Текст книги "Росас"

Густав Эмар
Росас

ГЛАВА I. Пролог драмы

День двадцать седьмого июля 1840 года выдался мрачный и холодный. Теплота и блеск солнечных лучей задерживались массами желтоватых облаков, насыщенных водяными парами и гонимых ветром с головокружительной быстротой. Жители Буэнос-Айреса, дрожа от холода и закутываясь по самые глаза в свои плащи, спрашивали друг друга, уж не вернулась ли опять зима, бывшая весьма суровой и окончившаяся всего несколько недель тому назад.

Около пяти часов вечера в гостиной богатой кинты в Барракасе находились двое – молодой человек и молодая женщина. Женщина, прекрасная и мечтательная, сидя на софе возле камина, слушала молодого человека, который, почти склонившись к ее ногам, переводил ей одну из самых прекрасных страниц «Собора Парижской Богоматери», этого образцового произведения Виктора Гюго.

Временами прелестная мечтательница склонялась вперед, слегка опираясь своей рукой о плечо молодого человека, тогда его щек нежно касались шелковистые пряди ее роскошных волос, а она, застыв в этом грациозном положении, отдавалась своим мыслям, убаюкиваемая мелодичным голосом человека, которого она любила.

Молодой человек и молодая женщина питали друг к другу чистую, святую любовь. Его звали дон Луис Бельграно, ее – донья Эрмоса Сайенс де Салаберри.

Уединение молодых людей вскоре было прервано – послышался стук подъехавшего к дверям кинты экипажа, и минуту спустя в гостиную вошли мадам Барроль и ее дочь, их хорошие знакомые.

Донья Эрмоса и дон Луис еще сквозь жалюзи увидели приехавших, но так как у молодых людей не было тайн от них, то дон Луис просто бросил книгу на подоконник и сел в кресло.

В то же самое время вошел, или лучше сказать, вбежал в гостиную, по своему обыкновению, дон Мигель, кузен Эрмосы, живой, ласковый и веселый юноша. Этот бравый молодой человек, находился ли он в обществе своей кузины или доньи Авроры Барроль, к которой питал глубокую любовь, забывал все свои дневные заботы, не думал более о своих честолюбивых планах и вполне давал волю своему веселому характеру.

– Кофе, кузина, кофе! – вскричал он. – Мы умираем от холода, мы нарочно встали из-за стола, чтобы прийти сюда пить кофе, впрочем, это благое намерение принадлежит мне всецело, и нашим визитом, кузина, ты не обязана ни мадам, ни ее дочери, а лишь одному мне!

– Ты просишь слишком мало за ту услугу, которую оказал мне, – весело отвечала донья Эрмоса, обняв обеих дам, – и поэтому рискуешь не получить просимого!

– Не верьте ни одному его слову, дорогая Эрмоса! Мне одной пришла мысль об этом визите, а этот лентяй сидел бы до завтрашнего утра у камина, – проговорила, смеясь, мадам Барроль француженка чистой крови, парижанка с головы до ног, которая несмотря на свои сорок два года все еще была прелестна.

– Хорошо, допустим, что я говорил не так убедительно, как мадам Барроль; но все же никакая человеческая логика не может из этого вывести заключения, что я должен пить кофе только по пятницам.

– Дорогая Эрмоса, умоляю вас, – проговорила мадам Барроль, – прикажите скорее подать ему кофе, а то он весь вечер только и будет говорить, что об этом противном напитке!

– Да, Эрмоса, дай ему кофе, дай ему все, что он у тебя попросит, мы увидим, по крайней мере, заставит ли это его

немного помолчать; сегодня он положительно несносен! – сказала, повернув слегка голову к Мигелю, донья Аврора, которой дон Луис показывал альбом, недавно выписанный из Франции.

Слуга дона Луиса по приказанию доньи Эрмосы отправился сервировать кофе.

– Какую книгу вы там перелистываете? Она вас интересует, по-видимому? – спросил дон Мигель.

– Лорда Байрона, – сумасшедший ты человек! – отвечал дон Луис, показывая молодой девушке портрет дочери поэта.

– А, Байрон! – проговорил, смеясь Мигель. – Он не пил кофе под предлогом, что это был любимый напиток Наполеона, поэт не ненавидел Наполеона, наоборот, он им восторгался, но был ревнив: слава великого завоевателя беспокоила его, а он не признавал другой славы, кроме своей собственной. Надеюсь, что теперь я говорю разумно?

– Да, впервые за весь вечер! – отвечала донья Аврора.

– Что не всегда случалось с великим поэтом, – если бы он всегда поступал разумно, то, вместо того чтобы только сильно любить свою жену, которая считала его сумасшедшим, он удержал бы ее и не влачил бы того жалкого существования, в котором он находился с тех пор как она его покинула.

– Я этого не понимаю! – сказала донья Аврора.

– Да и никто не понимает! – прибавила донья Эрмоса.

– Я хочу сказать, – отвечал Мигель, что если бы моя жена сочла меня сумасшедшим по той простой причине, что я в упоении поэтическим творчеством бросил свои часы в огонь, и под этим предлогом убежала бы от меня, как это сделала жена Байрона, то я, вместо того чтобы писать ей кучу писем…

– Что бы вы сделали? – живо спросила донья Аврора.

– Я сделал бы то, что испробовал бы всякий добрый испанец в подобном случае… Но прежде скажи мне, Луис, что сделал бы ты?

– Я?!

– Да, ты, если бы любимая тобою жена убежала от тебя.

– У кого же искать лучшего примера, как не у Байрона, – писать ей, пытаться вернуть ее на добрый путь, покинуть который ее заставила минута заблуждения.

– Ба-а! Плохое средство!

– А что же сделал бы ты?

– Я? Я сел бы в экипаж, если б экипажа не было, – на коня, если б не нашлось коня, пошел бы пешком к тому дому, где скрылась беглянка, взял бы ее тихонько за руку, сказав людям, находившимся там: «Дайте дорогу, сеньоры, это моя жена, и я увожу ее с собой».

– Но если бы она отказалась уйти, кабальеро? – спросила донья Аврора.

– Тогда… ясно, что я остался бы возле нее, даже если б хозяева выпроводили меня из своего дома, я бы не вышел оттуда один. Но… где же кофе, сеньоры?

В это время вошел слуга и доложил, что кофе сервирован в смежном кабинете. Все переместились туда, и, когда расселись, разговор возобновился.

– Как жаль, – воскликнула мадам Барроль, – что дон Мигель не был в Константинополе!

– Правда, сеньоры – отвечал, смеясь, молодой человек, – там кофе пьют дюжинами чашек, но я дал себе слово более не путешествовать.

– В особенности, если для путешествия в Константинополь придется плыть в лодке! – сказала значительно донья Эрмоса.

– И, возвращаясь к себе, провести половину ночи в воде по самую шею! – прибавила донья Аврора тоном упрека.

– И рисковать быть принятым каким-нибудь усердным таможенником за контрабандиста! – заключил дон Луис.

– Ого! И ты туда же, мой друг! Правда, что ты самый благоразумный из путешественников, которых я только знаю, и никто лучше тебя не умеет пуститься в дорогу, рискуя столь малым!

– Тогда от рассчитывал на тебя! – живо ответила донья Эрмоса.

– Да, провидение меня тогда надоумило.

– Ты прав, Мигель! – проговорила мадам Барроль.

– Твоя своевременная помощь другу в ту страшную ночь, Мигель, была всегда тайной для нас! – проговорила донья Эрмоса, содрогаясь при воспоминании о затронутом ею событии.

– Ну, я в хорошем настроении и могу тебе все рассказать, дорогая кузина, все было очень просто! – отвечал молодой человек. – Дело было так.

Четвертого мая, в пять часов вечера, я получил от этого кабальеро письмо, в котором он извещал меня, что в ту же ночь покидает Буэнос-Айрес. Он следует моде, – сказал я сам себе. Но в то же время меня охватило предчувствие какого-то несчастья, я отправился к нему – двери заперты. Я посетил с десяток наших общих друзей, – никто не видал его. Наконец в половине десятого я не выдержал и ушел от мадам Барроль, первый раз в своей жизни погрешив против галантности. Я ушел под предлогом… под предлогом… донья Аврора закончит мою фразу. Я пошел прямо к барранкам Ресиденсии, где живет один шотландец, расположенный ко мне, который, кажется, согласился вместе с Росасом увозить людей из Буэнос-Айреса, он – в Монтевидео, а Росас – в кое-какое другое место. Но мой шотландец спал, как убитый, и я не смог его добудиться. Тогда я подумал: все ведь садятся на суда с берега, а поэтому, следуя по берегу, я имею шансы встретиться с Луисом. Рассуждая столь здраво, что мне позавидовал бы и сеньор Гарригос, который слывет самым логичным среди нас человеком, я спустился в барранку и пошел вдоль берега реки.

– Один? – вскричала, бледнея, донья Аврора.

– Ну, если меня прерывают, то я умолкаю! – проговорил молодой человек.

– Нет, нет, продолжайте! – отвечала девушка, стараясь улыбнуться.

– В добрый час! Итак, я направился к Эль-Ретиро. Пройдя таким образом несколько куадр11
  Куадра – мера длины, равная 463 м.


[Закрыть], я уже начал ощущать скуку от окружавшего меня пустынного безмолвия, как вдруг мне послышался звон оружия. Я направился в ту сторону и вскоре узнал голос того, кого я искал. Затем… затем… рассказ кончен, – сказал вдруг дон Мигель, заметив что дамы были страшно бледны.

Дон Луис хотел перевести разговор на другую тему, когда в дверях салона послышался легкий шум. Все обернулись и через стеклянную дверь, отделявшую кабинет от гостиной, увидели вошедших. Это были донья Августина Росас Мансилья и донья Мария-Хосефа Эскурра, стука колес экипажа которых они не слышали: так их заинтересовал рассказ дона Мигеля.

У Дона Луиса не было времени удалиться во внутренние комнаты, что он делал всегда, когда донья Эрмоса принимала своих светских знакомых.

Из присутствующих только молодая вдова не была знакома с доньей Марией-Хосефой Эскурра, но, заметив ее, Эрмоса вдруг почувствовала какую-то тоску на сердце и невольную неприязнь к ней, так что ей стоило большого труда пожать концами пальцев протянутую руку страшной старухи.

Когда донья Августина сказала ей: «Честь имею представить вам сеньору донью Марию-Хосефу Эскурра, родственницу Ресторадора», нервная дрожь охватила молодую женщину и ее глаза инстинктивно стали искать глаза дона Луиса.

– Вы не ожидали меня в такую дурную погоду, не правда ли? – проговорила донья Августина, опускаясь в кресло около камина.

Между тем донья Мария-Хосефа, случайно или нарочно, села против дона Луиса.

Донья Эрмоса не могла представить ей молодого человека, а все остальные лица были знакомы друг с другом.

– Это действительно приятный сюрприз! – отвечала она на слова доньи Августины.

– Мария-Хосефа непременно хотела поехать к кому-нибудь и, зная с каким удовольствием я бываю у вас, сама приказала кучеру везти сюда.

Дон Мигель насторожился, хотя внешне казался совершенно поглощенным созерцанием огня в камине.

– Впрочем, я вижу, – продолжала донья Августина, – что не мы одни вспомнили о вас: вот я вижу мадам Барроль, которая, кажется, уж с год не была у меня, неблагодарная Аврора! А сеньор дон Мигель дель Кампо! Наконец-то я имею удовольствие встретить сеньора Бельграно, которого целый век нигде не видно!

Между тем донья Мария-Хосефа рассматривала молодого человека с головы до ног.

– Это вышло случайно, – ответила молодая вдова, – мои друзья редко приезжают сюда.

– Если я редко имею удовольствие вас видеть, Августина, – сказала мадам Барроль, – то согласитесь, что моя дочь часто бывает у вас.

– Со времени бала я видела ее только два раза.

– Но вы, сеньора, ведете такой прелестный образ жизни, – проговорила донья Мария, обращаясь к донье Эрмосе, – что приходится почти завидовать вашему уединению.

– Я живу очень спокойно, сеньора.

– О, Барракас очаровательное место, в особенности для здоровья, – проговорила старуха и, указывая на дона Луиса, спросила: – Этот кабальеро выздоравливающий, без сомнения?

Донья Эрмоса покраснела.

– Я совершенно здоров, сеньора, – отвечал молодой человек.

– А, извините меня, сеньор, но вы выглядите таким бледным…

– Я всегда такой.

– Тем более, – продолжала она, – что вы не носите девиза, и ваш галстук в столь холодное время едва завязан. Поэтому я предполагала, сеньор, что вы живете в этом доме.

– Однако, сеньора, – поспешил вмешаться в разговор дон Мигель, чтобы избежать ответа со стороны дона Луиса, который мог быть или ложью или слишком откровенным объяснением, – я обращу ваше внимание на то, что шотландцы, живущие в очень холодной стране, ходят наполовину обнажая колени. Все дело в привычке к холоду, вот и все!

– Шотландцы – гринго, а мы живем в Буэнос-Айресе! – возразила донья Мария-Хосефа.

– Но в Буэнос-Айресе зимы страшно суровы! – сказала мадам Барроль.

– Вы поставили у себя камины, дорогая Мария-Хосефа? – спросила донья Аврора, которая, как и все остальные, старалась отвлечь внимание старухи от дона Луиса.

– У меня слишком много дел, дорогая, чтобы заниматься такими мелочами. Когда унитарии причиняют нам столько хлопот, есть ли время думать о своих удобствах?

– Что касается меня, то я не поставлю камина, потому что Мансилья, покинув теплый уголок, может простудиться! – сказала Августина.

– Мансилье в этот момент довольно жарко! – сказала донья Мария-Хосефа.

– Как? Разве сеньор генерал болен? – спросила донья Эрмоса.

– Он никогда не чувствует себя особенно хорошо, но сегодня я не слыхала, чтобы он жаловался на что-нибудь, – отвечала Августина.

– Нет, его жар не от болезни, – сказала старуха, – а от энтузиазма. Разве вы не знаете, что вот уже третий день празднуется отступление нечестивых унитариев? Все федералисты знают об этом.

– Мы как раз говорили об этом, когда вы вошли, – сказал дон Мигель, – это была страшная битва.

– Да, их попотчевали так, как они того заслуживали.

– О, да, я вам скажу!

– И, – прибавил дон Луис, – если бы ночь не была так темна…

– Что вы говорите о ночи, сеньор Бельграно, вскричала старуха, – сражение произошло средь белого дня!

– Это правда, – ответил дон Мигель, – битва была днем, но мой друг хочет сказать, что если бы не наступила такая темная ночь, то ни один из врагов не ускользнул бы.

– А, конечно! А вы присутствовали на торжествах, сеньор Бельграно?

– Мы ходили вместе осматривать разукрашенные улицы и площади! – поспешил ответить дон Мигель, боясь, чтобы дон Луис не проговорился.

– Какие великолепные знамена! – вскричала донья Аврора. – Где их можно столько достать, сеньора?

– Их можно купить, нинья, кроме того, их делают добрые федералистки. Вы украшали свой дом, сеньора?

– Нет, сеньора, он так удален…

– Я не нахожу этого! – возразила донья Мария-Хосефа.

– А театр более не украшен, нинья Мария-Хосефа? Вы были в нем?

– Нет, Аврора, я не ходила в театр, хотя знаю, что там много веселья. А вы, сеньор Бельграно, были там?

– Если так, – сказала Аврора, – то когда я пойду в театр, я захвачу вас. Согласны?

– Не беспокойся из-за меня, нинья, я не пойду в театр, – отвечала с раздражением старуха, понявшая, что ее хотят увести от разговора с доном Луисом.

– Театр – самое лучшее место, где можно наблюдать ликование народа! – заметил дон Мигель.

– Да, – сказала донья Августина, – но его крики мешают слушать музыку.

– Эти крики – самая прекрасная музыка нашего святого дела! – холодно возразил молодой человек.

– Хорошо сказано! – прибавила старуха.

– Аврора, почему бы вам не сыграть немного на фортепьяно?

– Ваша мысль прелестна, Эрмоса! Сядь за фортепьяно, Аврора.

– Хорошо, мама. Что вы желаете послушать, донья Мария-Хосефа?

– Мне все равно.

– Хорошо, подойдите сюда, я пою очень плохо, но чтобы быть вам приятной, постараюсь и спою свой любимый романс El Natalicio del Restaurador22
  Рождение Ресторадора (исп.).


[Закрыть], сядьте у фортепьяно.

– Но, дорогая, мне так трудно встать, когда я уже села!

– Хорошо, но все-таки подойдите.

– Какое ты несносное дитя! Однако приходится повиноваться, – отвечала старуха с демонической улыбкой, – простите меня, сеньор Бельграно. Вы видите, что меня заставляют.

С этими словами старуха, как бы ища опоры, положила свою руку на левое бедро дона Луиса и навалилась на него всей тяжестью своего тела как раз на место еще плохо зарубцевавшуюся рану и при том с такой силой, что боль была страшная. Дон Луис, несмотря на все свое мужество, откинулся назад, вскрикнув задыхающимся голосом:

– Ах, сеньора!

И почти потеряв сознание, бледный как труп, застыл без движения в своем кресле.

Дон Мигель с болью в душе отвернулся.

Все присутствовавшие, за исключением доньи Августины, поняли тотчас, что поступок Марии-Хосефы был следствием коварного расчета. Они были возмущены.

– Разве я причинила вам боль? Извините меня, кабальеро, – проговорила старуха, лицо которой светилось удовлетворенной злобой. – Если бы я знала, что вы так чувствительны на левое бедро, то я попросила бы у вас руку, чтобы подняться. О старость! Если бы я была молода, то не причинила бы вам такой неприятности. Извините же меня, мой милый молодой человек, – прибавила она с иронией и затем преспокойно села у фортепьяно, где уже стояла донья Аврора.

Под влиянием естественного чувства жалости донья Эрмоса забыла всякий страх, всякое благоразумие даже относительно родственников Росаса, находившихся тут: она встала, намочила свой носовой платок в одеколоне и приложила его к лицу дона Луиса, который начинал приходить в себя. При этом она, оттолкнув вдруг кресло, занимаемое ранее доньей Марией-Хосефой, взяла другое и храбро села возле того, кого любила, не заботясь о том, что она повернулась спиной к невестке и другу тирана.

Донья Августина ничего не заметила, она по своему обыкновению болтала с мадам Барроль о различных пустяках. Донья Аврора пела и играла машинально, не сознавая того, что делала.

Донья Мария-Хосефа наблюдала за доном Луисом и доньей Эрмосой, со злой улыбкой подняв голову.

Дон Мигель, опершись о камин, предавался глубоким размышлениям.

– Ничего, все уже прошло! – сказал дон Луис на ухо молодой вдове, когда почувствовал себя немного лучше.

– О, эта женщина демон, – также шепотом отвечала ему Эрмоса, – с первой же минуты, как она появилась здесь, она заставила нас страдать.

– Гм… – произнес дон Мигель, бросив суровый взгляд на своего друга и свою кузину, – у огня очень приятно.

– Да, – отвечала мадам Барроль, – но…

– Но, – прервал ее дон Мигель, бросив на понятливую даму быстрый взгляд, значение которого она тотчас поняла, – мы насладимся им только до десяти или одиннадцати часов самое позднее, к несчастью.

– Вот об этом я и думала, – отвечала мадам Барроль, – поэтому я воспользуюсь как можно дольше моим сегодняшним приятным визитом, тем более что редко могу доставлять себе это удовольствие.

– Мерси, сеньора! – отвечала донья Эрмоса.

– Вы правы, – прибавила донья Августина, – и я бы осталась, если бы не была вынуждена отправиться в другое место.

– Ну что, довольны вы? – спросила донья Аврора у доньи Марии-Хосефы, отходя от фортепьяно.

– О, совершенно! Вы чувствуете себя лучше, сеньор

Бельграно?

– Да, сеньора! – отвечала молодая вдова, даже не обернувшись.

– Надеюсь, вы не сердитесь на меня, а?

– О, сеньора, это пустяки! – с усилием ответил дон Луис.

– Тогда я обещаю вам не говорить никому, что у вас такое чувствительное левое бедро, по крайней мере, молодым девушкам, а то они все пришли бы посмотреть, как вы лишаетесь чувств.

– Не желаете ли присесть, сеньора? – спросила ее молодая вдова.

– Нет, нет, – воскликнула донья Августина, – мы отправляемся. Мне нужно сделать еще один визит, и я хочу быть дома до девяти часов.

Прелестная жена генерала Мансильи встала и приготовилась уходить. Ее примеру последовала дона Мария-Хосефа. Прощание с обеих сторон было очень холодно.

Дон Мигель вышел проводить дам до их экипажа.

В дверях гостиной донья Мария-Хосефа обернулась и, бросив взгляд тигрицы на дона Луиса, произнесла:

– Итак, не сердитесь на меня. Советую вам не лить слишком много одеколону на ваше бедро, а то оно будет сильно болеть.

И она удалилась, язвительно улыбаясь. После ухода обеих дам в гостиной воцарилось долгое и тягостное молчание.

Донья Эрмоса нарушила его.

– Боже мой, – проговорила она, – что это за женщина?

– Она похожа только на самое себя! – отвечала мадам Барроль.

– Но что же мы ей сделали? Зачем она пришла сюда, если хотела причинить нам зло, не зная ни меня, ни дона Луиса?

– Увы, кузина, все наши труды пропали даром, все наши предосторожности не привели ни к чему! Эта женщина нарочно пришла сюда. Она, без сомнения, получила от кого-нибудь донос на Луиса и, к несчастью, все открыла.

– Как, что она открыла?

– Все, Эрмоса, неужели ты предполагаешь, что она случайно оперлась так страшно на левое бедро Луиса?

– Да, да! – вскричала донья Аврора. – Она знала, что. один человек был ранен в бедро!

Присутствующие обменялись печальным взглядом. Дон Мигель продолжал спокойно и значительно:

– Действительно, это единственная примета человека, успевшего скрыться ночью четвертого мая. Она пришла сюда именно с этим коварным намерением, внушенным ей, без сомнения, только демоном.

– Но кто сказал ей об этом?

– Не будем говорить об этом, моя бедная Эрмоса. Только знайте, что все мы на краю пропасти. Прежде всего надо сделать вот что.

– Что? – вскричали все в один голос.

– Необходимо, чтобы Луис немедленно покинул этот дом и отправился со мной.

– О, нет! – гордо вскричал молодой человек, – нет! Я понимаю теперь злобный умысел этой женщины, угадываю ее цель, но именно потому, что считаю себя обнаруженным, я и хочу остаться здесь.

– Ни одной секунды! – сухо отвечал ему дон Мигель.

– Но она, дружище? – вскричал дон Луис с тоской.

– Она не может тебя спасти.

– Это правда, но я буду защищать ее.

– Тем, что погубишь себя и ее?

– Нет, я погибну один.

– Я позабочусь о ней.

– Но разве они придут сюда? – спросила донья Эрмоса с беспокойством.

– Часа через два или, может быть, через час!

– О, Боже мой! Отправляйтесь, Луис, умоляю вас! – вскричала молодая вдова.

–Да, идемте с нами, дон Луис: моя дочь говорила от моего имени! – прибавила мадам Барроль.

– Во имя неба, сеньоры, нет, тысячу раз нет! Честь велит мне остаться.

– Я не могу решительно утверждать, – сказал дон Мигель, – что сегодня ночью что-нибудь случится, но опасаюсь что Эрмоса не останется одна: не более чем через час я вернусь и буду подле нее.

– Но Эрмоса может отправиться вместе с нами! – сказала донья Аврора.

– Нет, она должна остаться здесь, а с ней – и я, – возразил молодой человек. – Если ночь будет спокойна, ну, тогда я завтра поработаю, так как сегодня много работала сеньора Мария-Хосефа. Во всяком случае нам надо спешить. Ну, Луис, бери свою шляпу, плащ и следуй за мной.

– Нет! – вскричал тот.

Тогда донья Эрмоса с глазами, полными слез подошла к нему и заговорила умоляющим голосом, подавляя душившие ее рыдания.

– Луис, вот первая просьба, с которой я обращаюсь к вам: умоляю вас, на сегодняшнюю ночь отдайтесь вполне в распоряжение Мигеля, а завтра… завтра мы увидимся, что бы ни случилось.

– Хорошо, – проговорил молодой человек глухим голосом, – я повинуюсь вам, сеньора!

– Домой, домой к нам, дон Луис! – вскричала радостно донья Аврора.

– Нет, ангел доброты, – сказал ей дон Мигель с ласковой улыбкой нежным голосом, – ни к вам, ни ко мне, ни к нему, так как в этих трех домах его могут найти, но в другой дом… какой… это мое дело.

– Итак, – проговорил дон Луис, – через час ты будешь около своей кузины?

– Да, через час.

– До скорого свидания, Эрмоса. Вы требуете моего отъезда, я вам повинуюсь! – сказал он печально.

– Спасибо, спасибо, Луис! – отвечала она, заливаясь слезами.

Несколько минут спустя двери дома молодой вдовы были крепко заперты.

Старый Хосе, которому дон Мигель дал перед своим уходом некоторые инструкции, прохаживался от передней до ворот. Возле окна лежали двуствольное ружье дона Луиса и его длинная рапира, кроме того, старый ветеран войны за независимость засунул за пояс широкий кинжал.

Слуга дона Луиса, также вооруженный с головы до ног, сидел на пороге и был готов в любую минуту исполнить приказание старого солдата, которому дон Мигель велел никому не открывать дверь до своего возвращения.