Текст книги "Морские цыгане"

Глава IV. Дядя и племянник

Филипп отпустил своего работника и сразу же отправился в гостиницу, невольно тревожась по поводу предстоящего свидания, причины которого он не понимал, – должно быть, случилось нечто очень важное, если Пьер Легран, вместо того чтобы просто ждать его в их общей квартире, вызвал его в гостиницу в такое позднее время.

Присутствие дяди, которого он считал находящимся на острове Сент-Кристофер, где тот занимал пост губернатора, было для него проблеском света и предостережением, чтобы он вел себя осмотрительно. Действительно, д'Ожерон был человек не только деятельный, очень заботившийся о чести авантюристов, с которыми он несколько лет делил опасности и тяготы флибустьерской жизни, но, кроме того, очарованный удовольствиями этой жизни, исполненной сильных ощущений и неожиданностей, он посвятил себя телом и душой счастью своих товарищей по оружию и мечтал о лучшем обустройстве их ненадежных убежищ, о том, чтобы дать Франции богатые колонии, превратив всех этих смелых хищных птиц, этих отважных покорителей морей в мирных жителей и трудолюбивых колонистов.

Этот план, достойный во всех отношениях человека с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, он старался осуществить любыми способами, жертвуя для этой цели даже личным состоянием. Словом, он продолжал претворять в жизнь идеи Ришелье, которому хотелось если не совсем уничтожить огромную власть испанцев в Америке, – дело пока невозможное, – то, по крайней мере ограничить ее, так чтобы большая часть богатств Нового Света служила на пользу Франции, будучи отобрана у Испании.

Французское правительство понимало величие этой благородной и патриотичной идеи; слишком слабое для того, чтобы открыто помочь д'Ожерону военной силой, оно могло лишь тайно поощрять его действия и предоставить ему полную свободу, заранее обязавшись одобрить все, что он надумает предпринять.

Как ни ненадежна была эта слабая опора, д'Ожерон довольствовался ею и смело принялся за дело. Но задача была крайне тяжелой: флибустьеры, привыкшие к полной свободе, к самой необузданной вольности, нисколько не были расположены сгибать голову под игом, которое хотел наложить на них губернатор острова Сент-Кристофер; они не без оснований утверждали, что Франция, отвергнув их как уродливых членов своей семьи и предоставив их самим себе, когда они были слабы, не имела права теперь, когда их отвага сделала их могущественной силой, вмешиваться в их дела и предписывать им законы.

Всякий другой человек, кроме д'Ожерона, без сомнения, отступил бы перед трудной задачей обуздать этих неукротимых людей. Но этот могучий разум, который поддерживала надежда на свершение великого и благородного дела, напротив, лишь подстегивали препятствия, по большей части неожиданные, которые возникали на каждом шагу и грозили помешать осуществлению его планов. Не прошло и четырех лет с тех пор, как д'Ожерон начал гигантское дело нравственного исправления, а его опыты уже принесли плоды и в нравах авантюристов начала обнаруживаться заметная перемена; они невольно подчинялись родительскому влиянию этого человека, который посвятил себя их счастью и которого они привыкли уважать, как отца.

Д'Ожерон понимал, что для достижения своей цели он должен не просто покуситься на законы Береговых братьев, но и пойти на смелый шаг, став во главе этого общества, и направлять его действия. Авантюристы, которым лестно было видеть своим предводителем такого человека, весьма слабо сопротивлялись ему, в глубине души понимавшие выгоды твердого и разумного управления.

Добившись этого результата, д'Ожерон уехал во Францию. Хотя в то время был самый разгар Фронды, он отправился в Булонь, где в то время находился кардинал Мазарини, которого принцы вынудили удалиться, но который, однако, из этого изгнания тайно управлял делами короля. Кардинал благосклонно принял авантюриста, уговаривал его продолжать начатое дело, любезно согласился на все его просьбы, и д'Ожерон, не теряя ни минуты, уехал из Булони в Дьепп, откуда отплыл на остров Сент-Кристофер.

Но в его отсутствие случилось множество событий, заставивших губернатора изменить задуманные им намерения и отложить на некоторое время планы реформ.

Испанцы начали энергичные военные действия против флибустьеров, разбили их в нескольких схватках, захватив большое их число и повесив без всякого суда. В конце концов смелым нападением они захватили Черепаший остров, который надежно укрепили и где оставили многочисленный гарнизон под командой храброго и опытного офицера.

Потеря Тортуги нанесла сокрушительный удар по могуществу авантюристов, лишив их надежного убежища недалеко от Санто-Доминго, а следовательно, на пути испанских судов. Кроме того, несмываемое кровавое пятно легло на честь флибустьеров, которых до сих пор считали непобедимыми. Во что бы то ни стало необходимо было вернуть Черепаший остров, это орлиное гнездо, откуда так безопасно вылетали флибустьеры, чтобы неожиданно нападать на испанские колонии.

Вернувшись на остров, д'Ожерон, не объявляя о своем присутствии, надел костюм флибустьера, сел со своими двумя людьми в ветхую лодку, в которую из всех щелей вливалась вода, сумел незаметно пройти среди многочисленных судов, и после семнадцатидневного путешествия, в котором он раз сто чуть не погиб, ему удалось высадиться целым и невредимым в Пор-де-Пе. Прибыв на Санто-Доминго, губернатор отправил одного из своих людей к Пьеру Леграну, старому флибустьеру, которого он давно знал, назначил ему свидание в гостинице и открыл ему свои планы, подключив к переговорам и своего племянника Филиппа, который имел большое влияние среди флибустьеров благодаря своей необыкновенной энергии, львиному мужеству, а особенно счастью, сопровождавшему все его предприятия.

Д'Ожерон внимательно следил за выражением беспокойства, которое внезапно появилось на лице молодого человека, когда было упомянуто о Черепашьем острове. Старик нахмурил брови и, устремив на молодого человека проницательный взгляд, спросил:

– Что это значит, Филипп? Ты колеблешься, не решаясь напасть на испанцев?

– Нет, дядюшка, – ответил Филипп с очевидным замешательством, – я не колеблюсь, сохрани меня Бог!

– Ты просто отказываешься, – добавил дядя с насмешкой.

Молодой человек побледнел еще больше, если такое возможно, при этой язвительной иронии.

– Вы не поняли смысла моих слов, дядюшка, – почтительно заметил он.

– Так объясни мне все откровенно, – сказал губернатор с нетерпением, – я должен знать, по крайней мере, что у тебя на уме.

Хотя уже и будучи стариком, д'Ожерон, все еще молодой сердцем и умом, сохранил со времен прежней отважной жизни вспыльчивость, которая при малейшем противоречии заставляла кровь бросаться ему в лицо и пробуждала в нем страшный гнев.

– Я очень хочу объясниться, дядюшка, но сделаю это с одним условием.

– С каким? Говори же.

– Вы должны выслушать меня спокойно и не сердиться.

– Где это ты видел, чтобы я сердился, черт побери! – вскричал раздражительный старик, ударив кулаком по столу так, что тот чуть не разлетелся в щепки.

– Вот видите, вы уже начинаете сердиться!

– Отправляйся к черту!

– С удовольствием, – ответил Филипп, делая шаг к двери.

Но дядя торопливо схватил его за полу камзола.

– Полно тебе, оставайся здесь и поговорим, – сказал он кисло-сладким тоном.

– Хорошо, лучше закончить этот разговор сейчас.

– Я тоже так думаю.

– Вы хотите взять Тортугу?

– Хочу.

– Чем?

– Как чем?

– Я полагаю, что вы не имеете намерения захватить остров в одиночку?

– Еще бы!

– Так что же вы собираетесь делать? Испанский гарнизон многочислен, офицер, командующий им, опытен, он всегда остерегается, прекрасно зная, что когда-нибудь мы вздумаем напасть на него врасплох; кроме того, остров отлично укреплен.

– Я знаю все это, дальше!

– Дальше?

– Ты что, хочешь сказать, что Черепаший остров неприступен?

– Я не хочу ничего сказать, нет, я только хочу заставить вас понять, насколько трудна эта экспедиция, особенно теперь.

– Почему же именно теперь?

– Потому, что все наши самые храбрые братья отсутствуют, и здесь никого не осталось.

– Я уже заметил это господину д'Ожерону, – вставил Пьер Легран, выбивая трубку об угол стола.

– А что я на это ответил?

– Вы ответили, что можно обойтись без отсутствующих.

– И опять скажу то же самое – слышишь, племянник?

– Прекрасно слышу, дядюшка.

– Ну, а хочешь ты услышать мое мнение обо всем этом?

– Мне будет очень лестно узнать его, дядюшка.

– Так вот мое мнение, милостивый государь: по причинам, мне неизвестным, но о которых, будьте уверены, я узнаю, вы не желаете, чтобы Тортуга была атакована.

– О, дядюшка! – сказал Филипп, краснея. – Как вы можете предполагать что-либо подобное?

– Полно, полно, племянник! Со мной увертки бесполезны, я достаточно стар, чтобы меня можно было обмануть.

Молодой человек сделал усилие над собой.

– Вы действительно предлагаете нам отнять остров у испанцев? – спросил он резко.

– Конечно.

– Если так, выслушайте меня, дядюшка.

– Ничего другого я не желаю. Вот уже целый час я приглашаю тебя говорить.

– Это дело слишком важное, – продолжал Филипп, – его нельзя обсуждать здесь, куда всякий может войти, и притом трактирщик ненадежен; в Пор-де-Пе полно испанских шпионов, наш план будет тотчас же известен неприятелю.

– Все это очень хорошо. Вот я люблю, когда ты так говоришь.

– Сохраните ваше инкогнито, дядюшка, ваше присутствие здесь должно оставаться в тайне, а мы с Пьером послезавтра созовем наших братьев на островок Мариго.

– Почему послезавтра? Почему на островок?

– Потому что на островке никто не сможет шпионить за нами, там мы будем чувствовать себя как дома и свободно поговорим.

– Хорошо, но послезавтра будет уже поздно.

– Нужно время, чтобы предупредить наших друзей; кроме того, нам нужны достоверные сведения о состоянии обороны Тортуги.

– Правда, но кто нам доставит эти сведения?

– Я, черт возьми! Я проберусь на остров, и – можете быть уверены! – от меня ничто не ускользнет.

– Мы отправимся вместе, – с живостью сказал Пьер.

– Благодарю, но я отправлюсь один, так будет гораздо лучше, один человек всегда может спрятаться, двое же рискуют попасть в засаду.

– Как хочешь, друг.

– Ну как, решено, дядюшка?

– Да, решено, Филипп, ей-богу, ты настоящий молодец! Теперь мне жаль, что я сердился на тебя.

– Ба-а! Забудьте об этом, дядюшка, я уж и сам не помню.

– Решено, послезавтра.

– Непременно.

– Только не дай себя убить.

– Не так я глуп! Испанцы меня не увидят.

– Что мы будем делать теперь?

– Уйдем. Становится поздно, и вам надо отдохнуть.

– Итак, ты предлагаешь мне гостеприимство, Пьер?

– Еще бы! Хорош бы я был в ином случае!

Пьер подозвал трактирщика, расплатился, и все трое встали, чтобы уйти. В ту минуту, когда они дошли до дверей, молния прорезала темноту, и страшный удар грома сотряс стекла.

– Ого!.. Это еще что такое? – спросил д'Ожерон.

– Начинается ураган, – ответил Пьер, – он собирается уже два дня. Я жалею о судах, которые пытаются пристать к берегу в подобную бурю.

– Ш-ш! – остановился вдруг Филипп, с живостью наклонив голову вперед. – Вы слышали?

– Что такое? – спросили они.

– Пушка!

– Как пушка? – вскричали они с беспокойством.

– Слушайте! Слушайте!..

Все прислушались. Прошло несколько секунд, потом дважды раздался слабый звук, в происхождении которого опытные моряки не могли ошибиться.

– Это пушка! – вскричали они.

– Погибает судно!

– Да, да, – сказал д'Ожерон, печально качая головой, – это сигнальная пушка: ветер гонит судно к берегу, и на нем знают, что погибли, но кто попытается помочь им в такую бурю?

– Я, если не найдется никого другого! – благородно вскричал Филипп.

– Мы! – повторил Пьер, спокойно снимая свой красивый расшитый мундир и старательно складывая его, чтобы не испортить.

– Да вы с ума сошли, друзья мои, – увещевал их д'Ожерон, – вы двадцать раз утонете, прежде чем доберетесь до этого судна. Притом, откуда вы знаете, что это наш корабль? Это, верно, какой-нибудь испанский галеон, которого прибило к берегу.

– Тем лучше, дядюшка! – весело заметил Филипп.

– Тем лучше?! Почему?

– Потому что мы его захватим, – ответил Филипп, смеясь.

Д'Ожерон, загнанный в тупик этим ответом, опустил голову, сложил руки на груди и пожал плечами. Такая смелость превосходила все, что он видел до сих пор.

– Ах, как я сожалею в эту минуту о Питриане! – воскликнул Пьер.

– Почему же, сударь? – спросил работник, внезапно появляясь в дверях.

– А! Ты здесь, мой милый? Добро пожаловать; ты, верно, колдун.

– Никак нет, но я догадывался, что буду здесь нужен, и пришел.

– И правильно сделал. С тобой и моим приятелем Филиппом, я уверен, мы преуспеем.

– Кто в этом сомневается! – просто ответил Питриан, даже не спрашивая, о чем идет речь.

– Скорее! – вскричал Филипп. – Найдем лодку.

– Это не так трудно, – весело отозвался Пьер.

Все трое, оставив д'Ожерона в дверях гостиницы, бегом бросились к берегу.

Глава V. Герцог Пеньяфлор

За месяц до начала нашего рассказа человек, старательно закутанный в толстые складки длинного плаща, ехал на сильной гнедой лошади по едва проложенной дороге от Медальина до Веракруса. Было около одиннадцати часов утра, морской ветерок спал, и жара постепенно становилась изнурительной в этой бесплодной и песчаной местности, которая окружает город и по которой всадник ехал шагом. Пристально осмотрев окрестности, всадник, успокоенный полным уединением, окружавшим его, решился снять с себя плащ и, сложив вдвое, бросить его на седло.

Тогда стало легко определить в ехавшем молодого человека лет двадцати двух, с тонкими и благородными чертами лица; его высокий лоб, черные глаза, насмешливый рот с небольшими темно-каштановыми усами придавали его овальному лицу выражение гордости, презрения и некоторой жестокости; он был высок и строен, манеры имел чрезвычайно изящные и непринужденные. Костюм из черного бархата с серебряными позументами прекрасно оттенял матовую белизну лица. Короткая шпага в серебряных ножнах доказывала, что он имел благородное происхождение, потому что одни только дворяне обладали в то время правом носить шпагу. Из-под шляпы из вигоневой шерсти, низкой и с широкими полями, выбивались длинные локоны черных волос, в беспорядке падавшие на плечи; ботфорты из желтой кожи с тяжелыми серебряными шпорами поднимались выше колен. Словом, это был блистательный кавалер, донжуанская внешность которого должна была нравиться сладострастным веракрускам и внушать ревность множеству мужей.

В нескольких шагах от города он снова надел свой плащ, потом проехал Гуариту и вскоре достиг первых домов предместья Техерия. Впрочем, путешественник лишь ненамного углубился в это предместье; скоро его лошадь сама остановилась перед ветхим черным домом, массивная дверь любопытной резьбы которого тотчас отворилась перед ним.

Молодой человек сошел с лошади и бросил поводья пожилому слуге, который, заперев дверь, подошел к нему, сняв шляпу.

– Герцог спрашивал меня, Эстебан? – по-испански спросил молодой человек слугу.

– Два раза, граф, – почтительно ответил Эстебан.

– Он не тревожился и не сердился на мое отсутствие?

– Не сердился, но тревожился, ваше сиятельство.

– Нет ничего нового?

– Нет, ваше сиятельство; за те два дня, что продолжалось ваше отсутствие, герцог оставался взаперти в своих комнатах. Он вышел только раз, чтобы проститься с губернатором.

– Герцог едет?

– Приказано готовиться сегодня вечером, ваше сиятельство, ничего не изменилось.

– Мне ничего не приносили?

– Сегодня утром, около часа тому назад, приходил человек с двумя торговцами, которые принесли сундуки.

– Хорошо, я приведу в порядок свой костюм, потом пойду к герцогу. Доложите ему о моем возвращении, Эстебан.

Слуга поклонился, передал поводья лошади конюху и вошел в дом через черный ход, а молодой человек вошел в парадную дверь, поднялся на первый этаж, повернул ключ в двери и очутился в передней, где возле стен стояло несколько сундуков, тех, о которых говорил Эстебан. Молодой человек прошел эту комнату не останавливаясь и сошел в спальню, вероятно свою, потому что тотчас стал снимать костюм, помятый в дороге.

Он полностью переоделся и бросил последний взгляд в зеркало, когда появился Эстебан.

– Что вам нужно? – спросил он слугу.

– Герцог ждет вас, граф, в столовой, – ответил тот, кланяясь.

– Ступайте, я иду за вами, – сказал граф.

Они спустились на нижний этаж, прошли несколько комнат, богато меблированных и заполненных слугами в парадных ливреях, пеонами и конюшими, стоящими или сидящими, которые молча кланялись молодому человеку, и наконец остановились перед дверью, возле которой стояли два привратника, каждый с золотой цепью на шее. Один отворил дверь, второй приподнял портьеру и доложил:

– Граф дон Гусман де Тудела.

Граф вошел в сопровождении Эстебана, на котором ливреи не было и который казался доверенным слугой. Портьера за ними опустилась, и дверь затворилась. Комната, в которой очутился молодой человек, оказалась столовой. Два человека сидели за столом, стоящим посреди комнаты и уставленным яствами, до которых еще никто не дотрагивался. Дворецкий и двое слуг в черном ждали приказания подавать.

Из двух человек, сидевших за столом, первым был старик лет, по крайней мере, восьмидесяти; хотя его волосы и борода были ослепительной белизны, однако он был еще прям и бодр, его черные глаза были полны огня и молодости, выражение лица жестко, мрачно и печально. На нем был богатый костюм из черного бархата, вышитый серебром, а на шее – два ордена: Святого Духа и Золотого Руна. Это был герцог Пеньяфлор.

Человек, сидевший рядом с ним, был моложе его как минимум на тридцать лет. Это был сын герцога, маркиз дон Санчо Пеньяфлор. Несмотря на свои сорок лет, это был человек еще молодой, ни одной морщины не виднелось на его лбу, чистом и гладком, как будто ему было только двадцать лет, его красивое и мужественное лицо было веселым и беззаботным, что составляло резкий контраст с мрачной серьезностью отца. Костюм его, сшитый по последней моде французского двора, был сумасбродно богат и смотрелся на нем восхитительно. В эту минуту он поигрывал золотым эфесом своей шпаги, напевая вполголоса сегидилью.

– Добро пожаловать, дон Гусман, – произнес герцог, протягивая молодому человеку руку, которую тот почтительно поцеловал, – мы ждали вас с нетерпением.

– Ваша светлость, – ответил граф, – только очень важные причины, независимые от моей воли, могли удержать меня вдали от вас.

– Мы не упрекаем вас, милостивый государь, вы объясните нам после, что вы сделали, а теперь садитесь. Подавайте, – прибавил герцог, обращаясь к дворецкому.

– О-о, дон Гусман! – сказал маркиз, с любопытством глядя на него. – Как вы нарядны, любезный кузен, я не видал у вас этих великолепных кружев. Это английские, не так ли?

– Да, кузен, – ответил граф.

– Пожалуйста, дайте адрес торговца Эстебану.

– Я поступлю проще, кузен, – сказал граф, улыбнувшись, – если эти кружева так вам нравятся, я подарю их вам.

– Ей-богу! – весело вскричал маркиз, потирая руки. – Это правда, я было забыл; наверное, пройдет много времени, прежде чем вы…

– Вы, видно, сошли с ума, маркиз, что говорите такие вещи, – грубо перебил герцог, бросив на него строгий взгляд.

Дон Санчо потупил голову и прикусил губу. Обед продолжался в молчании. Герцог и граф были озабочены, только маркиз сохранял свою обычную веселость. Когда сладости были поставлены на стол, герцог подал знак и слуги исчезли. Трое собеседников остались одни. Маркиз собрался встать.

– Что вы делаете, дон Санчо? – спросил герцог.

– Я оставляю вас, отец, – ответил маркиз, – вы будете говорить о серьезных вещах с моим кузеном, мне лучше удалиться.

– Останьтесь, дело это касается вас больше, чем вы предполагаете.

– Если вы хотите, я останусь, хотя не вижу, чем может быть полезно мое присутствие.

Герцог подал ему запечатанный конверт.

– Прочтите, это вам, я получил его сегодня утром.

– Королевский приказ! – воскликнул маркиз с удивлением.

– Да. Король соблаговолил, по моей просьбе, назначить вас губернатором Эспаньолы.

– О! Отец, как я вам признателен! – вскричал маркиз, целуя руку герцога.

– Я хотел иметь возле себя единственного сына, оставшегося у меня.

– Разве вы намерены оставить Новую Испанию, отец?

– Один и тот же курьер привез ваше назначение и приказание мне ехать в Панаму.

– Какая честь для нашей фамилии!

– Его величество осыпает нас милостями.

– Позвольте мне, герцог, – сказал граф, – присоединить мои поздравления к поздравлениям моего кузена.

– Вы отчасти являетесь причиной того, что случилось, дон Гусман, – с улыбкой ответил герцог.

– Я? – удивленно переспросил граф.

– Конечно. Чтобы обеспечить успех трудного предприятия, вверенного вам, я согласился, несмотря на преклонные года, принять место губернатора в богатой провинции Панама. Я знаю, что, будучи уверены в возможности получить от меня помощь во всем, вы не колеблясь будете исполнять ваши обязанности до конца. Мы с вашим кузеном отправимся почти в одно время с вами. Дон Санчо послужит нам посредником, таким образом нам нечего будет опасаться измены и мы ни с кем не разделим славы избавления нашего отечества от непримиримых врагов, которые столько лет бросали ему дерзкий вызов.

– Благодарю вас и постараюсь, клянусь вам, оправдать ваше доверие ко мне.

– Потрудитесь рассказать мне в двух словах, чем вы занимались эти два дня.

– Я, как мне кажется, в точности исполнил все ваши поручения. Я договорился с человеком, на которого вам указали; человек этот отныне всецело предан мне, сегодня же он должен представить меня капитану бригантины «Кайман», которая завтра выйдет из гавани.

– И вы уверены в этом человеке?

– Как в себе самом.

– Итак, мы простимся с вами, потому что мы также уезжаем. Я написал инструкции, от которых вы не должны отступать, они изложены в этой бумаге, возьмите ее и остерегайтесь, как бы ее у вас не похитили.

Граф взял бумагу из рук герцога.

– Эти инструкции я выучу наизусть, – заявил он, – потом, когда они запечатлеются в моей памяти, я сожгу бумагу.

– Это будет благоразумно, – улыбаясь, заметил герцог.

– Итак, кузен, мы будем там врагами, – весело воскликнул маркиз, – берегите себя и не позволяйте моим полусотням застать вас врасплох!

Герцог, склонив голову на грудь, глубоко задумался.

– Вам придется иметь дело с сильными людьми, – продолжал маркиз, – я ведь давно их знаю.

– Вы с ними сражались, кузен?

– Я несколько раз имел с ними дело то как враг, то как друг; это демоны! Однако, – внезапно прибавил он меланхолическим тоном, очень удивившим молодого человека, – я не могу плохо отзываться о них менее, чем всякий другой, я имел бы на это право.

– Потрудитесь объясниться, кузен…

– Зачем? – перебил маркиз с живостью. – Вы сами узнаете их. Помните только, что это люди во всем значении этого слова, они имеют все пороки и все добродетели, свойственные человеческой натуре: заходят так же далеко в хорошем, как и в плохом; ненависть к деспотизму породила в них неукротимую вольность, которую они величают свободой, – слово, выдуманное ими и одним им понятное.

– Судя по тому, что вы мне говорите, кузен, я вижу, что мне придется очень трудно.

– Более чем вы предполагаете, кузен. Дай Бог, чтобы вы не погибли в этих трудах!.. Ах! – прошептал он вполголоса. – Для чего вы согласились взять на себя это опасное поручение?

– Что мог я сделать? – ответил граф тем же тоном.

– Это правда, – сказал маркиз и, бросив взгляд на герцога, все еще погруженного в раздумья, он продолжал, – я не могу разговаривать с вами, как мне хотелось бы, дон Гусман, однако послушайте: так как я теперь губернатор на Эспаньоле, я мог бы, кажется, быть вам полезен; вы знаете, какую дружбу я питаю к вам, не делайте ничего, не посоветовавшись со мной, может быть, мои советы будут вам полезны.

– Я тронут до глубины души вашими словами, кузен, но как же я увижусь с вами?

– Не беспокойтесь, вы получите от меня известие, мне же остается прибавить только одно: будьте осторожны, самое легкое подозрение будет сигналом к вашей смерти, эти люди не прощают, у меня есть доказательство.

В эту минуту герцог приподнял голову и провел рукой по лбу. Бросив повелительный взгляд на маркиза, как бы приказывая ему молчать, он наклонился к графу и тоном кротким и сердечным, который граф слышал от него очень редко, сказал ему:

– Дитя мое, через минуту мы расстанемся и, может быть, больше никогда не увидимся; я не хочу разлучиться с вами, не открыв вам некоторых обстоятельств, которые вам нужно – я скажу, даже необходимо – знать для успеха вашего поручения и для успокоения вашей совести.

– Я слушаю вас с уважением и признательностью, – ответил молодой человек, – вы были для меня отцом, я всем обязан вам, я был бы самым неблагодарным человеком на свете, если бы не питал к вам искреннего и глубокого уважения.

– Я знаю ваши чувства, дитя мое, я верю доброте вашего сердца и правоте вашего образа мыслей, вот почему я хочу до нашей разлуки поведать вам историю вашего детства, в чем я вам отказывал до сих пор… Вам известно, что наша фамилия одна из знатнейших в Испании, она восходит к временам зарождения монархии, наши предки всегда высоко ставили честь нашего имени, которое передали нам незапятнанным. Ваша мать приходилась мне сестрой, вы видите, дитя мое, что вы мой близкий родственник: я вам дядя. Ваша мать, донна Инесса Пеньяфлор, появилась на свет гораздо позже меня; она была совсем еще ребенком, когда я женился. После смерти отца я сделался ее опекуном.

В те времена, о которых я вам говорю, любезный Гусман, между Францией и Испанией была война; по некоторым причинам моя сестра была отдана в монастырь в городе Перпиньяне, который тогда еще принадлежал нам. Прошло несколько лет. Перпиньян, осажденный лично самим кардиналом Ришелье, после продолжительной и героической обороны был вынужден сдаться. После взятия города я прискакал туда, чтобы забрать мою сестру из монастыря и отвезти ее в Испанию. Я нашел ее умирающей, монастырь был разграблен французами. Изгнанные и разбежавшиеся монахини укрылись кто где мог; моя сестра нашла убежище в бедной испанской семье, где я с трудом смог ее найти. Встревоженный ее болезнью, я позвал доктора, чего бедные люди, принявшие ее к себе, сделать не могли по причине своей нищеты. Сестра не хотела видеть доктора, я с величайшим трудом убедил ее принять его. Он долго оставался у нее, когда наконец он вышел, я поспешил расспросить его; лицо его было печально, он отвечал на мои вопросы с принужденным и смущенным видом. Я вошел в комнату сестры, она плакала и также ничего не хотела мне говорить. Доктор возвратился к вечеру, я снова расспросил его, он сказал мне несколько банальных утешений, и мне показалось, что он старается удалить меня; настойчивость, с которой он уговаривал меня идти спать, внушала мне подозрения, я предчувствовал несчастье. Я притворился, будто соглашаюсь, и вышел, но как только он вошел в спальню моей сестры, я проскользнул в комнату, отделенную от ее спальни одной перегородкой, и прислушался; так я узнал всю правду: мою сестру обольстил один французский офицер, потом бросивший ее. Что я мог сделать? Я не колеблясь все простил бедному обманутому ребенку, потребовал только, чтобы она назвала мне имя своего обольстителя. Человек этот носил одно из знатнейших имен французского дворянства. Я поехал к нему в Париж, где он тогда находился. Я потребовал от него, чтобы он загладил совершенное им преступление, но он расхохотался мне в лицо и повернулся спиной. Тогда я нанес ему одно из тех оскорблений, которые требуют крови; дуэль была назначена на другой день… Он опасно ранил меня. Два месяца я находился между жизнью и смертью, наконец стал выздоравливать. Мой враг уехал из Парижа. Невозможно было узнать его местопребывание, и я вернулся в Перпиньян с разбитым сердцем.

Герцог был бледен, капли пота выступили на его висках, фразы, срывавшиеся с губ, были сухи и отрывисты. Маркиз, наклонившись вперед, устремив пристальный взгляд на отца, слушал речь герцога с каким-то страхом. Граф, закрыв лицо руками, не видел ничего, все его внимание было сосредоточено на рассказе старика. Тот продолжал:

– Моя сестра родила мертвого ребенка, я нашел ее выздоровевшей. Я ничего не рассказал ей о своем путешествии. Ничто не удерживало меня во Франции, я уехал с ней в Испанию. Три месяца спустя его величеству угодно было назначить меня вице-королем Новой Испании; я приготовил все к своему отъезду, который, по королевскому предписанию, должен был состояться немедленно. Сестра, как мы условились, должна было ехать со мной в Мексику. В это время один из наших дальних родственников, живший в Мадриде уже несколько недель, явился ко мне и официально попросил руки моей сестры. Этот родственник несколько раз видел Инессу у меня, хотя жила она уединенно. Он влюбился в нее и хотел на ней жениться. Его звали граф дон Луис де Тудела.

– Мой отец? – вскричал молодой человек.

– Да, дитя мое, ваш отец, потому что, несмотря на свое отвращение к этому союзу, сестра уступила моим просьбам и согласилась выйти за него замуж. Через несколько дней после ее свадьбы я уехал из Испании в Мексику. Я был там уже два года, когда вдруг получил три известия, одно за другим, которые заставили меня поспешно вернуться в Испанию, рискуя подвергнуться немилости короля. Человек, обольстивший мою сестру, приехал в Мадрид в свите французского посланника. На одном балу при дворе он узнал в графине де Тудела женщину, так постыдно брошенную им в Перпиньяне. Вместо того, чтобы стыдиться своего прошлого поведения и держаться в стороне, он счел, что случай достаточно хорош, чтобы возобновить с ней любовную связь. С презрением отвергнутый графиней, человек этот имел гнусность публично обесславить ее, изобразив в искаженном свете то, что произошло между ними в Перпиньяне. Граф, узнав об этом, вызвал его на дуэль. Они дрались. Этот человек убил графа.

– Вы знаете его имя? – вскричал молодой человек голосом, дрожавшим от горести.

– Знал, но он переменил его и взял другое, – глухо произнес старик.

Молодой человек с горечью потупил голову и подавил рыдание.

– Моя сестра умерла от горя через несколько дней после своего мужа, оставив вас годовалым сиротой. Я взял вас к себе, Гусман, и стал относиться с отеческой заботой, но я сохранил для вас священное поручение – отомстить за вашего отца и за вашу мать.

– Я непременно исполню это поручение, благодарю, герцог, – сказал молодой человек с лихорадочным возбуждением.

– Я с величайшим вниманием занимался вашим воспитанием, которое направил на подготовку к морской службе, потому что вы должны были стать моряком для исполнения моих и ваших планов; слава богу, хотя вы еще очень молоды, вы по справедливости пользуетесь репутацией офицера искусного и опытного. Теперь последнее слово.