К вечеру Владик прислал машину. Это нормально: встреча старых приятелей, однокурсников-заочников юрфака МГУ. Сидя в дорогом ресторане «Ваниль» за отдельным, в сторонку сдвинутым столиком, и выпив по третьей, они стали, как всегда, вспоминать юность, однокурсников, общих девушек, немного прошлись по высшей власти, коснулись любимой темы «куда Россия катится?». Потом Дымков изложил свои планы, мол, пора, потом получил от Владика заверения, что «там все в ажуре, письмо-приглашение будет за неделю, налик у тебя забираю – сразу переведу из своих в офшор на остров Мэн, оттуда резидент по твоей команде – в «Райффайзен», мой человек тебе поможет юридически». Дымков осторожно и мягко переспросил: «Так все на Мэне на одном счете будет?» – «Ну я ж тебе сказал, чего одно и то же спрашиваешь? Хочешь, завтра все бумаги с реквизитами бери и…»

– Нет, нет, Владя, как договорились, перед самым отъездом. Я тебе так благодарен, дружище!

– Ну кончай, судья, сколько можно! Я же просил без этих сантиментов. Вот в гости приеду в Альпы твои, напоишь…

– Но как!.. – с выражением изрек Дымков, поднимая рюмку.

Он улыбался, но не было покоя на сердце и в мыслях Дымкова. И быть не могло. Может, зря он Владьке ничего не рассказывает? О звонке, о том, что пережил… Нет, нет, дал же себе слово: никому. Ни Владьке, ни Грине – ни-ко-му! Надо самому пережить это, избыть, отторгнуть, избавиться…

– Ну давай же, наконец! Это же пытка. Или уходи. Отодвинься, оденься и уходи. Давай не сегодня… Нет, нет, подожди, ну хорошо, я обещаю, обещаю… Боже!

Прикосновение…

Голышева Алла Осиповна сидела в кресле напротив рабочего стола следователя. И – тот самый случай! – не вызывала у Марьяны Залесской серьезного интереса. Марьяна понимала, что такое эмоциональное предубеждение в отношении подозреваемого категорически порочно и непродуктивно. Но с нею часто подобное бывало: надо выспрашивать, проникать в мозги, ловить на слове, составлять психологический портрет – а неохота! Вот отторжение какое-то! Вот ни на йоту не верится, что эта женщина имеет отношение к убийству и вообще к каким-либо преступлениям. Вдохновения нет, но работать надо. Добывать косвенные улики, строить догадки, надеяться на ассоциации. Тем более, что о ее романах с Севруком и Миклачевым Паша поведал – в объеме добытой им информации. Вполне, впрочем, скудной.

Марьяне вдруг захотелось с места в карьер задать совершенно невозможный, наивный, глупый, бессмысленный (в отсутствии детектора лжи) вопрос и прекратить на этом беседу. Или, наоборот, затеять. И она не удержалась…

– Алла Осиповна, простите меня, но я спрошу напрямик: не вы ли убили Миклачева Анатолия Зотовича?

Голышева, проявлявшая некие признаки волнения, вдруг застыла, замерла, словно подчинившись команде гипнотизера, и уставилась на Марьяну немигающим взором. В нем смешались недоумение, возмущение и ужас. Так она сидела с минуту, не шелохнувшись, приоткрыв рот. Потом опомнилась, ожила и неожиданно четко, внятно и невозмутимо ответила:

– В переносном смысле – возможно.

– Почему вы это допускаете? – в тон ее невозмутимости поинтересовалась Залесская.

– Я отнимала у кого-то счастье. И этот кто-то убил не меня, а его. Я так думаю.

– А вы были счастливы с ним?

– Да, очень.

– А с Романом Севруком, которого вы оставили ради Миклачева?

– Рома хороший. Он добрый и ласковый, любит меня несомненно. Я ему два года была верна. Ну, почти верна. Так, случайности… Именно поэтому я не хотела врать, хотела признаться ему, что у меня всерьез другой. Но не успела. Он застал нас. Он повел себе благородно, по-мужски. Не стал устраивать истерик. Просто переломил себя внутренне и продолжил общаться как коллега. Это не просто. Я попыталась смягчить, объяснила, покаялась – искренне. Я благодарна ему.

– Спасибо, что откровенны со мной. Коли уж начали, можно и дальше так… по-простому, по-бабски, без протокола?

– Валяйте.

– Я Марьяна, вы Алла – идет?

– Ага…

– Давай и я тебе кое в чем признаюсь… Мы почти ровесницы с тобою. У меня мужики тоже, как ты понимаешь, были, хотя внешне куда мне до тебя! Даже пара относительно удачных попалась. Но я одна, и ни хрена не сложилось. Именно потому и не сложилось, что часто бывало хорошо, но никогда не ощущала, что по-настоящему счастлива с мужчиной. Не сиюминутно, а вообще, в принципе, по душевному ощущению будущей жизни с этим вот конкретным человеком. Ты меня понимаешь?

Все, Голышева Алла Осиповна стала идеальной свидетельницей. Подловато, конечно, но Марьяна делала свою работу. Превратить свидетеля в приятеля или подругу входило, как она считала, в круг ее обязанностей, в набор профессиональных приемов.

– Чего ж тут не понимать? Это называется любовь, если я ничего не путаю, – улыбнулась Голышева.

– Ты любила его?

– Категорически нет. Нет, нет и нет! Но я была счастлива неимоверно, когда он делал это со мной. Была сумасшедшая похоть. Было желание отдаваться ему бесконечно, постоянно, всегда, везде.

– Такое впервые?

– В том-то и дело, что да. Хотя до него классные мужики попадались.

– Вот оно что! Так он был супер!

– Он был невероятен, Марьяна. Невероятен. Он был небывало искусен и непередаваемо, просто непередаваемо нежен. И сказать, что он не торопился, как большинство самцов, – ничего не сказать!

Марьяна почувствовала, что здорово завелась. Кровь прилила к щекам и туда.

– Что, закипела? – не без легкого злорадства поинтересовалась Голышева, лицо которой тоже мгновенно покрылось краской, глаза увлажнились и руки заметно задрожали. Потом она вдруг приоткрыла рот, чуть приподняла голову, обхватила ладонями и резко обрушила ее на колени в пароксизме истерического рыдания.

Десять минут ушло на то, чтобы успокоить ее и самой прийти в себя. «Ну и допросик выдался! Такой впервые! А ты туда же со своей интуицией, кобыла ленивая, – мысленно отметила про себя Марьяна. – Но зато какая подвижка, сразу многое проясняется! Неужели вариант «Империи чувств»?

Голышева окончательно пришла в себя. Припудрилась, подкрасила ресницы, подправила макияж. Марьяна терпеливо ждала, не произнося ни слова.

– Мы расстались три месяца назад. Он ушел очень мягко, интеллигентно. Сказал, что неодолимо полюбил другую женщину, не хочет лгать. Но сказал, что со мной ему было фантастически хорошо и, если я хочу, мы можем видеться иногда. Я чуть с ума не сошла от бабской уязвленности, я орала, а он был мягок и печален. В конце концов, он подкупил меня предложением встречаться иногда. Я себя этим смирила. Если бы не надежда время от времени быть с ним, наверно, я бы сделала что-то похожее на то, что случилось. Нет, вру, конечно… Просто бы убила, бесхитростно. Ладно, не слушай меня, болтаю ерунду.

– Скажи… это очень важно… он, по-твоему, просто ходок, просто азартный охотник за бабами или эротоман, свихнутый на этом деле, или психически больной? Проще говоря: он банальный е-рь или?..

Алла Осиповна на секунду задумалась.

– То, что эротоман, охотник, сдвинутый на бабах, – пожалуй, да. Но не это в нем главное, не это стержень. Он далеко не примитивен. Я же говорила: он изыскан и изобретателен, причем, как мне кажется, не по книжкам, не по «Камасутре» какой-нибудь. Он не клюнет… не клевал на первую встречную. Я не раз замечала, насколько безразлично он проходил мимо красоток с формами секс-бомб. Ему было нужно что-то другое. И он это другое словно бы найти не мог, но присматривал.

– И в тебе не нашел?

– Стало быть, нет, если бросил.

– О чем же может идти речь?

– Я не знаю, Марьяна. Не знаю. И какое теперь это имеет значение?!

«Вполне возможно, что решающее», – подумала про себя Залесская и попрощалась.

Проводив Голышеву, Марьяна отчетливо поняла, чего она хочет. Да, да, конечно, она живая и нормальная женщина, поэтому откровения Аллы завели ее не на шутку, и это состояние не отпускало, не давало сосредоточиться. Однако каким-то странным образом оно сосуществовало с другим, имеющим прямое отношение к следствию. Она знала такое в себе, ей знаком был этот лихорадящий азарт поиска разгадки. Марьяна позвонила Кудрину, попросила две минуты и метнулась на третий этаж, по ходу формулируя мотивы просьбы, если еще не поздно.

Прикосновение. Настойчивое, властное, непререкаемое. Движение пальца вглубь – на миг, будто случайно. И вновь едва ощутимый контакт – нежность. Вскрикнула, рефлекторно сжала кисть его руки со всею силой, на какую способна была ее рука. Стон, просьба, мольба: «Ну пожалуйста… ну…»

– Андрей Иванович, вы уже говорили с этой Салаховой – как ее?..

– …Анна Саидовна… Вызвал на сегодня, как раз через час должна явиться. Точнее – не вызвал, попросил…

– Вот и у меня к вам просьба: отдайте ее мне.

– Да бога ради – приходите, вместе ее порасспрашиваем.

– Нет, Андрей Иванович, я должна… вернее – хочу наедине. По-женски с ней поговорить, как только что с Голышевой.

– Результаты?

– Точнее – первые представления о важных для следствия манерах, способах и особенностях его поведения с женщинами.

– Понял. Вы хотите сказать, что…

– Да, при вас ничего подобного узнать невозможно. Простите, Андрей Иванович, но…

– Все ясно. Никаких возражений. Если женские секреты приведут к разгадке мужских…

– Не исключено. Так вы уступаете?

– Ждите ее у себя… – Он поглядел на часы… – в 16.10, если не опоздает. Но завтра с утра на доклад. И уж придется без недомолвок, Марьяна Юрьевна.

– Уверены, что я вас не смущу? – Она устремила на него взгляд, неизменно направленный слегка поверх головы собеседника, куда-то в стену или вдаль. Взгляд был лукаво насмешливый и немного вызывающий.

– Я возьму себя в руки, – подчеркнуто серьезным тоном пообещал Кудрин, и они оба рассмеялись.

Нет, не получалось избавиться от кошмара! В самолете он вновь ощутил страх и тянущую боль в сердце – он знал точно, что это на нервной почве. А что, если попросить Гриню, но ничего ему не рассказывать? Да, так можно, так надо!

Вернувшись в Славянск, Олег Олегович перво-наперво позвонил по условленному давным-давно телефону. Услышав старушечий голос, произнес контрольную фразу: «Простите, мадам, номером ошибся». И тотчас положил трубку. Это означало, что он просил встречи у Грини. Они не виделись года два. Олег Олегович хотел обратиться с последней просьбой. Просьб этих всего-то было три-четыре за все время знакомства. Остальное – так, по мелочам, информация. Но на сей раз…

ЭТОТ ЗВОНОК НА МОБИЛЬНЫЙ С ТОГО СВЕТА…

Салахова Анна Саидовна не опоздала. Была она грустна, спокойна и хороша красотою метиски, когда, вопреки известному пророчеству Киплинга, сошлись-таки вместе Запад и Восток: раскосые зеленые глаза, длинные ресницы, тонкие черные дуги бровей и изящный, чуть вздернутый носик, славянский овал лица и натурально-рыжеватые, слегка вьющиеся волосы, волной ниспадающие на плечи и… голливудская плакатная грудь «а-ля Мерлин», – впрочем, достоинство вполне интернациональное.

Марьяна еще раз убедилась, что покойный ловелас Миклачев искал не только внешнего совершенства партнерши, но и разнообразия типов женской красоты.

На этот раз она решила не прибегать к шоковой терапии, огорошивая лобовым вопросом. Но не удержалась…

– Анна Саидовна, вы любили Анатолия Зотовича?

– Да, конечно… наверно…

– А он вас?

– Наверно… – Ее интонации выдавали плохо скрываемое безучастие или одолевшую апатию. – Я готова была жить с ним, выйти замуж. Он был… внимателен, ласков, говорил о нашем будущем, я верила, я хотела…

– Простите, я вынуждена задавать не всегда деликатные вопросы. Как быстро вы сблизились после первой встречи?

– Ничего не было почти месяц. Он говорил красиво, ухаживал красиво, рестораны, загородные прогулки под луной. Но я не могла преодолеть… У меня, кроме мужа, никого не было прежде. Ну, если не считать одной девичьей глупости. Мама воспитала меня в восточных традициях. И отец, пока был жив… Опыт замужества в этом смысле ничего не менял. Это внутреннее, сильное табу. Я дала понять, и он не настаивал.

– А когда вы преодолели табу – что тогда?

– Что? – Роскошные глаза Салаховой загорелись тусклым, рассеянным светом, руки стали нервно теребить сумочку из дорогой кожи, она безотчетно сменила положение безупречно стройных ног, потом вернулась в прежнюю позу. – Ничего, все как обычно, нормально. А что вы хотите услышать?

– Анна Саидовна, способ убийства вашего знакомого вынуждает нас подозревать, что здесь замешана женщина. Вас я не имею в виду, у вас абсолютное алиби. Но вы должны нам помочь. Мы ищем убийцу. Для этого необходимо понять мотив, по которому совершена столь изуверская, экзотическая, хладнокровная расправа. Пожалуйста, расскажите мне искренно, по секрету, как женщина женщине, каким он был любовником, как вел себя, что было особенного в его сексуальности.

Она как бы померкла на глазах, съежилась, закрыла лицо руками и заплакала. В отличие от более экспансивной Голышевой она рыдала тихо, но эти всхлипы выдавали страдание не менее глубокое, чем у ее предшественницы.

Марьяна не пыталась ее утешить, сидела молча, ждала. Наконец Салахова успокоилась.

– Я любила мужа, но… ничего не чувствовала, понимаете. Почти ничего. Не могу сказать, что мне было плохо с ним. Нет, приятно, но… не более того. Вы женщина, вы поймете. Я просто не знала, что такое приближение оргазма и сам оргазм, какое это переживание, какая вспышка, какой… взлет. Тимур это понимал, мы оба понимали. Он что-то пытался, я тоже, я старалась ни о чем не думать, но ничего… ничего – понимаете? Дочь родилась, жили мирно, хотя небогато, он инженер-технолог на заводе. Я иногда думала о любовнике, понимала, что только помани, я ведь не уродина. Столько мужчин заглядывалось… Но не могла себе позволить, я уже объясняла…Ну и вот, когда у него появилась другая, он сказал мне все. Он не хотел отдавать машину, а я очень привыкла, она словно что-то заменяла мне в жизни, восполняла. Появился Толя, стал помогать. А через месяц знакомства и ухаживаний я сдалась. Я его не то чтобы полюбила. Именно захотела. Я мечтала, что именно с ним… И тогда…

Она снова была на грани, навернулись слезы, но Марьяна мягко и сочувственно прошептала «Анна Саидовна, не надо, пожалуйста», и это подействовало. Салахова быстро взяла себя в руки и продолжила:

– …Тогда это случилось. У него дома. Он делал со мной такое, о чем я только читала или смотрела украдкой от мужа или слышала от подруг. Я ведь много читала всякого, я филолог все-таки. Но это было даже больше. Я не подозревала, что так можно чувствовать, такое можно пережить. Он меня переселил в другую реальность. В космос, в невесомость… Я испытала это впервые и так сильно, что потеряла сознание. Он приводил меня в чувство. Это нельзя передать.

– И вы при этом не можете сказать с уверенностью, любили его или нет? – удивилась Марьяна.

– Да, не могу. Как ответить, любишь ли ты наркотик, если подсел на него? Была сумасшедшая тяга испытать это еще, еще… Он стал курьером, доставляющим невероятное удовольствие. Секс с ним превратился в подобие дозы. Я любила его как человека, приносившего бесплатную дозу и ничего взамен не хотевшего, кроме моего тела, понимаете? Я совершенно теряла над собой контроль и наносила ему травмы. Я раздирала ему кожу на спине в кровь и ничего не могла с собой поделать. Он не протестовал. Ему это нравилось, я чувствовала. И так два месяца, по два примерно раза в неделю. И каждый раз – до обморока, до состояния, когда кажется, что ты сейчас умрешь или убьешь. А потом…

– Что?..

– Как вам объяснить? Он изменился. За две-три встречи превратился в другого любовника. Все то, что предваряло оргазм и само по себе доставляло жуткую радость и невыносимо сладкую муку, – все прекратилось. Он стал примитивен и прост, почти как бывший муж. Он стал грубей, поспешней, резче. Я не успевала за ним. Я только подходила к границе, за которой все это чудо и безумие начиналось, а он уже… ему уже ничего не надо было. Когда я пыталась объяснить, он удивлялся. Или делал вид, что удивляется. Потом стал раздражаться. А потом… потом его убили. Вот и все.

Марьяна выслушала, как ей показалось, банальнейшую фабулу короткой любовной связи между завзятым, прожженным ловеласом, циничным городским Казановой и якобы фригидной дурочкой-красоточкой. Соблазнил, потешился, надоела, бросил. Встретила, заинтересовалась, ворвалась в мир большого секса и… бросили ее.

Но почему с Голышевой он прощался так деликатно, мягко, необидно, а здесь, где его самолюбие самца, соблазнителя, казалось бы, должно по полной программе торжествовать и тешиться, он словно бы «сворачивает» связь, сперва умышленно отказываясь от ласк, а потом – бестактно, безоглядно, мужиковато?

Раб настроения? Каприз пресытившегося охотника за женщинами? Новое увлечение?

Он сознательно и резко превратил секс с партнершей в нечто механистическое, как бы изгнал из него то искусство, которым владел и пользовался для совместного восхождения к апофеозу.

Следователь-аналитик Марьяна Залесская сама до конца не отдавала себе отчет, зачем так явно и заинтересованно «залезает в постель» к Миклачеву и его барышням. Она даже попыталась поймать себя на грешном и постыдном женско-обывательском интересе к подробностям интимной жизни других людей. И не могла не признаться себе, что эти подробности ее волновали. Но она трезво относила это к нормальному проявлению женской сексуальности, каковой не была лишена, несмотря на небогатый опыт и отсутствие классических внешних признаков.

Нет, нечто иное, вполне прагматичное, диктовало ей вопросы и подогревало интерес. Это нечто имело прямое отношение к личности убитого. Марьяна решила отталкиваться от доминанты характера и, соответственно, от версии, которую, несмотря на омерзительные детали преступления, она для себя сформулировала вполне поэтично и даже романтично: «любовь и смерть». Надо отработать эту «поэму» до конца, а уж если упрешься в тупик – искать иные поводы и мотивы.

Сволочь! Сволочь! Мразь! Садист! Нет, пожалуйста, не уходи, ну пожалуйста… Гадина, сука, тварь ты поганая, тварь… Ну все, все, прости, я согласна, делай что хочешь, прости, иди ко мне, иди ко мне, я очень прошу тебя, очень прошу…

«Белокурая бестия» Паша Суздалев методично реализовывал все, что наметил.

Мать убитого Миклачева помочь не смогла. Горе сильно надломило эту пожилую и без того несчастную женщину, потерявшую мужа, а при его жизни все последние годы терпевшую пьяные выходки и побои отставного мента. Она беспрерывно плакала, твердила одно и то же, какой был хороший мальчик, и все предположения относительно небезупречного образа жизни сына отметала в принципе: «Да что вы! Толенька – он…» Дальше шли эмоции слепо любящей и ослепленной горем матери. Самое безнадежное заключалось в том, что, судя по ее репликам, он вообще не делился с нею никакими подробностями личной или профессиональной жизни, а уж интимной – тем более. «Хороший мальчик» позванивал, изредка забегал, подбрасывал деньжат – все. Кстати, по нынешним временам это уже немало, но для следствия – увы! – нужно нечто более обстоятельное.

Паша не стал даже касаться наиболее пикантной детали преступления, понимая всю бестактность разговора об этом с матерью покойного. Единственное, что смог он извлечь для себя полезного, – фраза женщины из ее горестных воспоминаний о «прекрасном мальчике, Толеньке моем»: «Он еще с детства, сыночек мой, честный был, никогда слово не нарушал, и такой целеустремленный – если надо было добиться чего, то обязательно шел до конца».

Это совпадало с отзывами двух одноклассников козловской школы, с которыми уже успел переговорить Паша, и привносило четкую, не подлежащую сомнению характеристику. Могло пригодиться.

С судимостью было куда интереснее.

Внимательно изучив дело в архиве Козловского горсуда, Паша пришел к выводу, что этот Миклачев был либо совестливый, искренний человек, либо холодный, талантливый психолог и позер. Непреднамеренно задавил пожилую женщину, а по стенограмме последнего слова каялся так, словно только тем и занимался, что старушек, как Раскольников, глушил, да вот, к Богу пришел, жизнью искупить готов. Бил на жалость судьи? Похоже. А судья – то, кстати, ни много ни мало сам Дымков, который давно уже в Славянске работает и слывет суровым и неподкупным. Его редкая по нынешним временам репутация Паше была известна хорошо еще и потому, что бандит и насильник Подушкин, изловленный и жестко взятый лично Пашей летом 2007 года на квартире у любовницы, получил от Дымкова, несмотря на слабоватую, честно говоря, доказательную базу и мощные усилия защиты, 20 лет строгача, на год больше, чем просил прокурор. Паша участвовал в процессе, и на паре других побывал, где Дымков вершил правосудие. Такого разжалобить или провести крайне трудно. Тем не менее срок условный, штраф огромный, но деньги – дело наживное, а вот годы в колонии не вернешь.

То ли в те времена Дымков еще не стал таким принципиальным и жестким, то ли… купился на раскаяние парня.

Нет, конечно, можно допустить, что Миклачев и впрямь терзался, аки грешник библейский. Но с законностью приговора не все так очевидно, тем более что и обжаловать его дочь убитой не стала. Что-то не то… Купился ли Дымков, а может, все же купили?

Паша вдруг осознал, что профессиональная судьба Миклачева как юриста могла не раз пересекаться с «подопечными» Дымкова. Он немедленно отправился в архив Левобережного суда, одного из четырех райсудов Славянска. Предъявив удостоверение, был препровожден в пыльное помещение со стеллажами, на которых краска облупилась еще при советской власти. Обнаружив там «послужной список» судьи в виде пяти сотен с лишним дел объемом примерно в три тысячи томов, обозвал себя кретином и по мобильному вызвонил секретаря теперь уже бывшей миклачевской конторы Елену. Разумеется, архив адвокатской фирмы в порядке, выписки из всех дел, что вел Анатолий Зотович, систематизированы, но… черт побери, конторе-то всего три года с хвостиком. Так что Леночка с забавной фамилией Тутышкина могла предложить лишь часть искомых документов. Кстати, с этой Леночкой тоже надо безотлагательно поговорить – за короткой юбкой, демонстрирующей симпатичные ножки, Миклачев вполне мог увиваться.

Выругавшись про себя крепенько, Паша начал просмотр протоколов за 2003 – 2007 годы. По счастью, имя адвоката значилось в одном и том же пункте на первой странице. Это существенно сократило время поиска. Он обнаружил и отложил двадцать три дела, которые сводили в зале заседаний Дымкова и Миклачева.

Суздалев не слишком-то отдавал себе отчет, на кой ляд он делает эту работу, если не движет им ничто, кроме легкого недоумения по поводу одного-единственного давнего приговора. Впрочем, он и не собирался копаться в этих талмудах. Он бегло, наискосок читал обвинительные заключения прокурора в поисках аналога, пусть не полного. И нашел.

В феврале 2005 года Миклачев защищал некоего Лопатникова, 24 лет от роду, то есть почти ровесника Миклачева на момент судебного процесса над незадачливым водилой. Этот Лопатников совершил причинение смерти по неосторожности. Погибла теща. Способ и орудие преступления были поистине уникальны. В пьяном гневе или кураже, будучи у себя в квартире, он обозвал тещу нецензурно и вышел из кухни. Теща вслед послала ему пару ласковых и захлопнула за ним дверь. И тогда Лопатников в гневе распахнул эту дверь ударом ноги, со всей дури. И так он ее умудрился распахнуть, что металлическая ручка угодила аккурат в висок теще, которая именно в этот момент нагнулась, чтобы поднять слетевшую с двери декоративную подковку. А слетела она после громкого ухода Лопатникова. Висела на счастье – принесла гибель: вот же ирония судьбы!

Лопатников молодой был мужик, семейный. Положительные характеристики из банка, куда устроился водителем после армии. Из военной части, где шоферил, – панегирики. Жена на четвертом месяце. И что? Дымков впаял ему за причинение смерти по неосторожности два вполне реальных года общего режима. Даже не колония-поселение. Это что? Похоже, критерии размыты. То ли закон, то ли симпатии личные, то ли…

Паша вспомнил любимую поговорку своего бывшего коллеги, опера Димки Зуйко: «Не берет только архангел Гавриил». Когда уточняли, почему именно Гавриил, Димка тягостно вздыхал и констатировал: «Не предлагали!».

Полистав еще пару часов протоколы, Паша решил плюнуть, осознав бесплодность этого занятия.

В тот день, когда Паша глотал пыль в архиве, дверь на девятом, последнем этаже квартиры № 35 дома № 14 по ул. Енисейской была вскрыта отмычкой бесшумно и филигранно. Толя Маков по кличке Щелчок по-другому и не работал: практика, стаж, опыт. Братан Мишаня Маков по кличке Рупь стремал одним лестничным пролетом ниже, чтобы видеть и Толика, и площадку восьмого этажа – на всякий случай. Когда Щелчок дверку открыл, Мишаня в три мягких прыжка взлетел по пролету и прошмыгнул вслед за братом, прикрыв за собой тихонечко.

Навел Панин, свой участковый по этому району. Работали уже в четвертый раз совместно. Панин долей оставался доволен. Откуда чего узнавал – не их было дело. Их дело – зайти и взять, но только бабки и цацки. И ничего другого. Щелчок и Рупь после второй отсидки стали домушниками мудрыми и не жадными. Усекли – усвоили: барахло не берешь – дольше на свободе гуляешь. Панин шепнул: баба упакованная, одна, днем на работе всегда, приходит поздно. При обходе приметил два замочка, оба хилые – по его разумению. Другой охраны нет. Сказал: лично отследит уход, по телефону скомандует.

Так и было, утром звякнул.

Вошли спокойно: заперт был только один нижний замок, совсем плевый. Щелчок миновал прихожую и застекленную дверь гостиной распахнул. И остолбенел. Так же, из-за спины глянув, застыл Мишаня. Посреди комнаты, вся в кровище, лежала красивая баба в распахнутом халате. Ясно – хозяйка. Обоих одна мысль резанула, чуть опомнились: подстава. «Панин, сука…»

Щелчок шепнул сдавленно, хрипло: «Ноги делаем!» Они попятились, не в силах оторвать взгляда от женщины, которой здесь не должно было быть, – живой, а тем более мертвой. Тихо вышли из квартиры, озираясь, дверь входную Мишаня прикрыл, но прихлопывать не стал – лишний звук. На два этажа спустились, с трудом себя заставляя не бежать, а потом уж не выдержали. Опомнились в двух кварталах от дома. Дворами, с нервной оглядкой, прошмыгнули на центральную улицу Гагарина, где Мишаня оставил «жигуль». Сели, дали по газам, ехали молча, ошалевшие. У дома, где квартировали, остановились.

– Ушли вроде, – сказал Щелчок, закуривая. Руки его, всегда уверенные и твердые, подрагивали.

– Сфотографировать нас могли, – предположил Рупь, тоже закурив. – Лошары мы. Глазки дверные у соседей не залепили. Оборзели.

– Если Панин, сука, подставил, то могли и через глазки, – как еще-то? Но это вряд ли. Ему западло. Да и себя же закопал бы. Чего-то не то. Мне сдается, братуха, что фишка легла как-то не так. Не пофартило нам в натуре, и ему тоже. Чего-то не срослось. Но если до вечера этот мент не позвонит – рвем когти.

Щелчок оказался прав лишь отчасти.

Вечером Панин позвонил, сказал условное слово, которое означало место встречи. Братья решили рискнуть, но провериться хорошенько, все окрест обнюхать. Пришли к выводу, что чисто, засады нет. На всякий случай Мишаня схоронился в беседке во дворе соседнего дома, откуда хоть как-то видно было, а к Панину на скамеечку подсел один Щелчок, старший из погодков, считавший себя ответственным за судьбу младшенького.

Панин услышал, как было дело, и ох-л. Щелчка не проведешь, так мент Ваньку не валял бы.

Панин перебздел по полной. Поклялся, что рано утром, часов в восемь лично пронаблюдал, как она вышла из дома и отправилась в сторону автобусной остановки. «Видно, вернулась, не мог же я там весь день ошиваться, вас дожидаясь! Вот невезуха, ну и дела!»

Панин соврал.

В 7.15 он и впрямь пришел в штатском и выбрал точку для наблюдения – за углом трансформаторной будки метрах в ста пятидесяти от подъезда. Зрение орлиное, но ее не заметил. Выходили разные, всех в лицо знал, третий год на участке. Только один незнакомый был, высокий такой, лет тридцати пяти, с инструментальной сумкой на плече. Аккурат мимо прошел, к проходному двору в соседний переулок. Еще оглянулся пару раз, словно искал кого-то глазами.

Двор насквозь просматривался. Панинские «бинокли» разглядели даже, как этот слесарь или автомеханик (странный какой-то!) открыл водительскую дверцу белых «жигулей», «копейку» лохматого года выпуска, сел и по газам. Профессиональная память запечатлела цифры номера – 638. А почему запомнил: телефон в его, панинской квартире начинался именно с этих цифр. А вот буквы и серию не зафиксировал, переключил внимание.

Он продолжил наблюдение за подъездом. Но хозяйка до восьми пятнадцати не появилась. А дальше не мог: совещание в управе, опоздаешь – яйца оторвут. Положился на авось.

А Щелчок ошибся в главном. Их сфотографировали. «Снимок» хоть и смутный, слеповатый, как она сама, «сделала», глянув в дверной глазок в самый для них неподходящий момент, соседка из 36-й квартиры, бабуля Настя. Поскольку на улицу уже не выходила, только по квартире с ходунками, глазок дверной панорамный да еще телевизор цветной и балкон были единственными окошками во все еще интересный мир для инвалида первой группы, ветерана органов исполнения наказаний, старой стукачки Анастасии Ивановны Крынкиной. В это «окошко», напоминавшее те, привычные, на дверях камеры, бывшая надзирательница поглядывала по обыкновению раз по десять на дню, на шумок или просто на удачу, и порой не зря. Вот и сегодня сразу два «кадра» углядела. С утра к соседке тот мужчина звонил, что давненько не захаживал, а раньше чуть не каждый вечер. Открыла она ему. А потом, часа через три, двое каких-то мужчин быстро от двери ее отходили и вниз по лестнице… И чего это Алла-то днем не на работе, как обычно? Приболела, что ли? И мужики повадились…