Текст книги "Классический ислам. 600-1258"

В свою очередь, провинции, особенно Куфа и Египет, чувствовали себя обойденными и не слишком заботились о беспристрастии администрации, стоящей у власти. Поэтому они бурно протестовали, когда Осман собрал все откровения Пророка, привел их в порядок с помощью специальной комиссии и в 653 г. официально выпустил каноническое издание, заявив, что прежние редакции должны быть изъяты и уничтожены. В это время впервые начали раздаваться жалобы, впоследствии ставшие обычными, что государство препятствует выполнению заповедей Пророка, что «власть», султан (арамейское слово, появившееся уже в самудит-ских надписях и только позднее приобретшее значение «правитель»), выступает против Аллаха. Они явились выражением морального абсолютизма религии, обреченной на неудачу попытки ввести его в конкретную практику, равно как и свидетельством неспособности примирить автономию племен с верховной властью государства.

Разразилось восстание, вызванное честолюбивыми замыслами самоуверенных «сподвижников» Пророка и хладнокровных политиков, но поддержанное также благочестивыми мусульманами в Медине и мукатила в Куфе и Египте, которые оказались не у дел после временного прекращения завоевательных войн. В 655 г. оно вспыхнуло в Куфе, где было подавлено, а в 656 г. – в Египте. Во время «священной войны» против внутреннего врага войско численностью всего 500 человек осадило Медину. Население симпатизировало чужакам, но предпочло, чтобы именно они запятнали себя кровью халифа (17 июня 656 г.). Престарелый Осман, склонившийся над Кораном, получает смертельный удар – эта картина оставила неизгладимый след в памяти общины. Главнейшие «сподвижники» отреклись от движения, но не помогли Осману и, подобно Аише, любимой жене Пророка, пользовавшейся огромным влиянием, уехали в Мекку до того, как произошла катастрофа. Только Али остался, и в тот самый день, когда погиб Осман, ему была принесена присяга.

Революционный пыл сменился в Медине беспокойством. Вообще во время пребывания Али у власти в стране преобладали разочарование и нравственные сомнения. «Сподвижники» Талха и Зубайр, уехавшие в Мекку, объединились с Аишей против Али, «убийцы Османа». Можно предполагать, что эта явная перемена фронта способствовала успеху Али в «битве верблюда», состоявшейся около Басры (9 декабря 656 г.). Оба претендента, Талха и Зубайр, погибли; Аиша, чей верблюд, согласно древней традиции, был для войска талисманом, прожила после этого в уединении до 678 г. Отныне вся полнота власти сосредоточилась в руках Али. Столицей вместо Медины он сделал Куфу, откуда осуществлял контроль над всей империей, за исключением Сирии, прави– тель которой Муавийа ибн аби Суфйан, назначенный в 636 г. Омаром, отказался признавать нового халифа. Не претендуя сам на этот пост, Муавийа призывал отомстить во имя законности за смерть Османа. После долгих проволочек неизбежное сражение состоялось на сирийской границе возле Сиффина, на правом берегу Евфрата; казалось, что успех склоняется на сторону Али, когда сирийцы нанизали листы Корана на наконечники своих копий и закричали, что их должна рассудить «святая книга» и что необходимо прекратить войну. Али был вынужден согласиться на третейский суд: его сторонники не хотели проливать кровь внутри джамаа.

Вернувшись домой после битвы, они начали понимать, что совершили ошибку, но было поздно. Те, кто чувствовал себя наиболее ответственным за это, потребовали, чтобы Али немедленно взял свое согласие назад. Он, естественно, отказался, и тогда они покинули его; отсюда произошло их название хаваридж (харид-житы) – «отделившиеся», «мятежники». Их лозунгом были получившие отныне широкую известность слова ла тахким илла лил-лах – «судить вправе только Бог». После длительных переговоров Али сумел склонить на свою сторону большинство мятежников. Его окончательный разрыв с экстремистами произошел, когда он направил своих представителей в Думат ал-Джандал (или Аз-рух?) на третейский суд. Около четырех тысяч человек собрались во главе со своим халифом в Нахраване, на левом берегу Тигра. Когда суд вынес решение низложить Али, тот призвал хариджитов сплотиться вокруг него и разгромить общего врага. Они колебались и 17 июля 658 г. были уничтожены войском Али – в живых остались лишь восемь человек. Однако Али·не решился продолжать войну, и Муавийа, вдохновленный решением третейского суда, которое косвенным образом укрепило его политическую позицию, без труда овладел Египтом.

Обсуждение в Думат ал-Джандале фактически касалось личности законного халифа; юридически же вопрос стоял о том, была ли кровь Османа пролита справедливо. Естественно, поскольку ответ был отрицательным, была выдвинута идея, чтобы новый шура назначил законного халифа. Впечатляющий рассказ о том, как представитель Али сам предложил лишить власти обоих противников, в то время как посланник Муавийи сделал это в отношении одного только Али, не может быть верен, так как Муавийа принял титул халифа лишь через два года в Иерусалиме. Тем не менее утверждение о легитимности власти Али было сильно поколеблено.

Наряду с отсутствием единодушия в рядах иракцев и их недисциплинированностью это предрешало победу Муавийи, даже если бы Али 24 января 661 г. не был убит одним из хариджитов. Сын погибшего халифа Хасан (ум. 669) отказался от своих притязаний на верховную власть в пользу Муавийи в обмен на финансовую компенсацию, и через несколько месяцев гражданская война закончилась.

Вызывает удивление, как плохо использовали этот раскол покоренные народы, чтобы избавиться от арабского господства: волнения возникли лишь в Иране и на Бахрейне. Разумеется, формально единство джамаа было восстановлено, но под внешним благополучием скрывалось окончательное и бесповоротное разделение на партии. Шиат Али – «партия Али» – в это время находила опору в иракском патриотизме, тогда как Омейядов, которым предстояло почти на столетие завладеть Халифатом, в основном поддерживали сирийцы. Но обе эти парт-ии были связаны с религией не менее тесно, чем хариджиты; главнейший вопрос всегда состоял в том, кто является законным халифом, а вовсе не в том, в каком отношении халиф находится к мусульманской общине и к ее империи. И та и другая партия пытались по-своему толковать принципы, которые легли в основу поступков или слов Пророка, и гражданская война приобрела характер нравственного испытания, по-арабски фитна под этим названием она и вошла в исламскую историю. Отныне каждый верующий разделял ответственность за судьбу общины; он знал, что непростительно проливать кровь единоверца; следует также воздерживаться от всего того, что противоречит основным обязанностям мусульманина; кроме того, надлежит признавать Истину и готовить ее триумф.

Хариджиты глубоко восприняли провозглашенный в Коране принцип, согласно которому единственным критерием, определяющим положение человека в общине, является благочестие. Они считали этику индивидуума и государства единой. Руководство уммой должно принадлежать лучшим; положение человека в общине определяется его поведением; безразличные ко всему массы не лучше язычников; отказ принять хариджитскую концепцию предопределяет исключение человека из общины и оправдывает его убийство; даже хариджит, если он совершает тяжкий грех, должен быть исключен из общины. Происхождение человека не играет никакой роли. Вначале это лишь означало, что курайшитам отказано в исключительном праве занимать пост халифа; халифы, избранные хариджитами, происходили из самых разных племен. Соединение нравственного деспотизма с политической властью делало долгом истинных мусульман низложение халифа, который впал в смертный грех и не покаялся публично; это, естественно, вело к расколу и к разделению на секты, иначе говоря, к невозможности создания государства. Вскоре хариджиты провозгласили моральное и, следовательно, политическое равенство арабов и неарабов в исламе: они стали первыми шуубитами, самыми страстными поборниками равенства среди последователей Пророка и Божественной книги; эти идеи всегда находили поддержку среди угнетенных и потерявших надежду. Вечные мятежники, неспособные, а быть может, и не желающие построить всемирное мусульманское сообщество, они были готовы отдать свою жизнь ради того, чтобы достичь рая. Они сделали возможным объединение всех тех, кто, вырвавшись из тесных рамок реальности во имя так никогда и не понятого до конца божественного закона, считал более важным уничтожить политическую и социальную несправедливость, чем сохранить всеохватывающую умму, хотя они и подтвердили ее универсальность своей концепцией равенства верующих.

Наиболее яркими представителями общины, которая с течением времени стала господствовать в исламе под именем «суннитской», были, по-видимому, сирийцы. Общине принадлежала власть над объединенным государством; от верности общине зависело политическое и социальное положение человека; религиозные проблемы принимались во внимание лишь в той мере, в какой они непосредственно касались универсальности общины и осуществления ее планов; отстранение неарабов от государственной деятельности стало правилом, в то время этот вопрос даже не обсуждался. Самым же важным было убеждение, основанное на старой традиции, согласно которой только курайшиты, соплеменники Пророка, обладают правом на пост халифа. Позднее это убеждение, рожденное господствующей идеологией, стало разделять подавляющее большинство мусульман-неарабов. Его можно толковать как несколько формализованный элемент централизма в джамаа, которая так никогда и не приобрела характер церковной организации. В отношении Омейядов шииты ощущали все большую необходимость в том, чтобы заручиться теологической поддержкой для заимствованного из Персии наивного легитимизма, которая закрепила бы власть в Халифате только лишь за потомками семьи Пророка. Эта идея находила слабую поддержку в арабской традиции. Приходилось заимствовать чуждые исламу представления, такие, например, как мысль о наследственной передаче божественного начала от Адама к Мухаммаду и далее к Али и его преемникам; так оправдывалось стремление распространить влияние шиизма на весь Ирак и укоренить его среди сирийцев.

Однако обе партии, и в то время и впоследствии, твердо придерживались фундаментальных, обязательных для всех откровений Корана и их воплощения (которое, разумеется, едва ли началось в эпоху фитны) в шариате, детально разработанном законе. Это придало политическому противоборству такую религиозную окраску, которая наложила печать на всю историю и обратила саму историю к теологическим проблемам в столь сильной степени, как ни при одной другой великой религии. Быть беспристрастным в споре между Османом и Али означало требовать отсрочки (ирджа, отсюда – мурджииты) решения этого вопроса (и даже вопроса о наказании грешников) до Страшного суда; такую богословско-политическую позицию занимала джамаа, в которой доминировали Омейяды. В то же время быть сторонником Али означало признавать индивидуальную и коллективную обязанность противодействовать этому в пользу «праведного» имама, который является символом «справедливого» порядка в общине, согласного с божественным законом.

Омейяды

Омейядский период (661—750) можно в целом охарактеризовать как средиземноморскую эпоху в истории Халифата, эпоху второй великой экспансии дар ал-ислама. В эти годы выяснилось, какое духовное и организационное оформление необходимо для того, чтобы сохранить Халифат и продлить его существование. Это время можно также назвать периодом самоуничтожения арабского национального государства.

Арабы и арабизированные мусульмане с неохотой отдавали себя на суд исследователя и не занимались в течение этих событий самоанализом, задним числом разрешая себе любую политическую мотивировку своих действий. Имеется даже некая мифологическая система, свидетельства которой, представляющие собой фрагменты бесконечного эпоса, не слишком трудно отделить от подлинной истории. Это и поэмы, вложенные в уста героев, и хронологические описания завоеваний (претендующие на серьезность), согласно которым арабы достигли Амударьи и Инда в 640 г. и завоевали Испанию под руководством Османа. Тем не менее в целом арабские хронисты далеко опередили современных им западных историков богатством содержания и техникой рассказа (может быть, за исключением Эйнхарда с его «Жизнью Карла Великого»).

Исламизация покоренных народов повсюду протекала очень медленно; только в Аравии при Омаре была сделана попытка (недостаточно энергичная) изгнать немусульман. Но в провинциях, ранее принадлежавших Византии, отношения между завоевателями-арабами и покоренными народами были лучше, чем где бы то ни было. Не следует делать отсюда вывод, что сирийское христианское население находилось в состоянии упадка. Совсем наоборот, VII век отличался бурной духовной деятельностью. Мусульмане не вмешивались в культовые дела христиан; правительство выступало против религиозных обычаев лишь спорадически, например в 690 г. в Египте против чрезмерно навязчивого поклонения кресту и в следующем поколении в самой Сирии против культового использования статуй. Духовная жизнь христиан в Сирии, Египте и Месопотамии была оторвана от центров христианской мысли, и мусульманская имперская политика не затрагивала ее, чего нельзя сказать об имперской администрации. Вследствие этого она постепенно отторгалась от широкого течения духовного прогресса. Но даже в этих условиях сам факт ее существования, ее большая зрелость и сложность ускорили неодолимый процесс развития и систематизации мусульманских догматов веры.

Во всяком случае, правительству не надо было беспокоиться о защите сирийских тылов, хотя со времени правления Османа, чьи полководцы в 646 г. заставили Армению признать верховную власть Медины, Халифат постоянно воевал с Византией, ведущей христианской державой. Наступление за пределы западной границы Египта привело в 647 г. к оккупации Киренаики; в 649 г последовало завоевание Кипра; в 654 г. мусульманский флот, состоявший в основном из египетских кораблей, разгромил византийскую эскадру у южного побережья Малой Азии. Слабость византийской обороны даже в хорошо защищенных и лояльных районах, столь характерная для всей истории средних веков позволила мусульманам немногим более чем за пятнадцать лет трижды подходить к столице империи. В 667 г. арабы заняли Халкедон, угрожали Константинополю и в первый раз опустошили Сицилию; между 674 и 680 гг. угроза исходила из Кизикоса, однако поражение арабской армии на суше и потери от «греческого огня» на море разбили все надежды, возлагавшиеся на использование флота. Между тем Крит и Родос по нескольку раз поменяли правителей. Заключительная и лучше всего организованная попытка сломить Византийскую империю путем захвата ее столицы была предпринята в 716–17 г., но она была отражена благодаря гениальности византийских военных инженеров и из-за внешнеполитических осложнений, следствием которых было появление на мировой арене болгар, давших отпор арабам.

К тому времени последние следы византийского сюзеренитета над Северной Африкой давно исчезли. Укба ибн Нафи, которому под именем Сиди Окба было суждено стать одним из крупнейших североафриканских святых, в 670 г. основал Кайруан в качестве базы для операций против берберов; город быстро рос, напоминая иракские гарнизонные города Куфу и Басру не только численностью населения, но и уровнем культуры. (Новые города во внутренних частях завоеванных стран, такие, как Фустат и Кайруан, характеризуют Халифат как сухопутную державу в противоположность Византии, владевшей морскими портами – Александрией и Карфагеном.) Но не Укба, погибший в 683 г. в сражении около Бискры (Алжир), а менее известный Хассан ибн ан-Нуман ал-Гассани изгнал окончательно византийцев из Карфагена (698). (Вот при каких обстоятельствах прах св. Августина был доставлен эмигрантами в Падую.) Он сломил сопротивление берберов во главе с их «пророчицей» Кахиной, что позволило арабам продолжить наступление к побережью; большие отряды берберов присоединились к арабскому войску. Тем не менее вражда сохранялась, так как берберы, имели все основания чувствовать себя людьми второго сорта в мусульманской армии.

Латинская патина была смыта с прибрежных городов удивительно быстро; берберы не испытали серьезного воздействия античной культуры; носители латинской христианской культуры в большинстве своем эмигрировали, а местные христиане вскоре растворились в исламе. Преемник Хассана Муса ибн Нусайр уже не получал приказы от наместника Египта; он непосредственно подчинялся халифу в качестве правителя завоеванной им провинции, протянувшейся вдоль побережья до Танжера. Это открыло путь в Европу. В 711 г. один из военачальников Мусы, его берберский маула Тарик, предпринял рейд в Южную Испанию, в результате которого в течение нескольких лет было завоевано Химерно четыре пятых всей страны. Однако объединенное арабо-берберское войско еще не исчерпало свой наступательный порыв; оно обошло Пиренеи и включило Нарбонну в состав мусульманской империи. Но экспансия на север была прервана Карлом Мартеллом близ Пуатье в 733 г. (а не в 732-м, как обычно полагают). Эта задержка, возможно, важна с точки зрения европейцев, однако мусульмане, которые в то время не видели в этом опасности для осуществления их основного плана, не придали ей большого значения. На востоке, к северу от Кавказа, ту же самую функцию – остановить продвижение мусульман – выполнило Хазарское государство. Между 650 и 975 гг. оно простиралось от прикаспийских степей до Азовского моря. Борьба была не очень драматичной, но весьма эффективной, и почти целое столетие (наиболее интенсивно военные действия велись в 722—737 гг.) хазары не давали арабам возможности создать базу для операций за «Проливом проливов», Баб ал-абваб (Дербенд). Можно предполагать, что, не будь сопротивления хазар, арабы наверняка предприняли бы попытку вторгнуться на равнины Придонья и Приднепровья.

На обеих границах с христианским миром – в Малой Азии и в Сирии против Византии и в Северной Испании против «охвостья» княжеских домов Астурии и Кантабрии – война, или, скорее, летние походы (саифа), стала нормой. И в Византии, и в Халифате появилось новое поколение пограничных жителей – военные поселенцы; они были обязаны сохранять статус-кво, т е. неприкосновенность границы, которой служили горы Тавра. То были разбойники, которым легенда приписывала сверхчеловеческие черты и которые ухитрялись сочетать профессиональную вражду с мирными отношениями и взаимным уважением, вплоть до заключения браков. Эти профессиональные солдаты сильно отличались от борцов за веру в пограничных крепостях (рибат). Последние, аскеты и проповедники, призывали к «священной войне» и фактически являлись орудием исламизации и даже арабизации, хотя многие из них и не были арабами.

По мнению Анри Пиренна, исламская оккупация южного побережья Средиземного моря уничтожила старое общество, сложившееся в эпоху древности. Эта точка зрения постоянно теряет сторонников, главным образом вследствие более детального изучения истории торговли. Однако свобода торговли на территориях, более или менее объединенных центральной властью, и в самом деле подходила к концу. В результате победоносной экспансии дар ал-ислама в средиземноморском бассейне образовались три сходные и взаимозависимые культурные сферы; все они вели самостоятельное существование и были изолированы друг от Друга политической враждебностью и языковым барьером. Культурный разрыв между европейским и египетско-сирийским побережьями (и примыкавшими к ним внутренними областями), который был заметен уже к концу древности, увеличился в связи с упадком Европы и расцветом исламской культуры в первые столетия после смерти Мухаммада; несмотря на сохранение взаимных влияний, демаркационная линия (в том числе психологическая) между ними углубилась после 750 г. вследствие ориентации политики Халифата на восток и северо-восток.

Эта ориентация возникла после провала последней осады Константинополя. Хишам (724—743), последний государственный деятель среди дамаскинских Омейядов, по-видимому, – судя по изменению символического языка придворного искусства, – отказался от надежды стать преемником императора и начал возрождать персидские традиции верховной власти. Влияние халифов распространилось на весь Иран. В 664 г. арабское войско взяло Кабул, десятью годами позже оно перешло через Амударью и захватило Бухару, откуда победитель привел личную охрану в две тысячи лучников – сначала в Басру, а вскоре после этого в Самарканд. Эти завоевания (их базой была Басра), имевшие, в частности, следствием появление арабских поселений в Хорасане, охватывали все новые области. Они привели мусульман к контакту с высокоразвитым миром относительно небольших городов-государств, в основном согдийских по речи и культуре, граничивших на западе в районе современной Хивы с хорезмийцами (которые также принадлежали к иранцам). И повсюду были рассеяны тюркские племена, откуда нередко происходили правящие семейства городов-государств.

Обилию народов сопутствовала красочная мешанина религий. Здесь сочетались языческий шаманизм тюрок, несторианский вариант христианства, даже буддизм в крупном храмовом центре Балхе (Бактрия) – род Бармакидов, давший впоследствии знаменитых везиров, получил свое имя по должности пармак, глава (на санскрите – прамукха) буддийского монастыря Нава Бихара (Наубахар), занимаемой их предками, – и в монастыре (вихара), который дал название Бухаре, не говоря уже о зороастрийцах и манихейцах, живших бок о бок с ними, по-видимому, без серьезных трений. Благосостояние страны частично зависело от плодородия оазисов, очевидно более густо заселенных, чем сегодня, но главным образом обеспечивалось транзитной торговлей. Постоянные стычки между тюрками и иранцами, между обитателями степей и оседлыми земледельцами не оказывали на нее заметного влияния. Сотдийцы не были разбиты, и культурные центры не подверглись исламизации вплоть до походов Кутайбы ибн Муслима (705—717); после этого арабские гарнизоны расположились в Хорезме, Бухаре и Самарканде, как раньше они были расквартированы в Хорасане – в Мерве, Нишапуре и Герате. Местных князьков во многих местах на некоторое время оставили в качестве союзников или орудий косвенного управления.

В это же самое время (711–12) власть ислама распространилась на Синд. Разведывательная экспедиция побывала здесь уже при Омаре. Порт Дайбул (ныне Карачи) и Нирун (ныне Хайдерабад) с находившейся там статуей Будды «высотой в сорок элов» попали в руки Мухаммада ибн ал-Касима, который, подобно Кутайбе, был послан правителем Ирака. Хотя многие поэты и ученые синдского происхождения перешли в VIII в. в ислам, в целом провинция не оказала сколько-нибудь заметного влияния на духовную жизнь. Совсем по-иному обстояли дела в Хорезме и Трансоксании (Мавераннахр). Истребление согдийской, а главное – хорезмийской элиты, последовавшее за «колонизацией», которая превратила эти территории в центры миссионерской деятельности, привело к тому, что в Бухаре и особенно в Самарканде стала чрезвычайно интенсивно развиваться мусульманская духовная культура. На иранских территориях арабы составляли незначительное меньшинство. Согласно арабским источникам, арабское население Хорасана насчитывало 200 тыс. человек, из которых около 40 тыс. были годны для военной службы. Отсюда становится понятным, что обращенные в ислам местные жители, которые к тому же переняли арабский язык, приобрели большое влияние и произошло это быстрее, чем, скажем, в Сирии. Около 700 иранских офицеров уже начинали играть определенную роль в армии, и их значение возрастало с каждым десятилетием. Сам Кутайба подумывал о создании персидской армии, преданной лично ему.

С точки зрения иранцев, прежде всего жителей Хорасана, основная задача арабов состояла в том, чтобы защищать их от тюрок – задача, которую арабы выполняли в целом с большим успехом, чем иранские князьки и даже Сасаниды. Правда, бастиону, воздвигнутому арабами, не суждена была долгая жизнь. Когда власть в Халифате зашаталась, ослабела и оборонительная способность империи, и тюрки, составлявшие теперь значительную часть всего дар ал-ислама, вскоре вернули себе превосходство. Но даже при этом ислам духовно становился сильнее, гибко реагируя на изменчивые политические обстоятельства. Духовная и политическая ориентация на восток, в сторону Китая, прежде доминировавшая, отныне сменилась ориентацией на юг, в сторону исламского мира. Битва при Таласе (июль 751), в которой западные тюрки и арабы нанесли сокрушительное поражение последней китайской армии, посланной в Центральную Азию, означала ликвидацию прямого китайского влияния и в то же самое время конец надежд согдийцев на политическое возрождение.

Хотя арабы были не в состоянии непрерывно поддерживать свою власть в каждом форпосте, который они основывали в землях чуждой им культуры, их экспансия в VIII в. тем более примечательна, что она происходила в период почти непрекращавшихся внутренних раздоров. Муавийа (661—680) и позднее Абд ал-Малик (685—705) могли в периоды кризисов откупить мир с Византией ценой выплаты ежегодной дани, но внутренний мир нельзя было купить ни за какие деньги. В качестве халифа Муавийа пользовался всеобщим признанием, однако благочестивцы подозревали, что его правление было более арабским, чем исламским, и что он, говоря их собственными словами, низвел власть халифов до обычного царствования. Иракцы постоянно обвиняли его в том, что он склоняется на сторону сирийцев, и держали себя так, что его и в самом деле все больше тянуло доверять столь любезной его сердцу стране. Хариджиты, эти поборники анархии, объединяли вокруг себя всех тех, кто был ущемлен в социальном отношении или протестовал против «неисламского» поведения властей, и искоренить их было невозможно. Требование признать легитимность Алидов находило все большую поддержку среди недовольных представителей неарабских народов. Да и сами арабские племена были неспособны прийти к согласию в ситуации, когда мощь их государства оказалась столь велика, что ограничивала их собственную свободу действий. Столетнее существование арабской империи не создало у арабов общих политических интересов – лишь сирийское правительство, по-видимому, понимало, в чем они заключались, – и вместо этого возродило доисламские отношения полуострова, но на новой, неизмеримо более высокой стадии – на стадии дар ал-ислама. Соперничество племен обострялось, так как слишком многое было поставлено на карту; племена объединялись, или, лучше сказать, родственные группы, традиционно составлявшие верхушку отдельных племен, превращались в могущественные группировки, которые, несмотря на свою непрочность, упорно враждовали друг с другом. На всей территории Халифата племена рабиа и азд выступали совместно против племен тамим и бакр. Со временем эта неприязнь переросла во враждебность между северными и южными арабами, между группами племен кайс и калб, и борьба между ними велась с таким ожесточением, какое нам сегодня трудно представить. Эти отношения не являлись наследием древних времен, не отражали они и расовых различий; они были следствием перенесения примитивных доисламских концепций государственности и юридических норм в обстановку мировой империи.

Убаюканные относительной легкостью первоначальных успехов, не желавшие подвергать опасности свою монополию на власть признанием полноправия мусульман-чужестранцев и в то же время не замечавшие слабости своего положения в качестве меньшинства, арабы вели себя так, словно их гегемонию не могли нарушить ни братоубийственные войны, ни резня, ни восстания. Чем более близким становился конец омейядского периода, тем более нереальными делались перспективы создания надпартийного режима. Тот, кого поддерживало племя кайс, автоматически превращался во врага племени калб. Сила курай-шитов состояла в том, что они не принадлежали ни к одной из этих группировок: пригодность должностного лица определялась, как правило, на основании его принадлежности к племени, не обладавшему влиянием или придерживавшемуся традиционного нейтралитета. Так, множество известнейших государственных деятелей импперии принадлежали к племени сакиф; хотя и связанные родством с кайс, они занимали своего рода «наднациональную» позицию.

При Муавийи положение было относительно спокойным. Халиф сумел найти верный тон в отношениях с главами племен, сохранил в неприкосновенности византийский и персидский государственный аппарат и полагался на верность своих сирийцев, не жалея сил, чтобы укрепить их преданность династии. Разруха, последовавшая за гражданской войной, и начавшееся затем экономическое процветание, стимулируемое объединением громадных территорий, позволило ему некоторое время сдерживать непримиримых без применения силы. Недостаток дисциплины в рядах басрийцев, руководствовавшихся прежде всего племенными интересами, и среди жителей Куфы, расколотых на политические партии, ослаблял оппозицию, не нанося пока ущерба интересам империи. В Басре (а потом и в Куфе) правил Зийад ибн Абихи (ум. 673), которого Муавийа официально признал своим сводным братом. Его «тронная» речь, ставшая знаменитой благодаря прекрасному арабскому слогу, в основном отражала царившую в Ираке атмосферу и господствовавший там стиль управления, который опирался на вновь организованные полицейские силы (шурта). С несравненной лаконичностью новый правитель поведал о том, чего провинция могла от него ожидать; его речь свидетельствовала также о позиции, которая крайне затруднила предписанные обычаем родственные связи.

Без всякого вступления Зийад заявил следующее: «Вы ставите родство на первое место, а религию – на второе; вы оправдываете и прячете своих грешников и не выполняете предписаний, которые ислам освятил для вашей же пользы. Опасайтесь красться по ночам; я казню любого человека, которого обнаружат на улице после наступления темноты. Опасайтесь взывать за помощью к родственникам; я отрежу язык каждому, кто поднимет для этого голос. Я правлю вами с помощью всемогущего бога и защищаю вас во имя божьего блага (т е. блага государства. – Г. Г.); я требую от вас повиновения, а вы можете требовать от меня честности. Как бы ни был я далек от достижения своих целей, я никогда не забуду трех вещей: я всегда приму любого человека, который пожелает говорить со мной; я всегда буду с точностью выплачивать вам жалованье; я не пошлю вас воевать слишком надолго или чересчур далеко. Не предавайтесь ненависти и злобе против меня, это не приведет к добру. Я вижу, многие крутят головой – пусть каждый смотрит, чтобы его голова осталась у него на плечах!» (с немецкого перевода Велльхаузена).