Текст книги "Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги"

2
Одеяльце малыша Линуса[9]9
  Здесь, как и в предыдущей главе, автор отсылает к популярному комиксу Peanuts, точнее к одному из его героев – мальчику по имени Линус, который никогда не расстается со своим детским одеялом, хотя оно давно уже ему мало́ и сильно износилось. Некоторые психологи объясняют чрезмерную привязанность Линуса к этому предмету своего рода метафорическим переносом, в результате которого ребенок, чтобы отделиться от матери, связывает ее образ с каким-то объектом и, как следствие, не хочет с ним расставаться.


[Закрыть]и обрывки ткани

 
С усмешкой Страж Дверей мне дал пальто.
Так – коротко сказать – я испугался[10]10
  Пер. Н. Берберовой.


[Закрыть].
 

Томас С. Элиот, Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока

Первой моей игрушкой (по крайней мере, первой, которую я помню) стала книга «Бис-Бис и лесные обитатели»[11]11
  Бис-Бис – пятеро персонажей с разными характерами и свойствами. Их задача – познакомить маленького читателя с окружающим миром: цветами, числами, формами и разными живыми существами.


[Закрыть]. Это небольшое иллюстрированное издание квадратного формата, его авторы – некто Тилль и Магнус. Однако под загадочными скандинавскими именами, как выяснилось, на самом деле скрывались миланец и генуэзец – художник-иллюстратор Пьеро Вентура и детский писатель Джан Паоло Чезерани. Несколько лет назад, когда я весьма лениво и в мечтательном настроении разбирал чердак в доме родителей, эта книга вдруг обнаружилась в какой-то коробке с вещами. Семейство Бис-Бис сильно напоминает мне других персонажей – Барбапапа́, которые появились на свет во Франции несколькими годами ранее. Можно подумать, что все эти создания – представители одного большого рода, но относятся к разным ветвям генеалогического древа, и весьма конкретного. Я имею в виду грушу, так как ее плоды тоже вытянутые, округлые и имеют пышные бедра, прямо как у готтентотской Венеры. У семейства Бис-Бис был заклятый враг по имени Джакка, и если сами они отличались упитанностью, то он призрачное, неосязаемое существо: тень с вытаращенными глазами, завернутая в серый плащ, которая постоянно прячется то за кустами, то за стволом дерева. Его не так-то просто обнаружить на картинках и вытащить из укрытия, особенно если ты трехлетний ребенок. Именно в эту игру мы всегда играли с мамой: «Где Джакка?» – «Вот он!»

Сами того не зная, мы с мамой на восемь лет опередили английского иллюстратора Мартина Хендфорда: можно сказать, наша забава содержала, пусть и в зачаточном виде, идею, лежавшую в основе его серии книг «Где Уолли?». Рассматривая ее, дети должны были обнаружить в разношерстной толпе человечка в кофте в красно-белую полоску, как у гондольера. Но, возможно, правильнее будет сказать, что обе эти забавы – вариации одной из самых древних игр в мире: мы, итальянцы, как и французы, называем ее «ку-ку», англичане – «пик-а-бу», а немцы – «гук-гук». В общем, в разных странах дети используют разные звукоподражательные команды, но суть одна. Эта игра учит ребенка теряться и находиться, терять и находить маму и таким образом постепенно справляться с тревогой, связанной с неизбежной сепарацией в будущем: она учит понимать, что люди и вещи продолжают существовать, даже когда мы их не видим. Внук Фрейда, полуторагодовалый мальчик по имени Эрнст, придумал себе похожее занятие: он взял деревянную катушку с намотанной на нее ниткой и сначала отбрасывал ее от себя и выкрикивал слово fort (что значит «далеко» или «туда»), а потом тянул за нитку и подтаскивал катушку к себе, радостно восклицая Da! («Сюда!»). Мама уходит – мама возвращается. Из этого можно сделать вывод, что отец психоанализа был также дедушкой гениального ребенка. Ведь в отличие от большинства малышей, опрокидывающих предметы на пол с мыслью, что взрослый человек одновременно с обожанием и остервенением, как послушная собака, соберет их и вернет обратно, маленький Эрнст изобрел собственный прототип игрушки йо-йо. Жаль только, что ее уже запатентовали в Америке пятьюдесятью годами ранее. Хотя название fort-da, или «туда-сюда», кажется, подошло бы ей куда лучше, чем то, что принято сейчас. Вспомним хотя бы, что одними из первых эту игрушку освоили французские аристократы, которым пришлось уехать из страны во время Революции. Можно сказать, она забросила их fort, далеко от родины: неслучайно предшественницу йо-йо тогда называли émigrette, точно подчеркивая ее связь с эмигрантами.

Но вернемся к семейству Бис-Бис. Вот они собрались на пикник в лесу, а рядом промышляет коварный Джакка: он укрылся в густой листве и намеревается украсть у пышнотелых врагов корзинку с едой. Дело происходит весной 1979 года – я выяснил это, найдя дату в выходных данных на последней странице моего потерянного и обретенного альбома. Мои родители планировали уехать на несколько дней во Флоренцию и оставить меня на поруки бабушкам и теткам в Неаполе. Они уезжали впервые, но что это вообще значит – «уезжать»? Я тогда понятия не имел. Это самое раннее мое воспоминание о детстве: вот мама улыбается, стоя на пороге, и прощается со мной как ни в чем не бывало, дверь за ней закрывается, дневной свет вдруг меркнет и кажется мне враждебным, в просторной гостиной теперь пусто, а безутешный ребенок только в эту секунду понимает истинный смысл глагола «уезжать», бросается на родительскую кровать вместе с книжкой про семейство Бис-Бис и вслух спрашивает сам себя: «Где Джакка?» И только когда он все же обнаруживает среди кустов проходимца в сером плаще, к нему приходит осознание, что привычное ощущение волшебства растаяло.

Первой моей игрушкой была книга, но я не умел играть в одиночку.

Лондон, 8 октября 1966 года. Йо-йо исполняется сто лет, по крайней мере, той его версии, которую запатентовали два американца, опередивших маленького Эрнста. Однако Британское психоаналитическое общество устраивает торжественный ужин отнюдь не по этому случаю. Официальный повод для праздника – завершение полного перевода трудов Фрейда на английский язык, всего 24 тома так называемого стереотипного издания. А виновник торжества – уже известный нам Джеймс Стрейчи. Именно он, младший из двух братьев, а ныне семидесятивосьмилетний мужчина (поэтому у меня, справедливости ради, уже как-то язык не поворачивается назвать его младшим), посвятил несколько десятилетий работе над этим фундаментальным трудом. Он вложил в свое детище столько сил, что уже буквально сделался с ним одним целым и стал неотличим от отца-основателя психоанализа: у него такая же седая борода, усы и даже оправа очков.

Слово берет президент общества Дональд Винникотт, гениальный психоаналитик, в былые годы высоко оценивший статью Стрейчи о бессознательном читателя. Первый знает второго как свои пять пальцев, а второй первого – даже лучше, и можно сказать, уже залез тому под кожу, поскольку тот десять лет лечился у нашего переводчика, проводившего с ним по шесть сеансов в неделю. За это время можно уже порядком друг другу наскучить. Рядом с президентом сидит почетный гость – младшая дочь Фрейда по имени Анна. Она единственная продолжила семейное дело и даже консультировала Эрнста, нашего безвестного изобретателя йо-йо. Винникотт – человек взбалмошный, что довольно типично для умнейших из англичан в тех случаях, когда они осознают собственную гениальность, поэтому он благоразумно решил посвятить свою поздравительную речь тому, чего в итоге не оказалось в 24 томах переводного издания и чему, очевидно, требовалось посвятить еще одну книгу. Вот это талант испортить всем праздник, скажите? Итак, замечает Винникотт, когда Фрейд составил карту человеческого сознания, он забыл отметить на ней место, куда можно поместить наш опыт соприкосновения с культурой. Безусловно, он придумал такую вещь, как сублимация, то есть перенос сексуального влечения на более возвышенную, благородную почву, в свете этого ви́дения проанализировал тексты романов, мифов, сказок, фантастических рассказов. Но сублимация – это не какая-то самостоятельная часть человеческого существа. Она скорее подразумевает все разнообразие архитектурных строений, начиная с фольклорных избушек, заканчивая замками, то есть произведениями высокого искусства, которые люди возвели на пригодной для строительства почве – на базе собственной сексуальности. Если снести их подчистую, то под ними обнаружится бескрайнее поле сексуального подтекста. Можно ли поверить, что культура не занимает в нашем сознании какого-то особого, отдельного места?

Винникотт считал, что ему удалось обнаружить на карте сознания то место, откуда проистекают культурные опыты. Найдя этот «новый мир», он, как первопроходец, водрузил там свой флаг и назвал его «потенциальное пространство» или же «зона иллюзии». Эта территория располагается между человеческим «я» и внешним миром – оно похоже на постепенно увеличивающийся разлом между расходящимися в стороны континентами. Сначала мать и ребенок – одно целое, и, скажем прямо, это самое беззаботное время. Девять месяцев жизни в утробе с включенным в счет проживанием и питанием, а затем, после выезда из номера, – самое внимательное обращение, как с лучшим клиентом. Мать заботливо предугадывает все желания и просьбы новорожденного. Кажется, будто он всесилен и сам вызывает к реальности ее образ. Стоит ему только заплакать («позвонить в звоночек») – и она тут как тут: «Чего изволите?» Конечно, это не продлится вечно: вскоре нашему грудничку, привыкшему к полному пансиону, придется смириться, что хозяйка гостиницы существует вне зависимости от его желаний и что помимо него самого есть еще целый мир, который не спешит исполнять его капризы. Впрочем, если ничто не травмирует его в чересчур раннем возрасте, ребенок узнает это постепенно, и для этого ему придется пройти через зону иллюзии: через срединное пространство между «я» и «не-я», между субъективным и объективным миром, где разделенные пребывают в единстве, а единство не исключает разделения. Это пространство – не исключительно материальное или же воображаемое, оно не подпадает ни под одну из юрисдикций, так как в полной мере не относится ни к суровой реальности, ни к пластичному от начала до конца царству фантазий. Это такая воображаемая страна, похожая на мягкую подушку-амортизатор, которая встает между ребенком и внешним миром и становится тем местом, где зарождаются первые простейшие игры – такие как игра в «ку-ку». И там же со временем вырастут великолепные дворцы искусства, литературы, музыки, религии, научных изобретений и всех прочих проявлений человеческого воображения.

Возможно, став взрослыми, сидя в садах потенциального пространства, мы с удовольствием погрузимся в чтение «Братьев Карамазовых» (настолько, насколько нам могут доставить удовольствие печальное лицо Ивана и оскорбления Смердякова). В детском же возрасте нам вполне хватает и более простых предметов: мы играем с соской, куклой, плюшевым мишкой, лоскутом ткани, пропахшим чем-то родным и умиротворяющим, или же потрепанным одеяльцем, которое уже как только не использовалось в быту и явно не блещет чистотой. Винникотт называет такие вещи переходными объектами: именно потому, что они помогают ребенку выстраивать отношения между собой и миром, двумя граничащими царствами, которые в теории могут начать войну. Переходные объекты – своего рода продолжение нашего сознания, но они находятся вне нас. Пупсы и мягкие игрушки не виде́ния, ведь мы можем потрогать их, укусить, помять, как и все прочие предметы. Но в то же время это не просто вещи, как и все прочие, не взаимозаменяемые товары, лежащие на огромном складе материального мира. Это чудесные предметы – они одновременно живые и неживые: например, плюшевый медведь при необходимости превратится в заботливого защитника, будет хранить в себе тепло матери, пока ее нет рядом, а потом снова послушно вернется к образу жизни мягкой игрушки. Если мама исчезает слишком надолго, эта схема перестает работать, и переходный объект может перейти в застывшую форму и стать фетишем – тогда зона иллюзии преобразится в мрачное царство уныния.

Когда человеческое «я» и внешняя среда наконец приходят к мирному соглашению и сепарации, переходные объекты теряют бо́льшую часть своих посреднических функций. Но это не значит, что они утрачивают все имеющиеся свойства или же что эти свойства не передаются другим предметам, с которыми мы сталкиваемся уже во взрослой жизни. К таким вещам относятся талисманы – их значение для человека можно понять лишь в свете событий личной жизни. Роль других предметов приобретает колоссальные масштабы: например, вот уже несколько лет психоаналитики рассматривают смартфон в качестве переходного объекта для целого поколения людей, ведь он выстраивает наши отношения с миром, занимает промежуточную позицию между материальной и ментальной сферой, и мы ни за что не готовы расстаться с ним – прямо как малыш Линус, который не желает выпускать из рук свое одеяльце, даже если его просто нужно постирать.

Так вот, для нас, читателей с неврозом, книги лучше всего сохраняют в себе чудесные свойства тех древнейших игрушек. Отчасти это обусловлено их особенной природой: спросите себя, книги – это материальные или же умозрительные предметы? Мы трогаем их, нюхаем, взвешиваем, ставим в ряд на полку, носим с собой и прячем в самые укромные места, мы неохотно одалживаем их, но также портим их и издеваемся над ними всеми возможными способами. Нельзя отрицать, что они принадлежат вещному миру, как штопор, костыли или же плюшевые медведи. Но когда мы погружаемся в книгу, разве она не оживает? В процессе чтения мы понемногу забываем о физическом существовании этого объекта, о том, что он состоит из бумаги и чернил. Книга становится своеобразной пристройкой в нашей голове, и внутри этого пространства мы наблюдаем за тем, как творится волшебство: там создаются и разрушаются вселенные, люди восстают из мертвых, комната, в которой мы находимся, чудесным образом исчезает, мы сами словно становимся невесомыми. Книги волнуют и успокаивают нас, заставляют сердце биться чаще, пробивают на слезы, останавливают время и стирают границы пространства, внезапно пробуждают наши самые потаенные воспоминания, окунают нас в суматошную череду событий, которых мы никогда не переживали, но в эту секунду они кажутся нам более подлинными, чем то, что в самом деле случалось с нами. Затем мы закрываем книгу, ставим ее обратно на полку, и вдруг они – удивительное дело! – опять становятся послушными бумажными «кирпичиками» рядом с себе подобными.

И как бы они ни пытались откреститься от своих корней и низкого происхождения посредством вычурных названий, сдержанных обложек и почтенных переплетов, достаточно вернуться от ветвей генеалогического древа к его стволу, чтобы затем вытащить на поверхность корень – а он уходит в детство. Бывает, я чувствую себя до крайности серьезным человеком, когда читаю «Катехизис для церкви города Женевы» Жана Кальвина или «Левиафана» Томаса Гоббса, но затем я вспоминаю, что для меня оба они, прежде чем стать церковником-реформатором и политическим философом, были шестилетним мальчиком и игрушечным тигром (который ожил и превратился в настоящего) – персонажами комикса, созданного Биллом Уоттерсоном[12]12
  В русском переводе название комикса звучит как «Кальвин и Хоббс» из-за разницы в транслитерации.


[Закрыть]. И я уже начинаю подозревать, что между одеялом Линуса – пожалуй, самым известным переходным объектом в мире – и обрывками льняной ткани, из которых тысячу лет назад начали делать бумагу для книг, есть нечто общее, как будто их связывает тонкая нить родства.

Если мысль о том, что книга – своего рода «одеяльце Линуса», совсем вас не убеждает, я расскажу вам еще одну историю. Как мы уже знаем, в сентябре 1915 года дедушка Фрейд приезжает в Гамбург и наблюдает за маленьким Эрнстом, пока тот снова и снова бросает деревянную катушку. Что тут скажешь, довольно унылое времяпрепровождение. Неужели у бедного мальчика не было даже плюшевого мишки? Думаю, да, потому что в то время их делали в основном в Германии. А в Великобритании наоборот множество детей страдало от нехватки мягких игрушек – ведь из-за войны ввоз некоторых товаров был запрещен. И тогда представители фирмы «Чед Велли Тойз энд Геймз», которая находилась в районе Харборн в Бирмингеме, решили добавить в каталог своих изделий медвежонка Тедди. Таким образом компания открыла для малышей из Соединенного Королевства свое тайное хранилище переходных объектов. А до того, как сколотить состояние на плюшевых зверьках, владельцы компании, семья Джонсон, занимались издательским делом, поэтому марка «Чед Велли» была напрямую связана с книгами и настольными играми.

Среди книг-игрушек, выпущенных ими, особенно привлекает внимание определенный их тип: можно сказать, они буквально бросаются в глаза. По-английски они называются pop-up book, ведь если открыть такую книгу в произвольном месте, из нее как будто выскакивает вырезанная из картона фигурка какого-нибудь забавного персонажа (на самом деле ее поднимает вверх натягивающаяся резинка). В наши дни такие панорамные книги с объемными картинками – распространенное явление, и вряд ли найдется ребенок, который бы ни разу не видел, как над страницами внезапно вырастают во всем своем трехмерном великолепии изображения драконов, замков, радуги, астрономических приборов или машин Леонардо да Винчи. Однако в начале XX века они были в новинку, и само их название происходит от одноименной книги, изданной где-то в период с 1912 по 1914 год.

Это что касается детей – для взрослых же эту задачу решил кое-кто другой. Как раз в это же время один удалившийся от общества парижанин принялся за свои деньги публиковать самый удивительный панорамный роман в мировой истории. Впрочем, он прибегнул к другой хитрости и обыграл свой иллюзионистский прием следующим образом:

И как в японской игре, состоящей в том, что в фарфоровую чашку, наполненную водой, опускают маленькие скомканные клочки бумаги, которые, едва только погрузившись в воду, расправляются, приобретают очертания, окрашиваются, обособляются, становятся цветами, домами, плотными и распознаваемыми персонажами, так и теперь все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь и весь Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, – все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю[13]13
  Пер. А. Франковского.


[Закрыть].

Эта сцена, связанная с печеньем «Мадлен», – пожалуй, самый знаменитый эпизод из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Добравшись до этих строк, читатель внезапно переносится в детство. И вот, как по мановению волшебной палочки, из страниц книги, которую он держит в руках вместо фарфоровой чашки, вырастает целая деревня! И эта деревня – не просто набор картонных предметов, расставленных на сцене, подобно декорациям, она живая, цветущая, все в ней бурлит и полнится запахами и цветами, и последние кажутся даже более яркими, чем те, которые находятся за пределами страниц и едва видны глазу. Это волшебство литературного текста – и мы буквально видим, как оно совершается у нас на глазах. Нам даже не понадобились элементарные ухищрения, к коим прибегают детские книги-раскладушки: достаточно лишь пробежаться взглядом по стройным рядам черных знаков на белом прямоугольном поле. Мы проходим по лабиринту мысленных дорожек (даже если они уже знакомы, то все равно не становятся от того менее загадочными!) и вдруг непонятно как оказываемся в какой-то деревушке в долине Луары, еще и откатившись на сто лет назад. И с этой минуты мы сможем до конца своих дней возвращаться в это место – как на страницах, так и в собственном воображении.

Моей первой игрушкой стала книга, а первой книгой – игрушка. С другой стороны, чей читательский путь не начинался с игрушки, похожей на книгу, сделанную из ткани или резины? Впрочем, и все последующие книги тоже в определенном смысле были игрушками. Ведь чтобы одеяло Линуса проявило свои волшебные свойства, нужно уметь с ним играть и в первую очередь верить в свои силы. Я же с тех пор, как произошел тот давний случай (я тогда испугался, что мама исчезла и больше никогда не вернется), испытывал определенные трудности. Между состояниями «близко» и «далеко», двумя фазами игры в «ку-ку», прошло слишком долгое время – несколько дней темноты и внутренней неопределенности. Поэтому я больше не мог позволить себе роскошь играть и не испытывать тревоги: зона иллюзии, которую открыл, исследовал и описал Винникотт, для меня осталась местом, наполненным опасностями и страхами. На картах такие участки отмечают предупреждающими надписями и пугающими изображениями львов и драконов. Или, может быть, я сам придумал эту историю, ведь у каждого читателя с неврозом есть на то свои причины, свои личные мифы или главы семейного романа. Кто знает, обстояло ли на самом деле все так, как я упорно рассказываю, или же я просто немного похныкал – и дело с концом.

Что до Джакки, этого незваного гостя, готового испортить всем пикник, я до сих пор считаю его своим личным деликатным напоминанием о конечности бытия. В XVII веке бытовало такое изречение: Et in Arcadia ego – «И в Аркадии я есть». На картинах этой эпохи среди нимф и пастухов появлялась Смерть и своим обличьем намекала, что даже среди самой прекрасной идиллии невозможно скрыться от ее черной тени. Я еще много раз встречался с Джаккой во время своих читательских прогулок: он, как правило, скрывался, принимая облик неприметного дельца или представителя какой-либо профессии. Он вечный Швейцар, Страж Дверей, который с ухмылкой подает герою пальто в «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» Томаса Стернза Элиота. Он гардеробщик, который протягивает Фрейду номерок с цифрой 62, а психоаналитик боялся оную, так как считал, что ему суждено умереть именно в этом возрасте. Он человек в коричневом плаще, которого Леопольд Блум впервые видит на кладбище, а затем тот непрерывно появляется неизвестно откуда на протяжении всего «Улисса»: «Мистер Блум стоял поодаль со шляпой в руках, считая обнаженные головы. Двенадцать, я тринадцатый. Нет. Чудик в макинтоше тринадцатый. Число смерти. И откуда он выскочил?»[14]14
  Пер. В. Хинкиса, С. Хоружего.


[Закрыть]

И хотя «Улисс» как книга сильно отличается от «Семейства Бис-Бис», всякий раз, когда на страницах появлялся человек в плаще, где-то внутри меня раздавался голос: «Где Джакка?» – «Да вот он!»