Текст книги "Откровенные романы"

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на дорожку на краешек полки. Стало так одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которой вынесли абсолютно все вещи и даже вынули окна и двери, и сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие, и колеса по рельсам застучали медленней – все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок, и он тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом бегущие по купе тени, перемежаясь, накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» – подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях еще раз купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться!» загадал я. Наконец, рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

– Вы не зашли!?

– Зачем?

– Попрощаться.

– Зачем, – тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.

– Пра-а-авда за-а-чем, – сказала она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

– Так глупо, – сказал я, – один миг счастья!

– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.

– На счет вас не знаю, а мне, … а мне, ну как-то, … – растерялся я, не зная как продолжить.

– Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, – с грустной улыбкой в голосе сказала Маша.

– Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

– Вот так! – она спрятала ее у себя в кулачке.

– На память? – грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

– На память! – согласилась Маша, и голос ее дрогнул.

– Будете меня вспоминать!? Это хорошо.

– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.

Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.

– Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.

Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся – она, робко оглянувшись, сама, быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.

Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.

Глава 3

Зайдя в пристанционное здание, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.

«Михаил. Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, что бы Вы, не дай бог, не услышали. Я не знаю что со мной.

Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц. Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один, два дня. Не думаю, что из Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше послание отправляйте письмом или секретками. (Это не классическое закрытое письмо, а т.н. секретка – сложенный листок бумаги с рукописным адресом и наклеенными марками. прим автора.) Если будете писать открытку, пишите холодно – насколько возможно – я пойму. Не хотелось бы доверять чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».

Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, увидел, легкий рессорный двухместный экипаж. На открытой пролетке, с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый Захарыч! Он уже не первый раз встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры – он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил он отрывисто, четко по военному, но глаза всегда смотрели – по-доброму и ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах, и мы неторопливо тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.

Белое каменное здание подсвечивалось красным светом из окон. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками и провинциально-доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками – у дежурной по этажу. Рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Наконец то, этот долгий, … долгий день закончился», – подумал я. В прекрасном расположении духа я уснул, и легкая улыбка застыла на моих губах. Мне должны были сниться добрые и счастливые сны, про мою юную учительницу, но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.

На следующий день у меня было много ответственной работы, но что бы я, ни делал, всегда в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение и, купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали.

«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел невпроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор – смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, что-то делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее, наши важные государственные дела двигаются. Не думаю, что эта работа у меня займет больше недели. Ваш Михаил».

Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.

«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вновь вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Надо воспользоваться старым маминым рецептом: обильно попить пустырника и корня пиона – но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться – как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».

Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы – путь был больше известен почтовому ведомству.

«Мой дорогой Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала, и целовала, и думается, когда лягу спать – положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече – Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас.

Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М.»

Я трижды прочитал письмо. Положил его в центр круглого стола, и ходил почти полчаса, обдумывая ответ. Наконец, решительно обмакнул перо в чернильницу:

«Милая Маша! На той неделе думаю, все мои производственные дела подойдут к концу. Основное место моего пребывания – полигон офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме. Даже если обстоятельства вынудят меня уехать (что очень маловероятно) – это ничего не значит. Я буду писать Вам и оттуда, хотя я, конечно, втайне желаю нашей скорой встречи. Но это решение всецело зависит от Вас. Если Вы согласны напишите, как бы Вы это хотели устроить? Ваш Михаил».

Следующее письмо от нее пришло в пятницу.

«Здравствуйте дорогой Миша. У нас сегодня отмечали праздник Иван-Купала. Катались на лодках за счет заведения. Жгли смоляные бочки. Были даже салюты. На фуршет давали ломтики семги и шампанское. Но мне не было весело. Неотступно думаю о Вас, и считаю дни до нашей встречи, но вот как это устроить – ума не приложу. Здесь встретила своих знакомых по Петербургу – Алентовых. Парочка очень зловредная. Если до них дойдут слухи о наших отношениях, они непременно сообщат мужу. Так что встреча здесь – очень нежелательна. Можно конечно поехать к Вам. Думаю, Вы могли бы все устроить, но это такой низкий поступок с моей стороны, что и Вы, и я сама, перестану себя после этого уважать. Тайно приехать, встречаться в захолустной гостинице – это выше моих сил. Короче я сама не знаю, как быть и вполне возможно, что Господь противится нашей встрече. Стоит ли усердствовать? Может все оставить, как есть, и вспоминать друг друга самыми добрыми словами. Ваша М».

Поздно вечером в пятницу, перед закрытием, я отнес на почту письмо, которое написал; торопясь – в надежде, что к понедельнику получу от нее ответ.

«Как я соскучился Маша! Пишу быстро. Думаю, успею сегодня отправить. Хорошо бы приехать к Вам в понедельник – или раньше. Узнавал. На извозчике не дорого. У меня есть хороший знакомый – Захарыч, которого я знаю давно. Предварительно, я уже все обговорил. Я подъеду, и не буду выходить из пролетки. Зайдет он. Вы должны быть собраны, и последовать за ним. Мы можем направиться на берег Финского залива, подальше от глаз и просто посидеть, покупаться, попить шампанское; или приехать в гостиницу, против которой вы возражали. Или сделать первое, а потом и второе. Короче это мои предложения, а Вам решать. С ответом не задерживайте. Ваш Михаил».

В этот раз письмо от Маши пришло раньше обычного, вечером в субботу – и это было как нельзя, кстати, так как я весь истомился. Оно было совсем коротким как выстрел.

«Я согласна на все. Полностью доверяю Вам. Жду. Надеюсь. Ваша М».

Утром в воскресенье, когда еще только, только первые лучи солнца коснулись зеленых макушек Церкви Петра и Павла – мы с Захарычем отправились в путь.

Выехав из города: мы проехали старое лютеранское кладбище, потом православное кладбище и мост через новый отводной канал. Повозка шла ходко. Сильно трясло, но я почти не замечал этого. Мелкая нетерпеливая дрожь, время от времени пробегала по моему телу, и одновременно хотелось спать. Всю ночь – я почти не сомкнул глаз. Возбуждение не покидало меня и не давало расслабиться. По подсчетам Захарыча, к десяти часам, если все будет благополучно, мы должны были добраться до места. Солнце стало пригревать. Чувствовалось – день опять будет жарким и душным.

По пути мы заехали в рощу, которую посадил Петр Великий. Здесь было прохладно и немного сумрачно. Мы сделали небольшой привал, испили ледяной воды из источника и набрали с собой в жестяной бидон. Источник был белокаменный с двумя ангелами, которые руками поддерживали струю. Кругом было много мусора. Захарыч плотно закусил вареными яйцами и домашними пирожками с творогом. Я от предложенного угощения отказался – так как перед этим, обстоятельно почистил рот зубным порошком.

Отдохнув, мы продолжили свой путь по едва накатанной дороге. Местность изменилась. Кругом высились старые дюны, покрытые лесом. Местами перешейки были связаны чистым песком. Повозка пошла трудней. Чувствовалась близость Финского залива. Колеса тонули. Лошади было нелегко. В отдельных местах, нам с Захарычем приходилось выходить и идти рядом, пока не кончался такой рыхлый участок. Наконец вдали показалась Канонерская слобода, и мы свернули на тракт. Наша каурка сразу побежала веселей.

Спустя еще полчаса пути, показался нужный нам пансионат. Двухэтажные деревянные дома выглядели добротно. Все строения были покрыты листовым железом зеленого цвета. Фигурные крыши затейливо устремлялись в небо. В боковых флигелях были устроены: столовая, библиотека, бильярдные и карточные комнаты.

Захарыч отправился разыскивать Машу. Я приспустил полог и в небольшую щель, в нетерпении осматривал площадь. В центре высился величественный памятник Петру I. Вытянутая рука его, основательно обгаженная голубями – показывала в сторону Финляндии или Швеции. Взгляд был строгий и даже воинственно-страшный. Кругом стояли скамейки, на которых сидели отдыхающие. Дамы, все сплошь, были с зонтами, и очень задумчивы. Мужчины, красовались в шляпах на английский манер; а дети в панамках или больших мексиканских уборах до трех пядей в диаметре, с подвязками под подбородком. Некоторых ребятишек родители катали на пони, осторожно ведя их под уздцы.

Наконец, он увидел возвращающегося Захарыча. Старый солдат не потерял выправку – шагал бодро и размашисто. Чуть поодаль, сильно отстав, шла Маша, изображая скучающий вид – как и все вокруг. На ней было свободное светлое платье с завышенной талией. Длина его была, почти до щиколотки. Поверх него – легкая, кофейного цвета, кофточка из джерси. В руках она держала собранный зонтик, а на голове у нее была изящная темная шляпка с искусственными розами. Лицо ее было закрыто коричневой вуалью.

– Поступила команда отъехать, – проговорил Захарыч, взбираясь на облучок. – Тут слишком людно. Мария Александровна, сказала, что лучше забрать ее у детской веранды. Там, за деревьями, – возница показал рукой. – Она сама подойдет.

Я изнывал от нетерпения, но пришлось подчиниться. Мы встали в тени – за большим раскидистым деревом. Веранда сплошь была увита плющом и почти пуста. В ней только тихо играл, сам с собой, оловянными солдатиками маленький мальчик, одетый в матросскую форму.

Неожиданно пролетка скрипнула, подалась вниз и в нее быстро, и легко как ветер, забралась Маша. Она, молча и строго, поставила мне пальчик в белой перчатке к губам.

– Тс-сс! Все потом!

Закрывшись зонтиком, она как мышка, спряталась в глубине. Только когда мы отъехали на порядочное расстояние и остались одни, она собрала зонтик и мягко прильнула ко мне всем телом. Я поцеловал ее так продолжительно, что кажется, умер. Я бы может, еще целовал, но она уже начала нетерпеливо колотить меня кулачками по спине.

– Que vous faites! (Что вы делаете. фр.) С ума сойти! – проговорила она воодушевленно и восторженно, переводя дыхание. Лицо ее зарделось, а глаза сияли чистым умытым блеском в тени кожаного верха.

– За все дни отсутствия! – проговорил я с улыбкой и, взяв ее узкую ладошку, начал снимать белую перчатку. Потом прикладывал каждый пальчик к своим губам и, целуя, говорил:

– За папу, за маму, за братика, за сестричку.

Маша светилась от радости и счастливая улыбка не покидала ее лица.

– Давайте уж тогда манную кашу?

– А нету!

– А ищите. Ничего не знаю. Хочу!

– Сто лет не пробовал ее, но все в наших силах – желание сударыни закон!

– Шучу! Шучу! – она выглянула из пролетки. – И куда мы собрались?

– Просто едем – пока не знаю.

– А у меня для вас сюрприз, – воскликнула она весело.

– И какой?

– Я вчера ходила… ходила, думала…

– И что в итоге?

– Представляете, сняла дачу на неделю! Собственно не всю дачу – флигель, пристройку к дому с отдельным входом. Хозяйке объяснила, что приезжает муж. Впрочем, она на меня так смотрела – думаю, все поняла.

– Вот это сюрприз! Но у меня только четыре – ну может быть – от силы, пять дней!

– Я понимаю, но меньше недели снимать было не с руки – итак для меня это было испытание.

– Я деньги отдам.

– Чепуха. Я уже и продуктов вчера завезла. На неделю хватит или нет, не знаю, но с голоду не умрем. И даже Кокур ваш любимый удалось достать.

– Не может быть! – изумился я.

– Правда! Правда! – заверила она меня с торжествующим выражением лица.

– У меня нет слов. Мало дней, мало! Командировку мне бы отметили и задним числом, это не проблема: Сестрорецкий завод для меня как родной, меня все знают, но меня требует по неотложному делу генерал Хлебников – будь он неладен. У них проблемы с баллистикой. Не пошли испытания. И сроки, сроки! Я уж и так, отпросился до четверга. Ворчит старик. Ну, буду еще связываться, раз такое дело. Хотя шансов мало. Но что мы о грустном. Показывай дорогу Захарычу – к твоим хоромам.

– Во-он! Вон там видишь – вдоль Финского залива – это устье реки Сестры, на север поворачивает. Оно там соединяется со старым отводным каналом. Там полно дач. Нам – туда.

– Эти дачи я знаю. Бывал. У наших знакомых, профессора Кайгородова, там дом. Один особняк – на Институтской в Петербурге, другой здесь, поменьше. Я был дружен одно время с его сыном – Константином. В итоге, он стал лоботрясом, бросил учебу, мы перестали поддерживать отношения. Вы паспорт хозяйке показывали?

– Нет. Сказала, что муж приедет – у него документы.

– Хорошо. Это вы правильно сделали.

– Вот сюда сворачивайте. Третий дом от угла.

– Черт побери! Это почти рядом с профессором, вон его дом с белыми колоннами.

– Это может как-то вам повредить Миша?

– Нет! Конечно, нет. Все нормально. Поверьте.

Глава 4

Я расплатился с Захарычем. Мы обговорили, когда он за мной заедет и, подхватив тяжелый, желтый саквояж из телячьей кожи, я с Машей отправился в дом. Она открыла ключом хлипкую дверь, и мы прошли в просторное, но несуразно длинное помещение, частично разгороженное легкой перегородкой.

– Это кухня, а это спальня, – доложила Маша, показывая комнаты. – Готовить будем на примусе.

Я узнал стоимость аренды и почти насильно отдал ей деньги. Она, беря ассигнации, взглянула на меня сердито и с осуждением.

В импровизированной кухне, стоял низкий посудный шкаф со стеклянными дверками и небольшой столик из вишни, с гнутыми ножками. В большой комнате, служившей залом, стояла широкая кровать. На ней, местами, была отбита инкрустация, и мозаика из черепашьих пластин. В углу, перекрывая часть окна, возвышался огромный шкаф с примитивно сделанными аппликациями-обманками в так называемой технике «Arte Povera» – декупаж «для бедных». Это когда из гравюр вырезались картинки, и элементы орнамента – а затем лакировались. Также, совсем не к месту, у входа – стоял большой бильярдный стол, покрытый зеленым сукном.

Маша подошла к зеркалу на шифоньере, вытащила пару заколок и черепаховую гребенку, в виде бабочки из своих волос. Полголовы и лоб у нее занимала челка, спускавшаяся до самых глаз. Сзади, волосы свободно рассыпались по плечам темными полуволнами, немного не достигая пояса. Оглядев себя со всех сторон, она сколола все обратно, и, обернувшись, показала мне язык – обнаружив, что я, наблюдаю за ней.

Не прошло и пяти минут, как пришла хозяйка – Аделаида Алексеевна, женщина лет тридцати восьми-сорока, с серьезным и немного злым выражением лица. Одета она была просто, но со вкусом. Обращало на себя внимание глубокое декольте и сильно открытая грудь женщины.

– Господа милости прошу! Здравствуйте! Паспорта можно ваши посмотреть?

– Паспорт только у меня, – сказал я, доставая документы из нагрудного кармана.

– А ваш – сударыня? – обратилась она к Маше.

– У меня с собой нет.

– Вы же говорили, что остановились в пансионате?

– Да это так. Но…

– Завтра принесете?

– Если получится.

– Нет! Так у нас дело не пойдет. Я, конечно, могу и сама сходить в пансионат – здесь не далеко, но будет ли вам это приятно?

– Этого не нужно делать, – сказала Маша, и кровь бросилась ей в лицо.

– Ну что деньги оплачены – как с вами быть? Молодой человек пусть живет, данные я его перепишу, ну а вы уж не обессудьте, в гости, пожалуйста, заходите, но ночевать – я бы вам не советовала.

– Хорошо, – чуть слышно прошептала Маша и чтобы не расплакаться быстро отошла к окну.

От такого оборота событий я растерялся. Все замолчали.

– Профессор Кайгородов часто бывает? – спросил я, что бы как-то сгладить неловкую паузу.

– Вы его знаете?

– Да! Я даже пару раз гостил у него здесь, то есть у его сына, но, правда, это было давно.

– Хороший старичок – божий одуванчик, но последнее время стал заговариваться. Сыночек его все ждет, не дождется, когда он помрет. Мечтает размотать его состояние.

– Вы недобрая, – урезонил я ее.

– Я справедливая. Это разные вещи. Никому не хочу зла но, то, что думаю – говорю прямо и открыто, за спиной не шушукаюсь.

Я тяжело вздохнул.

– И зря вы вздыхаете, – продолжила она, понизив голос и сбавив накал. – Я же не иду узнавать действительную фамилию вашей барышни. Не инициирую расследование, письма, слухи. Зачем? Просто – условия у меня строгие. Вечером, ваша дама должна уходить, а со свечкой стоять, конечно, никто не будет. Отдыхайте, – голос ее подобрел.– Наверно устали с дороги? Во дворе душ. Там можно освежиться.

– Благодарю, – процедил я сквозь зубы.

– Да не за что пока-а…, – сказала она многозначительно и неопределенно.

Хозяйка круто развернулась и, не взглянув, на украдкой плачущую Машу – ушла степенно и с достоинством, слегка покачивая полными бедрами. «Вожжей бы – по этим бедрам не мешало!» промелькнула спонтанная мысль.

Я подошел к Маше. На ней не было лица. Она вся была в слезах, с распухшим покрасневшим носом, которым постоянно шмыгала. Увидев меня, она быстро прикрыла лицо ладошками.

– Не смотрите? – торопливо бросила она.

– Почему? – искренне удивился я.

– Не красивая.

– Это не вам решать, – заключил я.

– И вообще я не барышня, а дура набитая.

– Может нам поискать другую дачу? – предложил я, пытаясь ее отвлечь от мрачной действительности.

– Думаю, это только разозлит ее. Тут же многие друг друга знают. Назло начнет пакостить. Уж будь, что будет! По большому счету она права – я ее понимаю. Если бы все были такие честные – может, в нашем российском государстве было все по-другому.

– Что вы еще про нее знаете? Кто вам ее посоветовал? – спросил я, обдумывая варианты.

– Никто. Случайно получилось. Спросила на улице. Оказалась хозяйка. Сразу к себе повела. Она вдова, а муж у нее был инженер. На Сестрорецком заводе случилась авария, но подробностей я не знаю.

– Понятно. Видимо это оставило отпечаток на ее характере.

– Все может быть. Вы, правда, сполоснитесь с дороги. Я пока тоже себя в порядок приведу.

– Вы думаете?

– Конечно.

– Хорошо. Только полотенце возьму.

– Там наверно есть. Так-то у нее все чистенько: и белье, и посуда в идеальном порядке. Халата конечно нет. Ну, идите уж. Идите.

Просторный дощатый душ примыкал к другому строению – летней кухне или бане. Видимо, вода в большой кадке, на крыше, использовалась на два помещения сразу. В нем было сумрачно. Под самым потолком, было маленькое продолговатое окошко. Я разделся и почувствовал тревожное чувство, как будто кто-то за мной наблюдает. В нерешительности я осмотрел старые доски, но не заметил ничего подозрительного, только быстрые паучки испуганно метнулись в широкие щели.

«Чепуха на постном масле!» – сказал я себе, потом сделал усилие, улыбнулся и отвел в сторону железный рычаг. Нагретая за день вода, приятно льнула к телу, холодила старый шрам на груди. Большим розовым мылом, с запахом лаванды, я помыл голову. Тело – просто сполоснул водой. Когда я насухо вытирался, опять какой-то неясный стук или шорох привлек мое внимание. «Все-таки что-то мне постоянно грезится! Ну и пусть! Может мыши. Ежик. Да все что угодно!» – пронеслось у меня в голове, и наскоро одевшись, я отправился в дом.

Маша меня уже ждала. Настроение у нее не улучшилось, судя по всему, но она старательно демонстрировала передо мной – обратное.

– Ну, наконец то, мой милый наплескался!

– Именно так – как вы говорите! – бодро промолвил я.

Я выглянул на широкую длинную веранду. В углу, на жардиньерке, стояли горшки с цветами. У дальней стены – притулилось плетеное кресло-качалка. Овальные итальянские окна были распахнуты. С террасы открывался прекрасный вид на Финский залив. В светлой воде бледно плавилось солнце, и совсем далеко, тарахтел почти не видимый рыбацкий баркас. Если бы не чужие взгляды с улицы, можно было бы устроиться и здесь на ветерке.

Я с сожалением вернулся в наше сумрачное жилище. Стол порадовал меня. Во всем чувствовались заботливые женские руки. Тонкие пластинки ветчины – были переложены свежими огурчиками. Чуть поодаль, лежали пальчики охотничьих колбасок. По центру – стояла тарелка с запеченной радужной форелью украшенная дольками лимона. Отдельно высилась ваза с фруктами. На сладкое – были эклеры, крекер и немецкие галеты.

– Может, мы начнем с вина. Правда, оно теплое, – предложила Маша.

– Пойдет. Давайте я открою.

– Не уверена, такое не такое? Выбирала. Очень хотелось угодить. Две бутылки взяла.

– Маша! Даже «казенка» необыкновенно хороша, когда барышня нравится. А уж если нет, так тут уж ничего не попишешь. За что пьем?

– За встречу!

– Хочу за любовь!

– Нет. За встречу будет, как-то лучше. Нельзя так словами бросаться, походя, – промолвила она в смущеньи.

– Значит за многострадальную встречу! Ура!

– Nous vaincrons! (Мы победим. фр.) Ура! Ура!

– Нет, вино совсем не хуже сударыня. Вы угадали.

– Я так старалась! Вы бы только знали, как я готовилась!

Лицо у Маши приняло естественный оттенок бледности. В нем читалась начитанность: Чехов, Толстой, Куприн – и в глазах была та особая утонченность, что так нравится нам мужчинам и которая ничего общего не имеет с пошлостью и развязностью. Наверно только русские женщины могут быть так возвышены, чувственны и готовы на самопожертвование.

– Почему-то вы мне сейчас напоминаете гимназистку, – сказал я и улыбнулся.

– Это не так давно было. Я иногда смотрю на себя в зеркало и удивляюсь. Неужели это и, правда, я. Совсем взрослая стала: и не нужно отпрашиваться у матушки, и по любому пустяку держать ответ.

– Ваша мать тоже была строгая?

– Ну не без того. Тогда мне это казалось естественным, а вот сейчас – вспоминаю те годы и думаю, все же ребенок есть ребенок и на одних запретах, строгости и послушании нельзя строить взаимоотношения в семье. Но детство прошло, как прошло и ничего не вернуть, тем более, ее уже нет с нами и поминать ее плохо, не хотелось бы. Люди такие разные.

– Это верно. Сколько людей – столько характеров.

– Одного я ей простить не могу, что когда она заболела, так скоропалительно приняла решение и отдала, буквально выпихнула меня замуж. Ей казалось главным – до своей смерти – обязательно увидеть меня под венцом.

– Это был брак по расчету?

– Ну, в общем, да и нет.

– Это как?

– Ну, если в расчет брать деньги – у моего мужа никогда не было больших денег. Он государственный чиновник средней руки. Из хорошей семьи. У них дом на Мещанской с братом наполовину, которые они сдают и имеют доход. Ну и жалование, взятки, подарки, подношения от просителей. Я это все ненавижу. Он знает это и, тем не менее, каждый вечер перечисляет мне: кто, сколько, и за что, ему вручил… ту, или иную сумму. По натуре он не злой, но меня рассматривает, прежде всего, как вещь – которую можно употреблять, прежде всего, для одной цели. Думаю, вы догадываетесь. Я его никогда не любила, да что там любила – даже не испытывала симпатии. От бессилия и беспросветности – мне порой, даже хочется наложить на себя руки. Конечно, я этого не сделаю, но мысли такие – сами по себе ужасны и недостойны меня. Ведь я тоже человек и меня, хоть самую малость, можно уважать, считаться со мной.

– А возраст?

– С этим я уже смирилась! … Что-то мы не пьем? Давайте еще.

– По немножко?

– Лейте! Не стесняйтесь! – она озорно засмеялась, и добавила.– А то я хандрю. Вы следите за мной! Мы же не грустить собрались и мои печальные истории слушать?

– Ма-а-а-а-аша-а-а!!!

– Мария Александровна! – поправила она.

– Ух, как!

– И почаще!

– Слушаюсь и повинуюсь моя госпожа! – безропотно согласился я.

– Давно бы так. Наливайте сразу и по третьему бокалу, – пошла в разнос Маша.

– Мы не спешим?

– Хочу быть пьяная.

– Пьяная?

– Пьяная и веселая. Se promener ainsi se promener. (Гулять так гулять. фр.)

– Что бы все забыть?

– Все, все! И хозяйку, и Петербург, и прошлую жизнь. Я когда выпью – становлюсь сама собой. Естественная. Даже сама себе нравлюсь.

– Ну, значит третий тост за вас. Сам Бог велел.

– Поддерживаю.

Я передвинул стул поближе к ней и сел почти вплотную.

– Не поняла вашего демарша, – сказала она, покосившись на меня и морща смешно лобик, – лучше яблоки порежьте и садитесь, где сидели, а то я вас не вижу совсем.

Я убрал темный завиток волос и поцеловал ее в розовое ушко.

– Вы видите у меня в руке нож, – повела она плечом, как бы сбрасывая что-то, – сами не режете и мне мешаете.

– Так уж и мешаю?

– Конечно! Мы так хорошо беседовали. Я жду, что вы про себя расскажите. Я ведь совсем о вас ничего не знаю. Давайте назад, и это, – она подняла руку и покрутила ей неопределенно в воздухе. Этот жест видимо означал, чтобы все вернулось на круги своя. Я с сожалением отодвинулся на полшага.

– Нет! Сядьте напротив. Ну, пожалуйста, прошу вас. Мне очень надо видеть ваше лицо. Я люблю на него смотреть.

Я, сделав губы трубочкой, промычал что-то неопределенно-обиженное и, повинуясь, пересел напротив.

– Вот теперь вы молодец! L’homme admirable! (Чудесный мужчина. фр.) – она нагнулась через стол и поцеловала меня.– Не дуйтесь. У нас уйма времени.

Но она ошиблась. Как раз в это время послышались шаги у двери, заскрипели половицы крыльца, и кто-то постучался. Маша надув щеки закатила смешно глаза и приложила палец к губам.

– Тс-с! Кто там? – зашептала она.

– Не знаю, – ответил я тоже шепотом.– Если хозяйка – обойдется. У нас сонный час. Прикройте быстренько еду вон тем покрывалом. Я стулья унесу.

Опять постучали, но более требовательно.

– Что уж там! Придется впустить, а то подумает не бог весть что. Так будет лучше, – проговорила она.

Я со вздохом пошел открывать. В проеме с обезоруживающей улыбкой возник Константин.

– Сударь!!! Как я рад видеть вас в нашем забытом богом уголке! Не ожидал! Честно не ожидал!