Текст книги "Хроники блокадного города"

– Этот холм – просто холм, – ответил ты.

– Наверное, завтра прославленный режиссер Джамшид Махмуди снимет фильм, который никто не поймет. Тогда он скажет, что это искусство ради искусства, – съязвил Амир.

После этих слов мы оставили тебя в покое и ушли. Не прошло и трех дней, как прямой огонь иракских танков наполовину укоротил твою пирамиду, и оказалось, что от всех твоих усилий польза была лишь в том, что две или три недели неприятель сосредоточивал свое внимание только на этом странном холме и уже не тратил снаряды на обстрел города. Тогда мы поняли, что в тот день, Джамшид, надо было ударить тебя по голове!

После этого ты уехал на побывку и не возвращался два месяца. Мы уже успели позабыть о том, что у нас есть третий дозорный по имени Джамшид Махмуди, который должен приехать, чтобы защищать наш город. Наконец, ты вернулся, да еще с паспортом. «Всё, хватит, – сказал ты. – Я хочу поехать в Германию, чтобы там работать, а по вечерам изучать режиссуру».

Как же ты был рад этому. Оставаясь верным своим словам, ты продолжал мечтать о дождливом вечере, собственной студии, работе режиссера и, конечно же, зонте. Но в нынешней ситуации я был категорически против твоего отъезда. Ты сказал, что хочешь в свой последний вечер отправиться на передовую, где на острове сражались наши солдаты. Я не верил, что ты действительно навсегда уходишь от нас, но все же напоследок обнял тебя.

Сейчас, включая в проекторе тот короткометражный фильм, я понимаю, что тебе не нужно было ехать в Германию, потому что это единственная в мире кинолента о войне, которая так глубоко запала мне в душу. В начале фильма тебя не видно, ведь ты держишь камеру. Вот Амир, Абдолла и Мохаммад выходят из машины и указывают на дерево, которое своими ветками и листьями мешает нашей стрельбе и поэтому его необходимо взорвать. Потом картина прерывается. Нет, это не монтаж в стиле Эйзенштейна. Это нужно для экономии ленты. Вот под дерево положили взрывчатку, и Абдулла теперь протягивает провод. Взрыв – и в воздух поднимается легкий дымок, как будто от шашлыка. Все смеются, потом фильм опять прерывается. В следующем кадре Амир снова подкладывает взрывчатку под дерево, уже в несколько раз больше. Абдолла стоит еще дальше, чтобы потянуть проволоку после того, как Амир отбежит. Но Абдолла убегает раньше, и Амир задерживается. Происходит взрыв, и весь кадр заполняет дым и поднявшаяся пыль, поэтому ничего не разглядеть. В надежде на то, что падение дерева удастся снять после того, как рассеется дым, ты продолжаешь снимать все на камеру. Наконец, дым рассеивается, но дерево все так же стоит на месте. Картина обрывается. Это делается уже не для эстетики и экономии пленки. Просто ты передал камеру кому-то другому и теперь сам хочешь появиться в кадре. Вот съемка началась опять, и ты, чеканя шаг, заходишь справа в кадр, словно главный герой своих любимых фильмов. Затем ты указываешь своим покалеченным пальцем под дерево, и Амир с Абдоллой, жестикулируя, смеются над тобой. После этого вы все трое убегаете, и происходит еще более мощный взрыв. Опять пауза – и вот началась уже новая съемка. Все сидят в машине и смеются, а камера поворачивается из стороны в сторону и, наконец, останавливается на дереве, которое как ни в чем не бывало всё так же стоит на своем прежнем месте. Все уходят, а ты до последней минуты остаешься с камерой в руках. Потом всё становится белым, и остается лишь свет проектора на стене и щелчки крутящегося кончика кинопленки. Так я стал единственным зрителем трехминутного фильма прославленного кинорежиссера Джамшида Махмуди, фильма, который не купит ни один кинотеатр в мире.

Джамшид! Джамшид! Джамшид! В тот последний вечер накануне твоего планируемого отъезда нам с Амиром сообщили о случившемся. Мы приехали на мотоцикле и увидели тебя, вернувшегося с передовой на острове Мину[14]14
  Остров в месте слияния рек Арвандруд и Бахманшир.


[Закрыть]. На твоем теле не было видно никаких следов от взрыва – только вмятина на затылке. Содержимое твоего черепа осталось на острове. Нам сказали, что это серое вещество со всеми твоими мечтами стать кинорежиссером, писать сценарии, разрабатывать сюжеты, делать монтаж по методу Эйзентшейна и с пирамидой в стиле авангарда – все это осталось на пальмах с оторванными верхушками, и его уже невозможно было собрать. Я посмотрел на твое лицо, на котором застыла улыбка, а потом взял твои еще теплые руки, сложил пальцы в виде объектива камеры и поцеловал все четыре.

Сегодня утром на сцене, где показывали фильм Ибрагима о войне, пошел дождь. Все убежали от ливня, укрывшись в небольших павильонах. Мы остались одни, и Ибрагим раскрыл над нами зонт. Я взял этот зонт из его рук и стал держать только над его головой.

– Зачем? Ты промокнешь, – сказал Ибрагим.

– Нет, – ответил я. – Проклятие неизвестного погибшего кинорежиссера Джамшида Махмуди обязательно должно исполниться.

Затем я оставил всю эту суету и ушел в дальний уголок пальмовой рощи. Будучи уверенным, что со своей высоты ты, как и прежде, снимаешь на свою импровизированную камеру из сложенных пальцев нас и весь мир вокруг, я снова разрыдался навзрыд, вспоминая о режиссере, который так никогда и не увидел ни свой первый, ни последний фильм, и о том, что ни один кинотеатр в мире не сочтет за честь показывать его шедевры.

Тридцать девять плюс один

 
Ведь эта страсть подобна путам,
а вы словно пленники…[15]15
  Джалал ад-Дин Мухаммад Руми. «Диван Шамса Тебрези».


[Закрыть]
 

Старик водитель нажал на кнопку, и дверь автобуса медленно захлопнулась.

Все сиденья были заняты, поэтому мне пришлось усадить остальных на пол, после чего сам я сел на сиденье рядом с водителем.

– Парень, мы едем? – спросил он.

Это была третья фраза, которую мне довелось от него услышать. Говорил он с явным тегеранским акцентом.

– Ну, с Богом! Поехали, – ответил я.

Я рукой поправил зеркало, но вдруг в салоне автобуса погас свет.

– Отец, включил бы ты освещение. – начал было я.

Но старик быстро перебил меня:

– Нет, приятель. Вечером в этом районе опасно.

Я наклонился и тихонько сказал ему на ухо:

– Здесь внутри опаснее, чем снаружи. Этих пленников надо довезти до комендатуры. Только там мы сможем взять в подмогу нескольких ребят. А пока есть только я, ты и этот автомат с сорока патронами. Так что сам думай!

Водитель тут же включил свет. Было ясно, что прежде ему не доводилось перевозить пленных за линией фронта. Мне, правда, тоже не случалось этого делать раньше, поэтому я решительно взвел затвор автомата АК-47. Раздавшийся звук оказался страшнее, чем я ожидал. Я быстро взглянул в зеркало – люди должны были быстро догадаться, что это за звук. Этот автомат, похожий на те, что были у них на вооружении, мне достался вчера вечером. Это был русский «калашников». Звук взвода автомата произвел на этих людей, каждую секунду ожидавших какой-то беды, такое же впечатление, как полязгивание двух забойных ножей на овец, которым вот-вот должны отрезать голову. Пока мы не доехали до комендатуры и не взяли там на подмогу еще нескольких наших солдат, больше всего на свете мне нужно было держать этих людей в страхе. Теперь, когда они были напуганы, все сидели с завязанными глазами, повернув головы в мою сторону, и я, быть может, неосознанно наслаждался их страхом.

На сиденья в последнем ряду я посадил бок о бок восемь человек. Остальные же сидели по двое, как самые обычные пассажиры, вплоть до самого переднего ряда, находившегося за мной и водителем. Однако потом начальник конвоя запретил кому-либо садиться непосредственно у нас за спиной, поэтому шестерых оставшихся я пересадил на середину прохода. Итак, всего с повязками на глазах и связанными за спиной руками было ровно тридцать девять пленных.

Сначала объявили, что нужен доброволец для перевозки сорока оставшихся пленных из расположения войск в город, находившийся за линией фронта. Теперь мы уже были в пути, и нам предстояло проехать несколько часов, чтобы добраться до места назначения из самого центра только что отвоеванной территории.

– Вот и комендатура, приятель, – сказал водитель.

Нажав кнопку, он открыл дверь автобуса. Я поднялся с сиденья, размял поясницу и невольно без всякой надобности принялся считать. Восемь в последнем ряду, шесть человек в середине прохода и. – ровно тридцать девять человек. Я поправил автомат за спиной, выпрыгнул из автобуса и скрылся в ночной мгле.

Вернувшись в автобус, я все еще не осознавал реального положения вещей. Конечно, мне надо было что-то решать при таком новом раскладе.

Водитель поправил переключатель скоростей и спросил:

– Что случилось? Поехали?

Неосознанно он принял решение за меня. Я сел на свое место и сказал:

– Поехали.

Дверь автобуса закрылась, и мы тронулись в путь. Я опять взглянул в зеркало и немного наклонился, чтобы разглядеть всех. Как же спокойно сидели эти люди. Прямо как тогда, когда я пошел за ними внутрь арестантского помещения. Развалившись, они о чем-то перешептывались друг с другом. Я всегда думал, что первая ночь в плену – это самое трудное время. Все видится в другом свете. Все твои действия и передвижения подчинены другим. Однако, возможно, для них, которые не были добровольцами, как мы, все это не имело никакой разницы. Раньше они получали приказы от других лиц, которые распоряжались, в каком часу им просыпаться, ложиться спать и стрелять, а теперь все это за них решаем мы. После участия в боях и страха перед атакой, взрывом и смертью теперь они, наверное, могут вздохнуть спокойно. До конца войны они не пожелают для себя ничего лучшего, чем жизнь в лагере для военнопленных, где у них будет еда, постель и два-три письма от родственников в месяц, переданных через Красный Крест. Но что, если один из них поведет себя так же, как и сороковой пленный, который не поехал с нами?..

Однако мне, в отличие от них, было неспокойно на душе. В комендатуре не оказалось лишних солдат, и я сказал об этом на ухо водителю. Старик засмеялся и ответил:

– Не волнуйся и уповай на Всевышнего!

И тогда я вспомнил о начальнике конвоя, который показал мне сорок человек, а потом окинул меня взглядом и сказал:

– Не забудь обязательно взять с собой в комендатуре нескольких солдат для подмоги и, как только приедете, возьми расписку о доставке пленных.

После небольшой паузы он добавил:

– Если в пути они не будут слушаться, действуй на свое усмотрение. Договорились?

Эти последние слова до сих пор звенели у меня в ушах и добавляли неприятных ощущений от темноты, окружавшей автобус, и того обстоятельства, что в нем находились лишь я и старик водитель против тридцати девяти пленных.

Если бы не автобусная тряска на неровностях дороги, я бы подумал, что вижу сон. Вдали виднелся свет от вспышек и взрывов, удалявшихся с каждой секундой, и темнота окутывала нас все больше.

Водитель продолжил что-то рассказывать:

– Я очень настаивал, и в военкомате мне сказали, мол, у нас сейчас столько молодых добровольцев, что, слава Богу, не надо призывать людей твоего возраста, потом приходи, но я ответил, что если не разрешаете взять мне в руки автомат, то позвольте хотя бы возить солдат на автобусе до линии фронта. Так я и умудрился с того дня остаться в армии.

Я хотел попросить старика, чтобы он говорил потише, но у того развязался язык, и он принялся изливать мне душу. Потом он закурил сигарету. Я не курил, но мне вдруг захотелось, чтобы он и мне предложил, хотя я бы все равно отказался. В своих мыслях он был где-то далеко. Я продолжал смотреть в зеркало, слушая его рассказ:

– Сын оказался никчемным. Вместе со своей размалеванной женушкой, – продолжил старик. – Пришел ко мне и говорит, что, мол, седина в бороду, бес в ребро. Сиди, говорит мне, дома, а автобус отдай какому-нибудь водителю, чтобы он на тебя работал…

Между тем я продолжал думать о людях, сидевших за моей спиной. Возможно, они уже поняли, что нас с водителем только двое! Разве можно догадаться, о чем сейчас думают все эти тридцать девять человек? Если бы на них не было повязок, наверное, я смог бы заглянуть в их глаза и о чем-то догадаться. Однако без повязок на глазах они бы могли всё понять. У меня стрельнуло в пояснице, и я еще крепче сжал автомат.

– Когда началась война, на этом самом автобусе. – продолжал рассказывать старик, а я тем временем думал о своем автомате, его обойме, сорока патронах и тяжелом вчерашнем бое.

Иракские бронетранспортеры остановились в нескольких метрах от нашей насыпи, и их бойцы спрыгнули вниз. Сколько же их было? Шестьдесят, восемьдесят или больше. Затем последовала стрельба в упор из танковых орудий по насыпи. Наши открыли ответный огонь. Я тоже начал стрелять автоматными очередями. Наконец, автомат заклинило, и всё смешалось: дым, взрывы и столбы пыли. Через полчаса все было кончено, и на земле остались только убитые или раненые иракцы да несколько сгоревших бронетранспортеров и танков. Один солдат с автоматом в руке лежал ближе всех. Постепенно стали раздаваться крики раненых о помощи. Неожиданно неприятель опять открыл огонь, и уже никто не мог спуститься с насыпи вниз. Под утро голоса раненых умолкли. Тогда я сам спрыгнул с насыпи и подбежал к автомату, который иракский солдат крепко сжимал в руках.

Между тем старик продолжал свой рассказ:

– Несколько дней пробыл я в Организации созидательного джихада. Один раз поехал помочь погрузчикам на линии фронта, но в основном занимался своим делом – людей отвозил и привозил. Вот сегодня этих приходится везти. Яджудж и Маджудж[16]16
  Яджудж и Маджудж (Гог и Магог в христианстве) – племена, наводившие на земле порчу и посаженные за это за высокую стену.


[Закрыть], да чтоб им провалиться…

Я посмотрел в зеркало и немного понаклонялся из стороны в сторону, чтобы увидеть всех. Большинство пленных опустили головы на впереди стоящие сиденья и отдыхали. Хотя нет. Наверное, они украдкой перешептывались друг с другом.

Обеими руками я разжал кулак, разгибая один за другим все пальцы убитого иракца, стиснувшие автомат. После этого я отпустил его руку, которая сама по себе опять сжалась. Обойма в автомате была совершенно пустой, а запасной у него с собой не было. Я снял пустую обойму и прицепил полную. Зарядив автомат новой обоймой с сорока патронами, я прыгнул за насыпь. Наутро я еще раз осмотрел обойму. Три первых патрона были трассирующими и зажигательными. Я вытащил все три, оставив в обойме тридцать семь патронов, и стал дожидаться нового боя, но его не произошло. Вернувшись с линии фронта, я опять вставил эти три патрона в обойму, и их по-прежнему стало сорок.

Теперь в случае неповиновения каждый пленный получил бы по патрону, и один даже остался бы. Будь здесь и последний пленный, на него бы тоже хватило.

– А ну, стоять! – сердито крикнул водитель.

Я пришел в себя. Автобус остановился. Я быстро взглянул в зеркало, потом быстро повернулся и крикнул по-арабски:

– Всем сидеть! Не двигаться!

Те несколько человек, которые успели встать, вновь сели на свои места, и все пленные с повязками на глазах вновь повернулись в мою сторону.

– Почему остановились? – тихо спросил я у водителя.

Старик посмотрел на меня так, будто я задал ему глупый вопрос, а потом невозмутимо ответил:

– С чего бы автобусу останавливаться посреди пустыни? Шину прокололи!

Казалось, водитель не понимал всей опасности ситуации, думая, что везет тридцать девять обычных пассажиров. Мол, подумаешь, шину прокололи! Он нажал кнопку, открыл дверь и спустился вниз. Услышав скрип двери, все иракцы повернули головы в ее сторону. Положив руку на автомат и повернувшись к ним лицом, я думал о том, что когда вернусь в расположение войск, надо будет обязательно взять расписку о доставке этих тридцати девяти пленных, ведь мне строго-настрого велели это сделать.

– Иди сюда! – крикнул мне старик.

Негодуя на его громкий голос, я спустился по трем ступенькам и только тогда разглядел толком то место, которое мы проезжали. Изнутри автобуса был виден только свет передних фар, а теперь моим глазам предстала вся пустыня, окутанная ночной мглой.

– Ты чего разорался? – спросил я, и мой голос показался даже громче, чем крик водителя.

Он показал на низ автобуса и сообщил:

– Домкрат не лезет под амортизатор. Машину надо разгрузить.

Я посмотрел на колеса, просевшие в почву, а потом в салон автобуса. Затем быстро сунул старику автомат, встал на колени и начал обеими руками разгребать влажную землю. Наконец мне все-таки удалось просунуть домкрат под пружину.

– Иди. Всё готово, – сказал я, вытерев пот со лба.

Старик нахмурил брови и спросил:

– Парень, что там у тебя готово? Автобус слишком тяжелый. Домкрат не возьмет. Надо выгружать этих бездельников!

Не обращая внимания на эти слова, я схватился за ручку домкрата и начал его качать, но из этого ничего не вышло. Я посмотрел на старика, потом поднялся и отошел от автобуса. В салоне горел свет, но, как я ни приглядывался, разглядеть ничего не мог. А снаружи была кромешная тьма, так что даже дороги не видно.

– Почему мы поехали этой дорогой? – спросил я.

– А какой еще надо было ехать? – хмуро переспросил старик. – Шоссе еще не открыли. Я, как и все, поехал по накатанной.

– Разве ты не знаешь дороги?! – удивленно воскликнул я.

– Мил человек, а разве раньше эта дорога была открыта, чтобы я узнал ее?

Не было смысла задавать одни и те же вопросы, и в мое сердце закралось странное сомнение: а вдруг мы, не дай Бог, заблудились в этой пустыне? Ведь если мы едем правильной дорогой, почему по пути нам не встретилось ни одной машины? Однако я не стал говорить вслух о мучивших меня мыслях. Безразличное выражение лица старика было, наверное, единственным, что помогало мне не падать духом. Если задуматься, то в этой бескрайней пустыне не могло успокоить и пение цикад.

Старик протянул мне крестовой гаечный ключ и показал на колесо:

– Держи. Надо ослабить винты перед тем, как вставим домкрат. Ну, с Богом.

Я взял ключ и принялся отвинчивать гайку. Напряг обе руки, но она не двигалась с места! Я навалился на ключ изо всех сил, но все было бесполезно. Мне пришлось даже упереться правой ногой, но из этого тоже ничего не вышло. Старик засмеялся. Я в отчаянии посмотрел на него и сказал:

– Ну, иди, помоги же.

Уперев руки в бока, он ответил:

– Я ведь говорил тебе, что еще до войны бросил шоферить из-за поясницы.

Пока он говорил, я услышал какой-то звук. Время шло быстро, и я спросил у старика:

– Стрелять умеешь?

– Стрелять? – переспросил он, а потом после паузы продолжил: – Нет!

Я поглядел по сторонам и увидел яму, в которой уже высохли последние капли выпавшего здесь когда-то дождя, а вместо них остался блестевший издалека белый налет. Это было подходящее место для того, чтобы собрать там людей.

Быстро обернувшись, я решительно зашагал к забрызганному грязью автобусу, испытывая странное волнение и ожидая каждую минуту чего-то страшного. Подойдя к двери, я снял автомат с предохранителя. Лязг оружия вновь заставил тридцать девять пленников повернуть головы в мою сторону. Все замерли. Я почувствовал, что эти люди тоже ждут чего-то ужасного. О чем они могли думать в эту минуту? О том, почему остановился автобус? Быть может, они решили, что мы собираемся казнить их? Или нет, они думают, что мы уже приехали, но тогда почему они так прислушивались ко всему? Наверняка они сильно испугались, однако иногда такой страх пробуждает в людях отвагу, заставляющую их бунтовать в последние секунды своей жизни. Мне на память вновь пришли слова начальника конвоя: «Действуй на свое усмотрение. Договорились?».

Я опять спустился вниз и подошел к водителю:

– Веревка в машине есть? Мне нужна веревка!

Старик пошел к багажнику автобуса и достал оттуда длинную веревку, которой обычно привязывают багаж на крыше. Увидев веревку, я успокоился. Мы обо всем договорились, и я зашел в салон. Там я повесил автомат на плечо и положил палец на курок. Старик начал с передних сидений. Он привязал конец веревки к рукам первого пленного, но потом, как мне показалось, что-то случилось. Старик обернулся, посмотрел на меня, и, перестав завязывать веревку, отправился к своему водительскому месту. Достав оттуда большой нож, он показал его мне, а затем взял веревку и порезал ее на куски. После этого старику стало гораздо проще привязывать эти куски к рукам второго, третьего и всех последующих пленных. Мы условились, что если начнется тревога, то я крикну: «Ложись!» – и он до конца останется лежать на полу.

Шесть человек были готовы. Старик хлопнул первого по плечу и вывел всех по порядку из автобуса. В эти минуты дуло моего автомата качалось как маятник, направляясь то в салон автобуса, то на колонну, которая постепенно скрывалась во тьме. Группа из шести человек напоминала караван верблюдов. На мгновение я забыл о той ситуации, в которой мы оказались, и засмеялся. Старик между тем вернулся и постепенно вывел одну за другой вторую, третью и все остальные группы пленных. Следом за последней вышел и я. В яме старик рассадил всех кругами.

– Все готово. Что теперь? – шепнул он мне на ухо.

Внимательно рассмотрев пленных, я выбрал одного, самого сильного. Это был коммандо в форме цвета хаки, точно такой же, как и у того пленного, который отказался со мной ехать. У того на погонах был изображен орел и одна звезда. Он вырывался, бранился на чем свет стоит и, несмотря на свою открытую рану, даже ударил ногой санитара, который пришел его перевязать. «Персы безбожники! Персы безбожники!» – все время кричал он по-арабски и не давал перелить ему кровь.

Старик отделил коммандо от остальных, и я пошел к автобусу. Держась на некотором расстоянии от старика, я перевел автомат из режима одиночного выстрела в режим очереди. Когда мы подошли к автобусу, я жестом велел водителю развязать коммандо руки. По лицу старика я впервые заметил, что он испугался.

Когда пленному развязали руки, он сначала размял запястья, а потом потянулся к своим густым усам.

– Свяжи ему опять руки, – сказал я старику.

Тот удивился.

– Свяжи! – резко повторил я и уже приготовился нажать на курок.

Сделай коммандо хотя бы малейшее движение, я бы его всего изрешетил. Когда он потянулся рукой к усам, меня охватило какое-то странное чувство.

– А теперь покрепче свяжи веревкой ноги! – крикнул я.

Старик принес оставшуюся веревку и сделал, как я сказал. Я ткнул солдата в спину дулом автомата и сразу же убрал его. Это было коротким предупреждением, что здесь никто с ним не шутит. Затем я вновь отошел на некоторое расстояние. Крестовой гаечный ключ все еще висел на гайке. Развязав руки коммандо, старик положил их на гаечный ключ. С повязкой на глазах и связанными ногами, пленный, коснувшись ключа, замер. На мгновение мне захотелось, чтобы он сделал хотя бы что-нибудь не так с этим ключом, и тогда бы мне понадобилась расписка уже не на тридцать девять, а на тридцать восемь пленных. Однако старик, проявив инициативу, положил обе своих руки на руки пленного и прижал их. Коммандо сразу же понял, чего мы от него хотели. Заскрипел первый винт, после чего старик установил ключ на второй. На цыпочках я вернулся к яме. Сидевшие в ней тридцать восемь пленных были похожи на выкопанные в ряд могилы, хотя продолжали перешептываться между собой. Я встал над ними. У меня не было выхода. Я сделал все, чтобы мой голос звучал повелительно и как можно грубее:

– Молчать!

Все тут же умолкли, и я опять на цыпочках вернулся к автобусу. Коммандо уже поднимал домкрат, а старик упирался ему в спину гаечным ключом, делая вид, что это дуло автомата. Только тогда я понял, что старик решил не брать с собой свой нож, так похожий на боевой клинок.

Я достал из багажника запасное колесо, коммандо установил его, завинтил винты, убрал домкрат, и огромная махина автобуса осела вниз. Старик пошел к остальным пленным, сидевшим в яме, по одной группе привел их обратно в автобус и после этого перерезал ножом связывавшие их веревки. Когда в салон зашла последняя группа, на дороге остались только я и коммандо. Я посмотрел на покрывавшую его лицо щетину. Как видно, до плена он каждый день брился бритвой с тройным лезвием. Между тем я делал точь-в-точь наоборот, желая, чтобы моя борода поскорей отросла, хотя все мои старания были напрасными. Я никогда не сбривал бороду. Что же касается этого пленного, то со связанными ногами он сильно походил на участника соревнований по бегу в мешках. Интересно, как долго он проходил подготовку? Сколько нужно времени на подготовку к такой войне – полгода, год или четыре, – чтобы старик и какой-нибудь парень вроде меня смогли бы так запросто связать его?..

– Я связал ему руки. Ноги развязать? – спросил у меня шепотом старик.

На секунду мне в голову пришла дьявольская мысль посмотреть, как он будет со связанными ногами подниматься по лестнице, но я ответил:

– Развяжи осторожно!..

Водитель подчинился моему приказу, и солдат со связанными руками полез наверх. Поскольку старик рассадил пленных не так, как они сидели до этого, самый первый разместился в середине прохода. Водитель нажал кнопку, и дверь автобуса со скрипом захлопнулась. Уставший, я опять начал вспоминать иракца, у которого забрал автомат, и задумался над тем, надо ли было за насыпью почистить это оружие или нет. Вдруг в зеркале я увидел коммандо, у которого повязка сползла с глаз. Он сидел и разглядывал меня в зеркале. На секунду мы оба замерли, но потом он спрятал голову за спиной впереди сидящего пленного. Я тихо коснулся рукой плеча водителя и жестом дал ему понять, что нужно остановиться. Старик нажал на тормоз. Все пленные вновь выпрямились на своих местах. Другого выхода у меня не было. Если бы я дал слабину, еще неизвестно, что могло бы произойти на этой новой войне, ведь одному из нас суждено было в ней проиграть. Я показал водителю рукой на коммандо, и старик встал с места. Из-за пояса он достал нож. Я вновь положил палец на курок автомата и на этот раз прицелился в голову пленного. Он уже успел увидеть, что мы со стариком одни в автобусе, и поэтому, застигнув нас врасплох, мог запросто с нами расправиться, как с цыплятами. Но был ли у него хотя бы малейший шанс, чтобы после побега добраться до своих или вообще остаться в живых после всего этого? Мне снова вспомнился тот иракский офицер, который бился в истерике, неся всякую чушь, и даже не давал сделать ему переливание крови. «Нет! Нет!» – кричал он и еще что-то другое, чего я не мог разобрать. Потом он потерял сознание, и мне пришлось забрать с собой только тридцать девять пленных, а тот последний, наверное, уже отдал Богу душу.

Коммандо поднялся с места. Водитель снова завязал ему глаза, а я все так же продолжал держать на мушке его голову. Старик взял его за воротник и повел ближе к двери. Солдат медлил. Старик тащил его, но тот сопротивлялся. Я громко крикнул:

– Выходи!

Но он не двигался. Я толкнул его рукой в спину, однако никакой реакции опять не последовало. Тогда я собрал все силы и ударил его по спине ногой. Он выпал из автобуса и упал лицом на дорогу. Несколько пленных вскочили со своих мест и замерли.

– Сидеть! – крикнул я.

Все тут же сели на свои места. Я выпрыгнул из автобуса. Коммандо лежал лицом в грязи. Вот и настал черед использовать первый патрон. Начальник конвоя оказался прав, не надо было жалеть этих людей. У коммандо повязка опять сползла с глаз. Я сделал знак старику, и тот быстро поправил ее. Прояви я хотя бы малейшую слабость, это был бы конец.

Крайне взволнованный, старик шепнул мне на ухо:

– Что ты хочешь делать?

– Отойди, – решительно заявил я.

Он ушел к автобусу.

– Оттуда тоже уйди! – крикнул я.

Старик в удивлении отошел и от автобуса. На ходу я задумался о том, что раз уж в моей обойме три трассирующих зажигательных патрона, то в случае неповиновения пленных мне будет достаточно отойти от автобуса и выстрелить в бак. Тогда, быть может, оставшихся патронов будет достаточно для того, чтобы прикончить выживших. То была дерзкая мысль, но в ситуации, подобной этой. Если бы только старик догадался, что я собираюсь сделать и какая роль уготована в этом автобусу. Тем временем коммандо продолжал лежать на земле. Я заглянул внутрь салона. Там стояла гробовая тишина и никто не смел даже пошевелиться. На мгновение я почувствовал, что обладаю невиданной доселе властью, как будто бы всё и все вокруг ожидают только моего решения. А мое решение было таково: надо сбить спесь с этого пленного. Я приставил дуло автомата к его виску, и на мгновение его прерывистое дыхание остановилось. Острый край дульного тормоза уперся прямо в кожу. Я повернул автомат, отвел его от виска и нажал на курок. Из уха брызнула алая кровь. Гром выстрела гулко отозвался в пустыне и в салоне автобуса. Все пленные на секунду вскочили со своих мест, но потом опять сели. Затем опять воцарилась тишина…

* * *

– Мы расписок не даем, – сказал мне наш офицер. – Посмотри, ни за кого из этих мы не давали никакой расписки.

В ангаре было полно пленных в грязной одежде цвета хаки. Они сидели на корточках на земле, напоминая простые мешки. Автомат так и висел у меня за спиной.

– Если не дадите расписку, я отвезу их обратно, – сказал я.

Офицер рассердился, потому что, видимо, давно не высыпался, и ответил:

– Да забирай их куда хочешь!

Но потом он, похоже, передумал:

– Сколько их?

– Тридцать девять, – тихо ответил я.

Всех пленных приняли. Пленного коммандо отделили от остальных и посадили вместе с другими, одетыми в зеленую форму. Когда он уселся, то огляделся по сторонам и увидел меня. Посмотрев пристально мне в глаза, он опустил голову, но я не сводил с него взгляда. Возможно, после выстрела он был рад тому, что у других тридцати восьми пленных на глазах были повязки и они не видели, как его приструнили. Когда я нажал на курок рядом с его ухом, от громкого выстрела оттуда пошла кровь. Сам коммандо зарыдал навзрыд, после чего послушно пошел к старику. Только сейчас я заметил, что у пленного мокрые штаны. Я вновь вспомнил о том, что нужно почистить оружие и что сейчас весь салон автобуса будет испачкан нечистотами. В эту минуту – возможно, потому, что я знал о произошедшем, – пленный коммандо прятал от меня взгляд, хотя если бы эта история закончилась по-другому, он наверняка бы и мокрого места от меня не оставил. Я опомнился. Силы настолько покинули меня, что я не мог оценить, насколько мои действия основывались на личных эмоциях и соответствовали инструкциям. Быть может, я смог бы сделать это завтра, хорошенько выспавшись.

– Куда теперь? – спросил старик.

– Останови где-нибудь, чтобы поспать, – устало ответил я. – Утром отдадим колесо в ремонт, а потом вернемся.

Старик засмеялся и ответил:

– На этот раз пронесло. Но если еще раз проколем шину посреди пустыни, а запаски не окажется и какой-нибудь пассажир встанет и начнет ерепениться.

Он кулаком ударил по кнопке, и раздался скрип двери. Я нехотя вернулся на место, хотя в салоне уже никого не было.