Текст книги "Сплясать для Самуэлы"

– Из Белоруссии.

Из Беларуси да в Петербург, да с абстрактной живописью!

Вот уж воистину инородец!

– Мы расстались. Он пил. Я уговаривала: ты должен найти хорошую русскую девушку, сильную, с талантом терпения. Она тебя выдержит. А я не умею, я – еврейка. А он мне: «Ты? Ты? Это я здесь еврей!» И плакал, и стучал кулаком себе в грудь. Мы оба плакали. Я его уговаривала. В последний раз плакали долго, всю ночь. И расстались.

Ай-ай, из Беларуси да в Питер-Ленинград после войны, блокады, чисток… вымерзший, вымерший, – да выживать? да ещё аб-страк-ционисту? Хлеще, чем сионист! Попасть – и запропасть. Правильно бил себя в грудную клеть, кричал: «Я, я здесь еврей!» Она всё-таки обустроена: лектор, степень, и Эрмитаж, и книги. А он? – из Беларуси да в Питер! да в аб-стракт-страх! -ционисты, слово-то какое страшное! Воистину перескок из огня да в полымя, из ниоткуда в никуда.

•••

– А что стало с его живописью, с работами? – думала, питерские бульдозеры растолкли и спихнули в свалку. Ан нет! Самуэла говорит: совет искусствоведов Русского музея приобрёл его работы и запер в спасительную тьму престижных своих подвалов без края и конца. Там их охраняют для вечности обученные, специализирующиеся на крысах коты, чтобы крысы не изгрызли искусство.

 
В Петербурге мы сойдёмся снова,
словно солнце мы похоронили в нём…
 

В Петербурге не сойтись им снова.

•••

В сезон борьбы с космополитами отставленная от аспирантуры, от египтологии, Матье и Эрмитажа, она кружила по пригородам в поисках работы, чтобы прокормиться. В одной больнице не только не отказали сразу, но с анкеты, где всё сверхсомнительно, заведующий перевёл взгляд на неё и попросил, робея:

– А Вы не могли бы работать медсестрой?

Видно, позарез, позарез было нужно, и словечко «египтология» померещилось ему в соседстве с онко-фармако-геронто-ольфато– и другими логиями. Но Самуэла не решилась. Вспоминая растерянность начальника больницы, улыбается. В конце концов в крошечном гончарном производстве её взяли расписывать глиняные мисочки и горшочки. Пальцы внучки Самуэля пригодились. Её росписями были довольны. Их раскупали. Она прижилась до новых времён, пока не ударил гонг. Фараона марксизма-ленинизма уложили в ступенчатую пирамиду на главной площади. Эрмитаж, кафедра египтологии и Матье разыскали её и вернули в лоно мировых древностей.

Ай! со мной тоже так было, я проходила этот жар, опьянение, уносящий восторг. Да-да, точки схода над открытыми, как Колумбу Америка, книгами, окрыление под их парусами и метка судьбы, счастливое попадание именно в этот момент. О, как вы подгадали, как вычислили меня, мои кварки, родненькие мои частоты, – оттуда, из сверхзвуковой, сверхсветовой беготни в беспечности-бесконечности! И вот примчались, проноситесь через меня, нет-нет, уносите за собой, я с вами, кварки-шкварки, сути мои!

Да-да, в почитаемой читальне, под зелёной лампой, за столами бывшей Румянцевской, да-да, здесь точки первых схождений, ворожба фараоновых гимнов, их можно читать (о «Песне песней» и Давидовых озарениях мы тогда и не слыхивали); имя дерзкого стёрто с памятных глыб и саркофагов, а новая столица, встав из ничего – в пустыне (как град Петра из болота), провозгласив, что Бог един и нет другого кроме него, – сгинула, проклята и засыпана песками, не продержавшись и поколение. Знаки царя-еретика раскрошены в пыль. Стерилизация земной поверхности завершена.

Дым растёртой памяти простоял два столетия, и что-то проросло. Моше отпочковался, ушёл с рабами из Египта в пустыню.

За столами зала в библиотеке. Переводы гимнов на русский язык М. Э. Матье, её учительницы, её воительницы. Подписано к печати в пятьдесят пятом, а год-то ещё стра-а-шненький, ещё дышит в спину своими недавними предшествующими… вовсю прошест… прошество… прошествовав..? прошествовавшими?

•••

Уходя, обустроила в коляске удобную подставку, извлекла «Тиару», выложила авторучку и попросила надписать. Она подумала, открыла нефритовую обложку, и медленно вписывает ответ на моё прошение. Прочитав запись (она начиналась: «Мудрой Хагит…»), я расхохоталась, хлопая себя по бортам, то есть по бокам, то есть по бёдрам, радуясь, что можно охлопывать cuerpo где придётся, по животу и по грудям, что двор пуст, и никого не травмирую. В такт хлопам сиюсекундно выскакивает белиберда:

 
Расплясавшейся Хагит
Без особых волокит
Хат-шеп-сутик-хат-шеп-сут
Насказала…
 

– тут я заметалась-забубнила, подыскивая подходящее… прибаутку? притчу?

 
Насказала, надписала,
Нашептала байку-суть!
Хат-шеп, хат-шепт, хатшепсут!
 

Меня пожаловали в «мудрые»! Впервые в жизни! Вернулись в зал.

Договорились встретиться в следующую среду в это же время. Администрация не возражает.

Но как с Самуэлой? Чем удивить и «поразить» её в следующий раз? Так, начну тренировки с шалью. Каждый день, на променаде у Башен Востока.

В следующую среду – в Хайфе! Увижу её наполненные молодые глаза, чудо непредсказуемости. «Поди туда не знаю куда, найди то не знаю что». Неизведанное продолжается, его блаженный захват дан моим зрачкам, неотвратим. Протяну руку – дотронусь.

А то всё заняты выживанием, то гестапо, то ГЭ-БЭ, то потоп, то зарплата, то чума от китайской бациллы, то всемирный террор соседской веры.

Но теперь не только выживание, теперь ещё и живём! Изогну запястье, она ответит втихаря, как бы сама по себе, просто так развернёт ладонь. Сдвиг ладони – ответ. Ответ! Ой, да ещё целый разворот – к локтю! к плечу!

Спасибо!

Мы встретились, мы договорились о встрече.

В следующую среду – свидание с Самуэлой.

Тренинг с шалью

В её книжках беда внезапна и всегда от чужих. Предательство – в чужих, от чужих. В её книжках, как во дворе детства в игручем разбеге, куда хочу туда лечу, хоть к афганской границе, где узбекский народ, пограничники, шпионы и упрятанные в пещеры сбежавшими монахами улыбчивые будды. А хочешь – лети к скифским могильникам, там хорошо прятаться, и если тебя ищут, разыграй привидение, ходи на руках, дрыгай ногами вверх, как принято в подземном мире, где всё наоборот; злодеи содрогнутся и убегут.

Со всех широт, долгот и времён она вбирает в свою галактику подходящее. И всегда верна честному слову, данному в том дворе. В книжках нет ни одного «честного пионерского», только столп позвоночный игр. Кружим по перипетиям, перебираем смешком, умолчанием, шевелим лушпайки тех времён и времени, в котором сейчас, а вот и ось позвоночная, ось понимания, объемлющая и проникающая. И оттого дыхание спокойно, свободно. Оглядевшись, выпрямляешься, как за тонкой перегородочкой-занавесочкой приходит музыка «выпрямительного вздоха», наигрывает и колышет, колышет тебя.

В городке, где пыль и базар, толстая сонливая девочка, вызванная учителем, сонно выбирается из-за парты. Так Илюша Обломов силился приподнять бы и вправить себя, пыхтя и отдуваясь, в ряды совецких школьников. Соня-Тоня не силится, не старается, тонет в себе, нестерпимо спокойно запаздывая, не понимая, что нарушает ряды.

– Ты чем занята?

– Я… (медля, думая) …вспоминаю.

Через несколько дней смысл этого «вспоминаю» дойдёт до сообразительных одноклассников, и счастливо найденный вектор повернёт куда нужно их неудержную авантюру.

А в конце учебного года и успешных поисковых свершений на торжественном (с положенными речами и представителями) собрании «двух народов», узбекского и петербургского (местных одноклассников и гостей) кому «хлопают больше всех»? А малявке, всхлипывающей, когда слышит, что кому-то – отставшему от стада ягнёнку или царю-астроному, убитому шестьсот лет назад за звёздные свои увлечения, – что кому-то плохо, и сразу начинает плакать, прямо на уроке! Эта малявка вышла на помост, где взрослые правильно всё говорили, вышла с узбекскими своими косичками и бубенчиками на ногах и дивно, дивно танцует. И ей – ей! – «хлопают больше всех».

Слышите? Эй, вы, мы, которые сейчас! Надо хлопать после каждого выступления, но узбечке-малявочке, очнувшись, пробудившись, хлопают больше всех, вживую.

•••

А не прихватить ли на всякий случай шаль посолиднее, настоящую? Вдруг сойдётся – тейп, музыка, погода, её расположение духа, и персонал позволит, и жильцы-пациенты не воспротивятся?

У-у, сколько я нажадничала шалей для своих настроений! Тёплая, и горячая, и таинственная летучая, и эта, с насыщенной тьмой-глубиной для сигирийи… А не взять ли первую, самодельную в первобытной моей каморке близ Ростральных колонн? Расскажу, как мастерила тяжеленную и красила самочинно первый и последний в жизни раз бахрому, потому что синей гущины не хватило, и я добавила гущи коричневой, а не принято, чтобы бахрома меняла цвет, она – рама, дело рамы окаймлять. Но две гущи срослись с тканью мгновенно. Продавщица назвала её «кашемир». Что ж, не только миру мир, но и каше тоже. Про «пояс Кашмир» не слыхивала, а полутораметровый квадрат мира для каши да ещё с бахромой на килограмм потянет.

Расскажу Самуэле про магазин «Ткани» неподалёку от охраняемой мной территории, где я круглосуточно на службе при койке с дощатым настилом, матрасом; стул, стол, телефон-коммутатор. Расскажу, как сразу после проверки – так никогда не застукают – удирала с поста и мчалась разглядывать новый завоз цветов и узоров. Как брызнула мне в глаза среди всегдашних материй эта – ух какая! И сразу вздумала я себе шаль а-ля Шумер, как в книге месопотамских древностей на фотографиях уютных идолов и большеглазых домашних людей, все из ближневосточной глины, обёрнуты в шали и юбки с бахромой, и спираль глиняной бахромы их обтекает.

Я завидовала, хотела и себя обернуть такими же спиралями, но я работаю сторожихой ВОХРа1515
  Вооружённая охрана.


[Закрыть] в системе надзирателей и охранников по всему СССР недалеко от сфинксов, доставленных из Египта для престижа предыдущей здешней империи; я проживаю в городе, рассечённом линиями (так здесь называют улицы) и каналами, в городе, насыщенном словами о нём; морось слов зависла над асфальтом и крапает, крапает.

В надёжной каморке ВОХРа я остервенело учу иностранный язык. Застукав меня с исписанными листками, проверяющий, при всём любопытстве, не распознал странные значки. Я распевала ему о лингвистической сигнализации, транс-крипции, придумывая по ходу дела. Не помню, выдали мне оружие? Ключи от каких-то врат – да, а оружие – не помню, на просторах СССР всё свычно-привычно, как заношенные тапки, – может, и было.

Морось сыплется сутки за сутками. С неба? Но неба нет, есть растянутое над головами ровное серое казарменное одеяло. Если бы тучи, облака! – чтобы сквозь тени, провалы, подвижки краёв догадаться, что есть высота, глубина, синева, и они окутывают землю.

…Ай, вот она, тяжеленная, немного базарная на нынешний вкус, но моя-моя, по следам шумеров и аккадов, ассиро-вавилонская, санкт-петербургская. В Ерушалаиме в благословенной прохладе вечеров кутаюсь в неё. Но слишком весома, крупнозерниста, пропитана тамошним, и кайма-бахрома по-медвежьи мохната, ни глади, ни россыпи.

Нет, не тамошнюю домодельную, возьму-ка нынешнюю, испанскую. Ещё не дерзнула сопрягаться с нею на глазах маэстры, – так провозглашает себя, себя и слепит желтизной! А россыпь нитей – блеск, блеск, блеск, трубы герольдов. В сердцевине, в их раме – жар-птица, крылья и клюв, будто вскрикнет и вылетит сейчас из острых листьев и цветов тоже острых, клювистых, их так и называют: «райские птицы». Но она требует освоения, так запросто к ней не подступишься. Нужен тренинг каждое утро на променаде рано-рано, когда там ещё никого… Длиннющие золотые волосья – как их вскидывать, чтоб не захлестнули и не опутали?

В общем зале, где развешаны поделки жильцов, нельзя: ещё задену, сорву, впаду в неприличие… Но там много всяких помещений. Вестибюль старинного дома всегда пуст, во дворе вообще никого.

Копны шалей, зарытых в шкафу давным-давно. Изымаю по одной выгуливать по-над Ерушалаимом.

Петляю среди олив, вскидываюсь, замахиваюсь, чтоб руки не опускались, не просились вниз на покой.

Разожгу её предвкушением. Расскажу, как искала и выдумывала шаль. Как мастерили по моему хотению юбку-фламенку, сейчас влезаю в неё через ноги, натягиваю на бёдра, и вот я зажата-зажата у пояса.

Мы с шалью творим приливы и отливы, отрабатываем шёлковую волну – как разогнать её под открытым небом.

А вдруг фестоны-оборки утомят её? И груда матерчатых излишеств, дробность и дребедень моих страстей ей – «сугроб пшеничный за окном»?

В среду – демонстрация для Самуэлы.

Размахнусь снопами, нагруженными зёрнами, назревшими, золотыми. Работа жатвы. Шали упадут, дать им упасть.

Натрудившись, пусть опадут свободным воздыханием и снова всколыхнутся. Мы ещё поиграем.

– Вы меня поразили, – сказала она тогда. Мне этого довольно. Я сделала свою работу.

Тай-чи! Ды-цзы-фу! Тянь-Шань! Чао-Шао-Линь! Люшенька-люшенька, Лю-Ши-Кунь!

Набираю воздух для встреч по средам. Тренинг на тае́лет1616
  Променад (ивр.)


[Закрыть]по утрам, по холмам и по взгорьям над долиной Сына (h) иномова, «Гай бен (h) ином», именованной, когда имя пошло по миру, геенной, да ещё и огненной. Всё здесь проснулось раньше всех. Птицы встрепыхнулись. Пчёлы вышли на сбор, зудят, работают. Я тоже встрепыхнусь, насобираю своё и запихну в себя.

•••

Перебираю воздух тою самою, золотою. Вот и вспыхнул зажжённый ею склон. Ужала её в осьмушку; клювистый шпиц, самую серёдку, ухватила правой пятернёй и кручу золотой сноп. Кручу над головой жатвенный тяжёлый сноп.

•••

Не сгибалась над срезанными колосьями, не вязала их, как жнецы Брейгеля. Но вот жатва, золотые поля зрелости. Зрелость – это понимание. Созревшее надо убирать. Вобрать. В нутро.

•••

Ухватила клюв-острие. Крылья и перья сложила, загнала жар-птицу в сжатый павлиний хвост, зажала её туда. Зато как исхлёстывает воздух, как раздувает за собой пёрышки! Палица плазменная, огненная не сгорает!

•••

Сноп. Палица в меру тяжёлая, но могу, могу крутить её.

Бикфордов шнур, поводок-проводок, молниевая змейка в потоке яви, ведь кругом пейзаж.

Склон загорелся. Бушует золотая, свёрнутая наполовину; теперь – на четверть. А вот орудую восьмушкой. Извлечём на свет её возможности. То-то восьмушка возрадовалась, раздухарилась.

И Самуэла обрадуется.

•••

На верхнем ярусе, самом прогулочном, рядом с парковкой, народ прохаживается, отдыхая, размениваясь свежеполученной из мобильников информацией, кто вальяжно, кто что-то доказывая, раздражаясь. Мои круги от них далеко, гораздо ниже. Вдруг они там стали, уставились на моё ошаление, на взмахи шали. Нет-нет, не ошалели, в их недвижном глядении недоумение: что за штуки? к чему неистовство? Не то чтобы непорядок, но всё-таки, может, сто́ит перевернуть с головы на ноги разнузданного жонглёра, чтобы стал, как все молящиеся, а то дёргает ногами к небу, подпрыгивает на руках перед иконой Божьей Матери!

– Но это такой способ молиться у нас, безграмотных! По-другому не умеем. Это наш словарный запас, телесный. Вот Хана после, после-после долгих молений родит Шмуэля-Самуэля, но сей-час в Шило она шевелит губами, качаясь, прикрыв глаза, отрешась от забот, как она выглядит… а коэн, главный смотритель святого места, возмущён: пьяная баба!

Хана всё ему объяснила. Коэн успокоился. Хана родила Шмуэля-Самуэля.

•••

На утреннем солнышке размахиваю стиснутым в сноп павлиньим хвостом. Не удерживаю размах, лупцую во все стороны. Выплясываюсь в Храме.

•••

По бикфордову поводку, виясь, проскальзывает молния и зажигает склон. Маслины рядов амфитеатра заколыхались в многоголосье. Бахова фуга, пробегая, ворошит их неутомимо, будит ветки-голоса. Всё это я ей спляшу. И поговорим обо всём.

Пьянь, пьянь ро́тэма1717
  Израильское название кустарника. Используется как имя.


[Закрыть], жёлтых его соцветий. Флакончики-наконечники на зелёных стрелах вскрыты, одуряют нежностью. Вдыхать – запропасть. Нежность неотразимая.

Окунулась, уже не вытащить из куста башку, запах наслал круговерть неисповедимую, закружил в чаще зелёных копий аж до тишины, тончайшей, до самого того её голоса… один только куст! А тут прёт на тебя целый склон!

Стрелы нацеленной жёлтой, золотой тишины проникают и затопляют. Опьянение нежностью.

И вспыхнули по склону, заросшему ротэмом, голоса. Золотые, жёлтые всплески-вскрики переливаются, перекликаются, купаясь друг в друге. Вспыхнули торжеством переклички. Заполыхал Бах.

Склон, ты достался мне!

Напитавшись, в уколах и всплесках стрел-стеблей, с шалью заявлюсь к Самуэле.

А пророк Илия, вздремнув под ротэмом и проснувшись, зашагал дальше по назначению.

•••

Накручу на локоть шаль, чтобы не распознать, что́ гнездится и что́ вылетит из столь пышного «рукава», и пойду фламенковать перед нею.

А какая я смышлёная и находчивая! И как сообразила, куда кинуться! – навстречу! И главное – как!

Накануне размахалась, тренируясь. Кругом ни души, рань. Устойчивое приволье. Раскручиваю свой сноп, золотой, неотвратимый.

Вдруг наверху у развилки, у начала лестничного спуска – наблюдающий. Любопытный? Ннет… приветливых любопытных различаю сразу, они подают знаки, машут в ответ. Этот застолбенел. Слишком надолго. Медитирует, ой-ой, суета ниже пупа, ой-ой, ворошит в ширинке.

Так. Соблюдаем самозабвение. Круговой поворот. Шаль распластана над головой; взгляд к нижним виткам, к зарослям и оврагу. Ай-яй, ни души. Крутясь, отмечаю: наблюдающий силуэт производит уготовления ниже пояса. Толкует на свой лад мои замашки, да и шаль дорогая, зазывная.

Ой! Из какой липучести придётся сейчас выбираться! Как улыбочка хитрована в дверях – за ним большая прихожая, диванчик, Самуэла, а гадина упёрлась в меня улыбочкой и не пущает.

Ой! Я же обещала назавтра к Самуэле! А вдруг он маньяк?

Силуэт молодцеват, боевит, смотрится в полной готовности. Может, придётся ещё орать и драться? Сколько трудов и забот из-за златовласой палицы! Сноп-провокатор, сама себе раскрутила над собственной головой!

Кручу ещё шибче, обдумываю и размахиваю над головушкой, как шемаханская царица над котлом, когда готовит ведьминский морок. Махаю и вывариваю своё варево.

Так. В такт раскрутке шагаю по петле дорожки, парадно-торжественно, широченно-медлительно, почти по-балетному, к лестнице. Выпад ноги – правой! А теперь – левой! – с каждым выбросом аж пригибаюсь к коленке, ничего не видя, кроме неё, откидываясь гордо, прусским шагом, и оттянув носок, взгляд ввысь-вперёд-на-Кремль, отличники боевой и политической подготовки. Прикидываю, по какому пролёту кинуться к развилке, к столбу-силуэту и за ним к шоссе; там машины, в машинах люди.

На взбеге кручу снопом-палицей и разбрасываю по бокам полукружья. С третьей ступени сменяю парадный балет на африканскую дичь: локти раскорячкой в стороны, две пятерни дёргаются прытко-хватко возле ушей, а ноги – каменюги-баллисты, пущены дробить всё попавшее под ступню, проскакивают со ступени на ступень с громом и стуком. Но их покрывает желвачный вой, взвизги, хрип, сопенье, радость урчаний и пожираний. Это я не планировала. Это исторгает моя глотка.

Мчусь, дивясь извержению, к смутному силуэту. Лица не разобрать. Мимо столба онемелого; лица не заметила, только рот буквой «О». Наверху оглянулась – никого. Силуэт исчез.

Ось. Осы. Осип

Как сквозь жилки голубые

Светит розовая кровь.

Державин

Чтобы розовой крови связь…

Уворованная нашлась.

О. М.

По дороге от автобуса – да, море, море; близко. Но что скажу? Ох, как бы вместо объяснений – никак не выберусь из их теснотищи – да почитать Осипа! Просто, сразу и обо всём. Чтобы вырваться из плена, чтобы новый день начать,

 
…Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
 

Прямо, сразу и в лоб. Нет, невозможно. Нету флейты. Ни волшебной, никакой. И не вырву Самуэлу из плена, и ничего нового с ней не начну. Откуда, где у меня флейта?

А если:

 
…О, как же я хочу,
Не чуемый никем…
 

Нет-нет, нельзя, я-то не устремляюсь туда, «где нет меня совсем», я-то остаюсь, и как это вообще – «лететь вослед лучу…» Хочу здесь, сейчас, когда вместе. Рядом с ней Осиповы звучания мне не по силам – слишком забирающе, до дна. И Самуэле… нельзя. Просто покидаемся юбкой, шалью. Простучит трескотня-морзянка, каблучки-фламенки достучатся до смыслов, до чистых частот, без словесности. Подурачимся, пофламенкуем – всем, что пошлёт в Хайфе Вседержитель.

Войдя, перелетев к ней, сразу к нам, к себе, наружу. На ходу соображаю: нечего искать розетку, удлинитель, обустраивать и одолевать электросипенье техники. Забудь о спрятанном в диске голосе, помнишь, как он испугал интеллигентнейшую москвичку, прожившую, ужавшись, советские годы, а мне вздумалось угостить её здесь, дома, в Израиле им, настоящим цыганским, свежевывезенным из Андалузии? Как разгневалась, требуя немедля прекратить этот голый вой, этот вопль выживания! Не будем рисковать.

Ах, всё побоку, главное – побыть рядом, лицом к лицу, пофигурять.

Великолепен кусок двора в плитах старых, но без глубоких щербин, в густолиственной тени. Роскошь. А ствол справа, поживший, повидавший, – наш современник, наш сомысленник!

Влезаю в юбку. Натянула. Теперь – в каблуки. Плиты не дадут звучный ответ, но сейчас неважно, каблуками я только припечатываю, так оно или эдак. Утвердила. Готово.

И вдруг – не заминка, волна ужаса: что сейчас? что сказать? чем шевельнуть? Паника. Господи, не дай мне вопросить о Каирском музее!

– Минутку, принесу водицы напиться… стаканчик, чтоб наготове… – и вон со двора.

Налила из бачка, стаканчик выпила, не сходя с места, изобразив сидельцам в зале, что занята, оч-чень занята, налила ещё и, уладив всё в себе, вернулась к Самуэле.

– Жизнь, она хватает, именно хватает, – стою перед ней, протянув руки, вцепившись в подлокотники, ворочая плечами так круто, что отдача по всему тулову.

– Тащит за шиворот, и во-от дотянуться надо, доволочить хребет… Тварь должна, должна протащить себя… Через это…

– Мы, – говорю, держусь и верчусь с силой, – твари сотворённые. Жизнь прихватила, потащила, и не вывернуться – она хваткая!

Слегка повёртываю туда-сюда подлокотники, приручая коляску, чтобы привыкала к разворотам в стороны; выворачиваю себя.

– Это, конечно, здорово оглядываться и обозревать! – закручиваю подлокотники резче в бок, в другой, вот уже скручиваемся вместе.

– Тварь, покуда жизнь хватает, – я репортёрша с места событий, докладываю, но без микрофона, руки уже свободны, стаканчик с водицей дежурит на скамейке, – поиграть хребтом должна1818
  Тварь, покуда жизнь хватает,
  Донести хребет должна.
  О.М.


[Закрыть], – и разминаюсь перед нею этим своим хребтом, – сейчас поиграем. Прокатимся по дорожкам пригодным (поглядываю на плиты в щербинах) и пригожим, вон как зелено! Пробег в честь весны!

Схватив ручки коляски за её спиной, легонько подталкиваю, пробегаю несколько шагов по щербатой дорожке и – разворот в сень массивного густолиствия со всех сторон. Самуэла вскрикнула. Я тормознула.

– Никакого шанса опрокинуться! – и продолжаю накат, проталкиваю зигзаги его по ворсистой траве-земле.

– Вы помните, как бегуны..? – обошла таратайку и, схватив подлокотники, уставилась на хозяйку кареты, – …у Данте Алигьери, – уточняю вопрос, стряхивая с неё крошки испуга и припоминая по-слогу-по-слову, – со-рев-новались… в честь весны…

– В своей зелёной вере! – завершает она назидательно, как учительша, диктуя в классе.

Торжествую, вскинув руки, как форвард, забивший гол, указуя, сколько вокруг этой зеленущей веры, полно! – и в тех же зигзагах, оттягивая в сторону церемонный носок и сразу отдёргивая, как на пуантах на экзамене перед мэтром-балетмейстером, пячусь, не отпуская коляски.

– Они же бегали – помните? в сафьяновых сапожках! (вскрик внезапной тоски по тем временам и сапожкам) – Они соревновались! Ревновали друг друга и со-ревновались, чья ревность гуще. Как здорово, собравшись вместе, ревнивцам соревноваться!

Завершаю прокрутку кибиточки вокруг оси по малому кругу. Обойдёмся без сафьяна. Что такое сафьян? Кто его видел? А у меня каблуки на железных гвоздиках.

Полным-полно вокруг Хайфы в травяных холмах мягкой зелени, как под ногами тех бегунов. Прекрасно тех бегунов красное дыханье: лёгкие снабжены воздухом и обильными кровотоками, кровь колотится, взывая к состязанью.

– Их красное прекрасное дыханье, их смех бегущих, бегущих… гибких… – от безостановочных жестов и хождений слегка задыхаюсь. – Вы помните? Они же перекликаются!

С налёту от переживаний и говорений впадаю в гнев, вожу очами, заодно ворочаю тарантасик в бок, в другой.

– Уж эти мне говоруны! Бррродяги… флорррентийцы! – передых. Вдохнуть. С новой силой: – Отьявленные все лгуны, наёмные убийцы!

Осуждая поганцев-флорентийцев, ловлю то ли хмык, то ли смешок, задержанный её выдох. И, как воздушный гимнаст, окрылённый в раскачке, слетая с одной качели, подхватывает встречную, подцепляюсь к другой ко́пле1919
  Куплет (испанск.)


[Закрыть]. Оставила коляску, перехожу, как Геся, к резюме.

– Увы! (сладостно сожалея, итожа реальность) – растаяла свеча… молодчиков калёных… – фигуряю небрежно-боевито, в точь как те молодчики.

– Что хаживали в полплеча в камзольчиках зе-лё-ных!

Тот самый камзольчик, родом от испанской «камизы», вот, свисает с левого плеча, для него и выпячено. Левой орудую, имея в виду камзольчик, правой фламенкую.

Вдвоём без передышки перечисляем пункты молодчиковых великолепий:

 
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
Прислуживали сразу!!!
 

Орудую вовсю телесными половинами, правой и левой, во где радость и размах!

Остановка. Смотрим друг на друга. Антракт?

Пройду-ка в густолиствие, разглядеть, что делается в ветках над головой.

Возвращаюсь сообщить:

– И нет рассказчиков для жён… в па-а-рчо… Тьфу, напороть чёрте-что! Парча – порча! – в по-роч-ных длинных платьях… – и т. д. и т. д. во всей вкусноте тогдашних услад. А наши радости здесь, в Средиземье, легковесней и гораздо подвижней. Сейчас прокатимся по двору до дальних углов, кустов, решёток. Обследуем и…

Завершая вояж, взглядываю на стёкла, из которых мы выехали. Там приготовления, хождения персонала.

До следующей среды, Самуэла!

Кое-что из самоосознания?

А расскажу ей, как в беззвучии Судного Дня… Ну нет! В распахнутых бесконечностях Эрмитажа меж створок дворца вдоль километров анфилад с отобранным, собранным, избранным глохнет и совковый радиоор, и вой ближневосточных сирен. Хотя однажды, ещё до наших с нею жизней, случилась стыковка, сполна вещественная, когда революцьонный отряд гремуче-могуче вбежал в парадные залы ухватить власть, и – пусто! ни власти, ни властителей! А только мраморный простор и малахитовые, выше человеческого роста, гигантские вазы, работа умельцев Урала. Что сделать тут же и срочно? Как жрать и сожрать ненавистное? В яри и в жа́ре перемахнули руками-ногами прямо в те вазы и навалили, сколько смогли, в отместку.

Ну, это как сейчас у нас, когда долго подумав, мы поставили стенку, чтобы всем и себе уяснить, где наши границы, – оснащённую приборами стенку, а простые жители Газы и их умоводитель Хамас, пихая руками, ногами, киркой и, может, каким-то благотворительным бульдозером (но это нам в голову не пришло), – проломили стенку и спрыгнули к израильтянам. А тут, в Израиле, не паркеты, не вазы мраморные или малахитовые, – тут пляжные пески, детишки углубились в них ладошками и лопатками, музыка электронная, девушки в разлетайках, в купальных полосках-шнурочках, продуманных дизайнерами, – расстёгнуто, раскованно, веселье и роздых нараспашку.

Вот и обработал простой люд Газы доставшуюся ему плоть человеческую, насколько представилось в тот момент возможностей – живьём, вот и обработали, как на душу пришлось. И ДНК, чтоб в землю под именем человеческим – для памяти – укрыть, уже не распознать.

Вазы в Эрмитаже отмыли, отскребли, чтобы мимо протекали интуристы, дипломаты, почётные гости, да и просто приезжим и гражданам под совковой охраной дать протекать вдоль искусства прекрасного, вечного, дорогостоящего, ибо оно вкупе – совецкое и коммунальное.

Нет, в её Эрмитаж тутошним новостям и сиренам не прорваться. Моё спасибо сов-ТВ, сов-радио и родному городу отца с оврагом, засыпанным без камня и без знака (ещё не проложили над ним скоростное шоссе и стадион), – их фанфары судного дня просверлили тогда мне череп: урра! Тель-Авиву каюк! сионизму каюк! День проходит, другой, и ещё, каюк не наступает. Сионизм – это что? Звукотрясений «евреи», «Иерусалим», «Израиль» в природе нет. Не проникают, не возникают. Сов-пространство зачищено заглушками, только в паспорт, до-ку-ментик, с которым жить, впечатана строчка, до которой мне нет дела. В оглушении фанфар я забормотала: что это? я – еврейка?

И шарик-шанс, шан-сонье, не во сне, подкинут ором и треском заглушек, взвился надутый над головой. Задрала башку – вдруг поймаю? и выскочу вон, выживу и поиграю с Великой Неизвестностью в жизнь мою, свою, человеческую, и тайны, заготовленные для меня в этой самой Неизвестности, вкушу-у-у!

Хорошо бы ещё пожить. Зазудело любопытство.

Очнулась. Подскочила. Укололо в то самое место, на котором сиживала беззаботно. И после трёх-четырёх задыханий, то есть трепыханий выживательно-выжидательных лет, я во Израиле, о коем не подозревала, который в голову не приходил.