Текст книги "Россия и Германия. Союзники или враги?"

При всех его компромиссах с демократической реальностью, при всей его способности переходить границы узкого презрения в отношении своих сотоварищей – благородных людей, граф Брокдорф-Ранцау был куда более подходящим символом своего класса, чем твердолобые реакционеры прусского юнкерства, погрязшие в бесплодных усилиях повернуть вспять течение общественной жизни, которое требовало большего влияния простого человека на политические дела, в результате вымостив путь для гитлеровских штурмовых отрядов. Ранцау не питал иллюзий в отношении возможности повернуть колесо истории назад. В его понятиях функция родовитого лидера являлась положительной и состояла в том, чтобы вести германский народ к лучшему будущему. Под этими рассуждениями скрывались глубокий пессимизм и отчаяние; он, вероятно, имел смутное представление о том, что его идея лидерства в демократии была последней возможной задачей, оставленной для аристократии перед тем, как она исчезнет вообще. Кроме того, у него, должно быть, в подсознании были сомнения о способности Германии к возрождению. Часто ощущается, что для него по-настоящему важно было увидеть, чтобы Германия и классы, правившие ею в прошлом, встретили свой конец со вкусом. Отождествляя себя со страной и своим классом, он ощущал себя живым трупом, смертельно раненным героем, чья единственная забота – достойно умереть. «Не оплакивайте меня, – говорил он своему брату-близнецу в последние часы перед смертью. – В конце концов, я фактически мертв еще со времени Версаля».

Таков человек, которому была доверена деликатная задача воплощения в жизнь взаимосвязей, созданных договором в Рапалло, в качестве германского посла в Москве. Эта задача сильно привлекала его не только в силу своей политической важности, но также и потому, что требовала для своего выполнения мастера дипломатии, влюбленного в свою работу; на это затратил себя в течение последних лет жизни этот выдающийся живой символ «эры Рапалло».

Назначение Ранцау послом было официально объявлено лишь по прошествии более пяти месяцев с момента подписания договора в Рапалло – месяцев, наполненных колебаниями и препирательством в высоких кругах в связи с этим назначением. Президент Германии Эберт поддержал кандидатуру Ранцау и призвал его согласиться с этим назначением. Последний дал согласие в принципе. В серии записок, посланных Эберту, и в последующих с ним беседах Ранцау утверждал, что Германия вынуждена искать сближения с Россией, несмотря на то что этот режим, говоря его словами, был «бандой преступников»; и Ранцау согласился испробовать свои силы в этой трудной задаче, хотя и отправлялся в Москву без каких-либо иллюзий и с хорошей дозой почти болезненного скептицизма. Как только это соглашение было достигнуто, Эберт организовал встречу с Ранцау и канцлером Виртом; но прусский дипломат голубых кровей и школьный учитель-политик с юга поначалу не очень хорошо сошлись и установили модус вивенди лишь постепенно. Неожиданно упорное сопротивление назначению Ранцау вдруг пришло из военного министерства на Бендлерштрассе. Начальник Генерального штаба армии генерал Ганс фон Сект (1866–1936, в 1920–1926 годах командовал небольшой стотысячной армией, разрешенной иметь Германии. Однако он сумел сделать ее высокопрофессиональным ядром будущей массовой германской армии, которую после 1935 года развернул Гитлер. – Ред.) категорически отверг его как кандидата на этот пост.

Личная вражда между фон Сектом и Брокдорфом-Ранцау относится еще к дням Парижской мирной конференции. В то время фон Сект был главным военным экспертом в германской делегации, и он серьезно столкнулся с Ранцау, который, как министр иностранных дел, был главой делегации. Памятные записки, которыми они обменялись 26 и 27 мая 1919 года, ныне находящиеся в личных бумагах фон Секта в национальных архивах Соединенных Штатов, показывают, что они разошлись по поводу того отношения, которое следовало высказать по предложенным условиям разоружения в проекте договора. Ранцау, традиционно противостоявший тупым милитаристам и политикам, действовавшим с позиции силы, которые имели решающее влияние в довоенной Германии, предложил признать, что Германия потерпела военное поражение в недавней войне, и был готов направить усилия всей нации на решение невоенных задач восстановления страны. Поэтому он настроился предложить лишь символическое сопротивление далекоидущим условиям разоружения по Версальскому договору. Генерал же, с другой стороны, рассматривал военную мощь как самую надежную гарантию восстановления Германии, и он требовал бороться не на жизнь, а на смерть за каждую частицу уступок в условиях разоружения. Сомнительно, чтобы фон Сект мог преуспеть, добиваясь более мягких условий; в любом случае требования генерала, к его огромному недовольству, были отклонены. Он считал, что его не выслушали из-за его положения, а с тех пор испытывал глубокую обиду на графа, делая его козлом отпущения за суровый мирный договор.

В свою очередь, Ранцау сосредоточил на генерале опасливое подозрение, которое он испытывал по отношению к своевольному авантюризму военных. Можно предполагать, что Ранцау подозревал о существовании секретной сделки между рейхсвером Секта и Красной армией; слухи о том, что договор в Рапалло содержал тайные военные параграфы, широко обсуждались в Германии, и, даже если Ранцау не придавал им значения, он полагал, что этот договор способствовал поддержанию таких вредных слухов. В июле 1922 года Ранцау написал пространную памятную записку президенту и канцлеру, в которой предупреждал даже против подобия военных договоров с советским правительством, поскольку такие соглашения могли бы нанести серьезный ущерб всяким оставшимся надеждам на сближение с Западом и могли бы подтолкнуть Англию и Францию к созданию единого фронта против Германии. Естественные опасения Англии в отношении Франции, полагал Ранцау, могут быстрее и надежнее привести к перевооружению Германии, чем сделка с советским режимом. От военных соглашений могут выиграть лишь Советы, ибо эти договоры бросят Германию прямо в советские руки. Во-первых, Россия может в любой момент обнародовать существование этих секретных отношений и тем самым дискредитировать Германию, во-вторых, она может втянуть Германию в безнадежную войну с Западом, если Красная армия вторгнется в Польшу. А если советские войска окажутся потом в Германии, они это сделают не для того, чтобы освободить ее от Антанты, а чтобы «перенести границы Азии аж до Рейна». Меморандум заканчивается увещеванием подождать развития событий в России, а тем временем искать дружбу с Англией. В известной мере это нетипичное изложение его взглядов на германо-советскую политику, потому что здесь Ранцау выразил лишь одни сомнения и оговорки, которые хранил против договора в Рапалло. И это при том, что он с готовностью соглашался, что этот договор явился блестящим ходом; а после своего назначения Ранцау не щадил себя, работая на укрепление отношений согласно договору в Рапалло.

Эта памятная записка была передана фон Секту 9 сентября 1922 года. Через два дня Сект вручил канцлеру свой ответ, написанный в воинствующем, агрессивном тоне[30]30
  Рукописный черновик этого ответа вместе с меморандумом Ранцау находится среди бумаг генерала в Национальном архиве. Обе записки были опубликованы Юлиусом Эпштейном в ноябре 1948 года в номере «Дер Монат».


[Закрыть].

Генерал заявил в упор, что Германия должна проводить активную внешнюю политику, содержащую в себе цель и твердую волю, и нанес быстрый удар по Ранцау, сказав, что «лица, которые видят одни лишь опасности… должны держаться подальше от сцены» политических действий, как непригодные для того, чтобы делать политику. Германии нужен Талейран или Троцкий, предположил Сект.

Возражая против требования Ранцау выхолостить договор Рапалло, убрав из него политический смысл и сведя договор к узкоэкономическому применению, Сект подчеркнул политическое значение договора. Комбинация с Россией, заявил он, стала первым и практически единственным выигрышем в силе и престиже, которого добилась Германия после Версаля. «<Есть, – продолжал Сект, – политики, которые боятся завоеваний в активной политике Германии, когда они видят опасность в новых и более сильных контрмерах со стороны западных врагов. Такая ситуация ставит перед ними вопрос выбора западной ориентации против восточной, вопрос, которого они хотели бы избежать. Но фактически этот вопрос вообще не возникал». Затем генерал продолжает объяснять, почему, по его мнению, альянс с Советской Россией был бы единственным средством для усиления Германии. Политика выполнения условий Версаля безнадежна, потому что Франция, как считает Сект, склонна к уничтожению Германии. И умиротворить ее невозможно. Англия, утверждал он, смещается к конфликту с Францией, и независимо от того, войдет Германия в союз с Советской Россией или нет, она будет естественным континентальным союзником Англии. В принципе чем более сильной обнаружит Англия Германию, тем больше ее будет притягивать к Германии. Для фон Секта Польша не является узлом всех проблем на Востоке. Ее дальнейшее существование не может быть оправдано, полагает Сект, считая само собой разумеющимися неизбежность и желательность четвертого раздела Польши.

Нанося еще один укол графу, фон Сект заявил, что всякий, рассматривающий договор в Рапалло как ошибку, непригоден для работы на посту посла в Москве. Укрепляя Россию, своего потенциального будущего союзника, Германия усилит саму себя, писал он; и указывал, что процесс укрепления должен включать в себя и военное сотрудничество. Германия, говорил Сект в заключение, не должна погружаться в нереалистические грезы, что останется в стороне от возможных будущих конфликтов. Такие мечты, утверждал он, самоубийственны; а поэтому говорить о мире равносильно предательству. Готовность – вот что должно быть лозунгом.

Это все, что касается памятных записок двух антагонистов. Даже после того, как о назначении Ранцау было официально объявлено, фон Сект сделал последнюю попытку в октябре избавиться от него, открыто обрушившись с клеветой на патриотизм и верность графа. Но было уже слишком поздно, и эта атака была слишком грубой. В итоге генерал был вынужден совершить недовольный и агрессивный отход. Оригинал черновика отречения от своих слов, находящийся в личных архивах фон Секта, все еще содержит ряд новых оскорблений, которые тем не менее после раздумий были вычеркнуты.

Собственно говоря, вся эта кампания генерала против кандидатуры Ранцау слишком запоздала, чтобы помешать назначению; переговоры между графом и кабинетом уже практически зафиксировали выбор правительства. Это были самые необычные переговоры. Ранцау был так уверен в своих выдающихся качествах и пригодности для этого поста, что даже поставил несколько поразительных условий перед тем, как он станет размышлять, согласится ли на этот пост. Короче говоря, Ранцау потребовал, чтобы он, если согласится на назначение, не подчинялся министру иностранных дел, а подчинялся напрямую рейхсканцлеру. Побывав уже на должности министра иностранных дел, Ранцау отказывался подчиняться кому-либо в министерстве иностранных дел. В особенности он категорически отказывался работать под руководством Вальтера Ратенау, которого считал яркой личностью, но без политического восприятия. 24 июня 1922 года Ратенау был убит, и его портфель взял на себя сам канцлер. Это облегчило Ранцау принятие посольства, так как он считал Вирта сравнительно безвредным из-за отсутствия опыта в иностранных делах.

Кроме того, Ранцау потребовал особых привилегий в представлении докладов напрямую президенту рейха, даже через голову рейхсканцлера. Удивительная часть этой истории не в том, что дерзкий граф потребовал себе эту привилегию дополнительного канала связи, а в том, что Эберт и Вирт уступили перед его требованиями, хотя конституционно они были несостоятельными.

Таким же экстраординарным, как и эти условия, был визит, который Ранцау нанес 23 июня 1923 года советскому народному комиссару иностранных дел Чичерину во время одной из частых остановок последнего в Берлине. Ранцау представился как человек, наиболее активно обсуждаемый ныне на пост в Москве, а потом стал выкладывать свои карты на столе с обезоруживающей простотой, обычно не присущей ведению дипломатических дел, обрисовал некоторые проблемы, как он себе их представлял, и затронул самые деликатные вопросы советско-германских отношений. Чичерин, похоже, был в восторге; эти два человека немедленно отлично поладили и в этой беседе заложили основы для глубокой личной дружбы, оборвавшейся лишь со смертью Ранцау. Их притягивало друг к другу не только то, что они разделяли многие симпатии и антипатии – несмотря на идеологическую пропасть между ними, – но также и сходство их аристократического прошлого, одинаковые рабочие привычки (оба обычно работали до поздней ночи и ложились спать лишь на рассвете); они даже страдали от одинаковых заболеваний. У них было одинаковое пристрастие к предметам высокой культуры – произведениям искусства, блестящему литературному стилю и тонким винам. В их обширной личной переписке каждый старался превзойти другого в остроумии, стиле и пышности, а на публичных событиях они не колеблясь одаривали друг друга самыми теплыми символами личной дружбы.

Близость этих двоих замечательных людей, если не сказать интимность, часто помогала Ранцау преодолеть чувство острого отчаяния, порождаемого в нем непримиримостью советских властей и безрассудством тех методов, которые часто приводили его на грань отказа от своего поста в Москве. Более того, даже хотя он и знал, что какой-либо член советского правительства не мог себе позволить проявить настоящую искренность и добрую волю в своих отношениях с буржуазным дипломатом, гипертрофированное чувство собственной значимости вводило Ранцау в заблуждение, что можно не питать таких подозрений в случае Чичерина, Калинина и немногих других высокопоставленных представителей Советского государства. Он, похоже, не мог сомневаться в искренности правительства, к которому аккредитована такая персона, как сам граф Ранцау. Как бы много презрения ни питал он к коммунизму, он сопротивлялся искушению подвергать насмешке, скажем, Калинина, насмешке, которая инстинктивно проявлялась в нем по отношению к лицам в Кремле. Таким же образом высокое мнение, которое он имел о себе самом, не позволяло ему поверить, что Чичерин может быть неискренним или злонамеренным. Человеконенавистник в душе, заключивший себя в тщательно построенный ореол страха и обожания; человек с почти психологическим недоверием к своему окружению, который видел врагов, прячущихся за каждым углом, граф Ранцау никогда не терял своего уважения и чувства теплой дружбы к Чичерину. Его последние мысли, продиктованные на смертном ложе, выражают его веру в самого себя, свою миссию и дружбу с советским комиссаром иностранных дел. Вот это письмо, продиктованное графом своему брату:

«Мой дорогой народный комиссар!

Мой брат-близнец, посол граф Брокдорф-Ранцау сегодня днем призвал меня к своему ложу и попросил меня передать Вам, народный комиссар, и г-ну Литвинову следующее: после вердикта своего врача он понял, что должен смириться с внезапной смертью в любой момент. Он в свой смертный час попросил меня передать вам, господа, обоим, что он считал задачей своей жизни довести политику, преследовавшуюся им в последние годы, до желанной цели.

Кроме того, он просил меня сказать Вам, что он благодарит обоих комиссаров, особенно Вас, за веру в сотрудничество, которую он всегда находил у вас в трудные годы. Его последняя и твердая надежда, сказал он, состоит в том, что германский и русский народы смогут общим трудом достичь той цели, которой они желают.

Берлин, 8 сентября 1928 года

Эрнст граф Ранцау».

С точки зрения любого, работавшего в германском посольстве, годы с 1922 по 1928 с полным основанием могут быть названы «эрой Ранцау», ибо граф властвовал над нашими политическими отношениями с Москвой и придавал им особую политическую пикантность. Для него отношения Рапалло имели решительно романтическую притягательность; он видел в них символ необычной, но твердой дружбы между двумя нациями, которых жестокий курс истории превратил в изгоев, вынудив их пройти через хорошее и плохое, вдохновляя их на сопротивление пресыщенному победоносному буржуазному миру. Его огромным разочарованием было то, что ни его вышестоящие начальники в Берлине, ни их советские коллеги в Москве не были столь же романтичны в отношении концепции этого германо-советского «сообщества судьбы», каким был он сам. Тем не менее духовный настрой, с которым Ранцау приступил к решению своей задачи цементирования этой дружбы, в определенной степени затронул благожелательные глубинные чувства творцов политики России – достаточной, чтобы он стал их любимцем и своего рода «экспонатом» среди всех буржуазных дипломатов в Москве. Эти деятели были в восторге оттого, что получили расположение такой яркой и важной личности. В некрологе по поводу кончины Ранцау, напечатанном в «Правде» от 11 сентября 1928 года, советский журналист М.Е. Кольцов (1898–1940, настоящая фамилия Фридлянд, брат известного карикатуриста Б.Е. Ефимова, репрессирован, расстрелян. А Ефимов (р. 1900!) еще живет. – Ред.) писал, что «честолюбивый, аристократически надменный граф оказался самым верным, самым доброжелательным и самым доступным, а поэтому самым приятным буржуазным послом в красной Москве». Советские официальные лица, кооторые встречали «старого графа» в приемной Наркоминдела, писал Кольцов, «с удивлением не ощущали влияния классовой ненависти, которая была бы уместна при виде лиц благородной крови». Это все потому, что «этот граф понял и никогда не забывал, что Советский Союз, какими бы вы глазами ни смотрели на это, – могучая держава, с которой надо стараться жить в дружбе и согласии… Не искать ссор, а поддерживать дружбу… Поддерживать этого крепкого парня, если против него сговорятся банды… Это было самым важным для старого графа». Конечно, это односторонний рассказ о человеке, который часто описывал московский режим как банду грабителей и шантажистов!

Суждения сотрудников Ранцау о нем самом были весьма противоречивы. У него было много почитателей, некоторые из них были тепло привязаны к нему как человеческому существу. Но многие опасались его или не могли вынести его слишком отталкивающую гордыню и его язвительную иронию. Очень немногие симпатизировали тому удовольствию, которое Ранцау находил в том, что приводил людей в замешательство своим едким остроумием. Например, он любил задавать подчиненным, впервые представшим перед ним, вопрос о том, знают ли они значение слова «субординация». После того как ему отвечали какой-нибудь очевидной банальностью, он сбивал людей с толку своим собственным определением, согласно которому субординация – это «чувство стыда, которое должно наводить ужас на подчиненного, когда, видя начальника, он обязан выглядеть более глупым, чем его начальник на самом деле».

Патологическая подозрительность Ранцау сделала круг сотрудников, которые были действительно близки к нему, весьма ограниченным. Кроме того, он вел жизнь затворника; за весь шестилетний период пребывания в Москве он ни разу не побывал в канцелярии посольства. Всегда сопровождаемый идущим за ним по пятам преданным помощником, он встречался со своими советниками и секретарями в своей резиденции; и у него день и ночь под рукой был небольшой персонал канцелярских работников. Если Ранцау доверял какому-то подчиненному, то был для того добрым начальником и проявлял активный интерес в его продвижении по службе и благосостоянии. Но какого-нибудь случайного инцидента либо даже совершенно надуманного промаха было достаточно, чтобы настроить страдающего манией преследования Ранцау против этого человека, с такой упрямой непреклонностью, что ни умение работать, ни квалификация уже не помогали злополучному изгою.

В июле 1922 года в Москву приехал советник посольства при Ранцау фон Радовиц и принял посольские дела от Вайденфельда, пока новый посол все еще задерживался в Германии, стараясь установить дружественные политические отношения. Лишь 2 ноября граф наконец прибыл в советскую столицу. Прием, который был ему оказан на вокзале, был не очень впечатляющ; в принципе я назвал бы его ничтожным. «Встретили как первоклассного бутлегера (человека, торгующего алкогольными напитками в период сухого закона. – Пер.)» – так охарактеризовал его Ранцау. Очевидно, его чувство личного и национального достоинства было глубоко оскорблено, и, когда граф поехал на встречу с Чичериным поздним вечером того же дня, он не стал церемониться и скрывать свои чувства. И как результат – его прием в Кремле три дня спустя, когда он вручал Калинину свои верительные грамоты, был обставлен со всей помпой, какую могли организовать русские; а когда подразделение Красной армии проходило парадным строем перед высокопоставленными лицами за стенами Кремля, оркестр играл любимый марш Ранцау «Хохенфридбергер», который, поговаривали, был сочинен самим Фридрихом II Великим.

На железнодорожном вокзале у Ранцау для меня нашлось несколько дружеских слов. На следующий день между нами состоялась беседа, которая решила наши дальнейшие отношения. Она показала, что наши представления в политических и личных вопросах были в достаточной степени близки, так что уже вскоре Ранцау попросил меня присоединиться к персоналу его посольства. Для меня это решение было трудным, потому что как раз в то время я обдумывал мысль о возвращении к бизнесу и только что получил одно привлекательное предложение от самой крупной германской пароходной компании заняться ее делами в России. Но перспектива, открывавшаяся мне на посту при Ранцау, была слишком привлекательной. Я согласился работать с ним и скоро получил от него письмо, заканчивавшееся следующими словами: «Я испытываю необходимость выразить свое удовлетворение тем, что Ваше Превосходительство решили, по моей просьбе, посвятить свою энергию, которая уже столько лет в высшей степени доказала себя в развитии германо-российских отношений, службе Германскому рейху и помощи мне в той высокой задаче, за которую я взялся в качестве посла Германского рейха в России». Многие знаки дружбы, которыми одарил меня Ранцау в течение последующих шести лет, и особенно тот факт, что он вспомнил меня даже на смертном одре, доказали мне, что я его не разочаровал.