Текст книги "Сплясать для Самуэлы"

Прохаживаемся. Никаких говорений, только стволы, ветки, и листва пошумливает, у неё хорошо получается.

Заняты вдыханием-воздыханием.

Но как же без музыки? Да обойдусь. Я, когда приземлилась, и радио в общежитии ульпана вещало новости, вытанцовывала хадашот2020
  Новости (ивр.)


[Закрыть]: мне казалось, я всё понимаю, почти.

И всё же… совсем без музыки?

– Что за отдалённость там, за кустами? Что-то завлекательное? улица? Пройду проверю.

Иду, разглядываю по сторонам ветки. К чему тейп, когда есть Осиповы слова! Пусть они озвучат пустырь и насытят каждое шевеление.

Но какие слова придут и какое первое шевеление? Расхаживаю, не глядя в уличную даль, разворачиваюсь, заложив руки за спину, набычив башку, как кино-Ленин в Цюрихе, ожидая революцию. Что́ я, где я? – развожу ветки. Вслушиваюсь в лиственный шорох. Осязаю. Но как, как?

А так: что Осип набормотал, жена в буквах-нотах записала – приберу к губам, стану мять на языке, кормиться, пока не пойдёт внутрь. Слово-значок сложится в звучок-сложок, хромосомину, и ещё сложок, и ещё, по нотам выведу: ну-ка, сверчок, живо на шесток, скачи, свиристи.

Живо дыхание, Осип источает во всю полноту, и ток его дыхания в нас протекает.

Ой, скажут наблюдатели из-за стёкол, из-за биноклей, из-за очков, слишком это пищеварительно! Что делать, ведь сказал поэт: «таков мой организм», а я уточняю: наш, наш организм – этих, тех, свиристящих на пустырях.

Сдвиг тела сдвинул звук, выдох заодно с телом, какой смысл удерживать его в себе? И себе, и Самуэле – выход наружу. Чистый звук, найденный знак, без объяснительных слов-добавок, гляделок со стороны. И точнее, и чище, он и есть суть.

Не знаю, куда взовьётся следующий миг, куда взыграет за ним моё уготованное золотое… Но назревает нехватка, недостача продольной оси, чтоб длилось долго снова и снова – осно-о-вы, сло-о-ва… зёрнышка неизничтожимого, которое пребудет в следующее, и в следующее, и в последующее мгновение.

Осип! Ты нашаривал, скажи!

Возвращаюсь к Самуэле.

– Люблю появление ткани, – имея в виду ткань вообще – кожицу стебля, кору дерева, всё покрывающее, одевающее. Пальцами отщипываю на боку рабочую юбку-фламенку, оттягиваю сильно. Каждый вдох изнутри, из укрытия, наполняет это покрытие, оно работает, высвобождает выход-выдох видимо, слышимо. Дано на ощуп.

– Люблю появление ткани. Когда после двух или трёх, – считает Осип, – а то четырёх задыханий – да-да, это всё работа ткани, она потягивается в узлах, продлевается, длится, длится… неустанно занята существованием. Мну, растягиваю рукой подол там, где он распускается в клёшный круг.

– Придёт выпрямительный вздох.

Тут конец преодолениям, рытью вслепую, тут благодать свыше за старания на все фибры и сочленения cuerpo. Ибо что такое вздох? Вдох? Выдох? Это совместно с воздухом, а он, между прочим, наружный! – воздыхать, вздыхать. После зигзаг задыханий.

Усомнившись в показательных объяснениях, глянула на неё свериться, не переборщила ли? Но она со мною, мы вместе.

Добравшись к запасу вдохнутого, глянула ещё и уже без оглядок отпускаю что выговаривается: вздохнуть, вдохнуть, вы-ы—ыдохнуть, вы-ы-ыпрямить себя в согласии с округой. Таков вы-пря-ми-тельный вздох.

После вдыхательно-выдыхательных трудов прогуляться по малому кругу, подышать безмолвно, отдохновенно.

А-ах, эти вибрации-фибрации… А хорошо всё же заполучить музыку – для отдохновения. Она – клей, увязывает в смыслы. Где взять мелодию для огласовки-оглашения? Где канат ухватиться и продвигаться, и он поведёт?

…Да обойдусь без дисковой подсказки! Музыка она, конечно, музыка, но с другой, моей стороны – из нутра. А как у нас обстоит с самовыражением?

И вспомнила, как неуёмно хотелось танцевать, да-да, выплясывать израильские «хадашот». Казалось: что́ происходит в стране (а она такая компактная!), но входит только в слух, а зрению с моего места жительства недоступно, – тому сейчас же дам произойти, пройти ко всем и вытечь по всем протокам рук, коленей, ступней. Пусть течёт через всех. До́лжно передать. Должно́ перетекать.

Вспомнила, как вожделела посредством шевелений и бурлений, происходящих в нутре, вынести слова из радиокоробки на поверхность в жест, и токопроводный смысл протащит всё наружу. Переложу «последние известия» в движение, ибо новости здесь совершенно не такие, как в прежнем мире и в других странах; новости удивительны, разительны и требуют перевода в видимое всеми возможными поворотами шеи, тулова, ног.

Диктор Коби Баркай озвучивает именно как всё происходит; и в голос можно забраться вслед за происходящим, можно загрести событие руками и чем придётся, быть в нём, и из нутра гортани голос выведет к видимому глазам. Я даже искала в телефонной книге номер Коби, но не нашла. Наверно, популярные голоса засекречены, чтобы не донимали, чтобы дали диктору пожить жизнью, не отданной всем на прослушку.

И всё же как без музыки? На пустыре заросшем, в трещинах, вдоль пустых глазеющих стёкол – как? А так: не заботясь, позволю, позволю себе, взъярясь, как маэстра, ха-ха, поучала меня Buleria2121
  Один из многочисленных жанров фламенко – бесшабашный, разнузданный.


[Закрыть], да-да, выдавать – издавать вопли! Самиздат воплей-чаяний-отчаяний, и всё по части «вот-вот и счастье»! В первом и последнем экземпляре – щербатым плитам, себе, Самуэле. Выложить и выплясать напоказ.

Без музыки? А как спецмаэстро Buleria бурлил, бурил, будоражил свою спецкоманду? Как щелко́м бича, тра-та-та, щёлкал хмыком, криком, кряхом? Вопил ублаготворённо, будто любимую беговую лошадь гнал в пене к наилучшему результату – гнал точно по гребню, по острию быть или не быть.

Отрываю ближнюю веточку в нежных мелких цветочках. Подаю Самуэле – пошевелить, понюхать.

Переменка закончилась. Потягиваюсь. Славное утречко накануне предстоящего дня!

 
– И так хорошо мне и тяжко…
 

– радость, сопряжённость! Вот тебе и высвобождение от напряжений, Самуэла со мною, и всё, что цепляло раньше и к делу совершенно не относится, отпускаешь.

 
– Когда приближается миг…
 

– бормочу, цепляя слово, не имея сил расцепиться. Но вот и оно отпустило, ушло по водам.

 
– И вдруг… дуговая…
 

– а-а, вот она, растяжка, в дугу растяжка, и это как исполнение обещания, подаренная радуга-дуга – дуговая растяжка – тя-а-жка звучит и звучит, тяжко звучит во мне, – Звучит в задыханьях моих.

Нет сторон, нет постороннего, вхожу во всё: я перестала? или я стала всё?.. Не я воздымаю руки, они сами вздымаются, как в мачо сигирийи, когда входишь в завершающий круг высвобождения и победы.

И пошла, пошла, затихая, вслушиваясь, впала в море вслушивания.

Ведомая, раскручиваю фламенко.

Уже легко, меня ведёт, я ни за что не отвечаю.

Опустилась на скамью, рядом горбится брошенный вещмешок, внизу туфли без железных подошв, без забитых гвоздиков, нормальные день-деньские туфли, их истаптывать и истаптывать.

В ветвях птицы; слушаем и, кажется, понимаем их собеседования.

– Ещё, – говорит Самуэла.

Вспоминаю котомку со всем уготовленным.

– Да, сейчас. Я запаслась кое-чем, сейчас познакомлю с… одним питоном.

Запускаю правую руку. Там всё повязано в жгут. Втиснула, нащупала корень узла, не даю золотой волосне рассыпаться. А левой, ухватив птичье остриё, осторожно изымаю, вытаскиваю по дециметру, наматываю от запястья на локоть, как на лебёдку. Жгут ярится, но слушает, его клюв зажат пальцами левой. Запястье, колодезный ворот, медлит, накручивает на себя тягу услады. Вытяжка из горла котомки.

«Тягуче и долго», – живописал Осип. Хозяйка склонилась над волшбой-ворожбой и «молвить успела: „Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, мы ничуть не скучаем“, – и через плечо поглядела». Глянула на Осипа, переливая мёд из бутыли.

Золотой медовый сноп послушно вытек, он рядом, прижат слева, моя боевая услада. Ах, как ловко, проворно, гладко и аккуратно всё получилось! Точно и подходяще! И Самуэла не заметила, как ворошилось, вытягивалось и наматывалось, как держала я скрученную змею, не пуская в раскрутку, чтоб не забрызгать округу златовласьем. Обмотала локоть змеёй-струёй тихо, лихо, и вот – пышный левый рукав, а клюв в ладони, чтобы птица не вылетела.

Прохаживаюсь, де-фи-ли-рую на подиуме, да-да, де-фи-лирую, гравирую весьма фили-гранно! Жар-птица слева в засаде обжигает бок.

Взвиваю золотой винт. Кружу вокруг Самуэлы. Ярчайший покров обязывает к бурным интонациям, туго заворачиваться, замирать и – сражаться нараспашку, отбиваясь мечом-снопом. Тысяча волоконцев-лучей разлетаются в победных взмахах.

Прошу подержать краешек шали. Цвет! Как горячи золотые нити! И сейчас вожделею к их блеску, жару, переливам. Может, касание расте́плит, расщекочет ей пальцы?

Не зря, не зря репетировала. Не зря тренировалась. Краткий, но деятельный отчёт. А в следующую среду более подробный.

В автобусе по дороге на Хайфу перебираю в книжечке, высматриваю подходящую строчку. «Ламарк»? У-у, захлебнусь в переполнении смыслов.

Прекрати выбирать, не рыскай, закрой глаза. Что выплывет, с тем поплывём.

И снова – который раз! – лишь только мы одни и вдвоём, как вся бодрость у-тю-тю, снова маята, брожу вокруг неё да около, бубню: «Я не знаю, с каких пор эта песенка началась…» – и снова, снова, «я не знаю, с каких пор…», бубню, бубню, раздражаясь, где начало, за что ухватить, где эта самая песенка.

Нет, так невозможно. Повернулась и ей без песенки со всей резкостью нараспев:

 
– Я хотела бы ни о чём
Ещё раз поговорить.
 

Заупрямясь окончательно, выпеваю продольно:

 
– Я хотела бы ни о чём
Ещё раз поговорить!2222
  «Я хотел бы ни о чём
  Ещё раз поговорить». О.М.


[Закрыть]
 

– и топаю каблуками разэдак. Руки сцепились, сердитые, не знают, куда деться. Сейчас бы – вразбрызг.

– Р-р-раскидать бы за стогом стог… – внутри всё вслепую, вперемешку, как в мешке, сейчас бы вручную… Плечи и локти, стянутые назад, заворочались. Взорваться бы.

 
– Раскидать бы за стогом стог,
Шапку воздуха, что томит.
 

Ну да, надвинута аж до шеи, перекрыла глаза, ноздри, рот.

 
– Распороть, разорвать мешок,
В котором тмин зашит.
 

Тмин, тмин, – давлю языком на нёбо, что это? как это? – звук на вкус.

Ну да, мы же вдавлены в воздух времени, сунуты, как в мешок, как шапка в рукав. Локти за спиной ворочаются. Запихнуться бы в рукав пошире, просторный, как Сибирь, как степи, развести, расшевелить руки, опробовать округу. Что за тмин зашит в мешок глухо-наглухо? Да это же…

Урра! Это же наши с Самуэлой пряности! У нас тмина – тьма! У-то-ляет, у-мывает, у-стремляет душу тмин; он темнит, томит, туманит и ма-нит!! Тут мы сами с тмином – шутейно, частушечно, частиком, нарезанным в собственном соку.

После двигательных изысканий продвигаемся обе. Обе! Но куда дальше? Куда?

– Чтобы розовой крови связь – ага, это прозванивает в позвоночнике, напряг кровеносных сосудов, вот и звенит.

– Этих сухоньких трав звон, – ещё бы, воз сухоты, навалена пересушка, а нам распознавать, где самое то, своё-не-своё, и повязывать, пробиваться через завал.

 
– Чтобы розовой крови связь…
 

……

 
Уворованная нашлась
Через век,
сеновал,
сон.
 

Да-да, через забытьё, мельтешенье пшеницы, человеческой, пересохшей, – ан вот и ниточка живая, вот она, нашлась!

Стог раскидан, сухота-сухоручка осела, долька-связка крови нашлась. Дольки сцепились, как ни раздёргивали их вправо-влево, перетекают друг в дружку.

•••

Глазею. Так, наверно, не отрывал от неё глаз тот пропащий из Беларуси, чьи картины захоронены в подвалах Русского музея.

Ни художнику, ни ей – в Петербурге не сойтись им снова.

Но какие наполненные, наполненные глаза, там вспышки и переливы, бесконечность-изменчивость моря. Что она перебирает и разглядывает в своей Галактике?

•••

Что ж, здорово мы своё отработали.

Сейчас срочно прогуляться – бессрочно, безответственно, безалаберно, пока за стёклами не начнут организационные подвижки.

…А Коби Баркай, кроме новостей, по сей день ведёт вольную свою программу близ полуночи. В сороковую годовщину той, не изжитой, Судной, в нас она и сейчас, войны он отдал весь радиовечер двум-трём, может, четырём первым её минутам, может, ещё до того, как прорвалась сирена. Груды ненасытных наших самораскопов и саморазысканий той войны уже выплеснуты, вывалены, вывернуты, но Коби получил свежую запись тех минут с просьбой зачитать в памятный день.

Как всегда в этот день, страна обеззвучена. Радио отключено. Дети, конечно, вопят и гоняют по улицам на велосипедах. Люди в кипах, сознающие, кто они, откуда и почему именно здесь, молятся, ищут у сородичей, у сограждан и у Высших Сил прощения за промашки. Девочка лет двенадцати решает поститься, как любимый старший брат, и ждёт не дождётся вечера, когда из холодильника вынут праздничные искупительные салаты, и она всласть похрупает свежую зелень. Теперь это можно выпустить наружу. Можно рассказать.

Время рассупонилось, расковалось. Швы не держат, разошлись. Школьница стала взрослой женщиной; ныне отпускает.

Коби просил – пусть прочитает сама. Отказ наотрез. Вслух она это не произнесёт. Записано через годы, но как впечатались в неё те минуты – так в ней и остались. Пусть Коби прочитает своим голосом.

И он прочёл густым смоляным ровным израильским своим голосом. Хоть тресни, хоть мир расколись пополам, голос-смола продолжает течь ровно в той самой мере, как события настаиваются и замешиваются в гущину. Природа смолы – течь непрерываемо.

И сейчас хочу слушать те слова.

Сегодня забираемся в окраинные углы. Стеклянная стена окон исчезла. Какой славный громадный двор в нашем распоряжении! Заброшен, наполнен сам собой, никто не встревает. Здесь на ксилофоне тонюсеньком, блескучем, палочками по трубочкам наигрывать по Осиповым нотам – не для кузнецов, для кузнечиков.

– Как тельце маленькое крылышком… – слышите? Сразу в летучесть!

– По солнцу всклянь, — слышите? Ксилофонит! — перевернулось…

Провожу пальцем над головой очертить поворот того крылышка. Это как в море, самом уютном среди разных земель (земли, земли, а посредине море, одно на всех), как движком плеча повёртываться со спины на живот и обратно, услаждаясь в перевёртышах.

– Как комариная безделица, – да-да, именно, именно так!

 
– Как комариная безделица
В зените ныла и звенела…
 

Слышите? Что делается в зените? Комариная безделица? И чего, спрашивается, пребывая в зените, зудит, нудит и ноет?

 
– И под сурдинку пеньем жужелиц
В лазури мучилась заноза
 

Ого, ещё и мучится, сама с собой, как с занозой! Тельце лёгонькое, а ему – в лазури! – и му́ка, и заноза, да не одна, там хоры летучих безделиц-заноз. Осип глазу и слуху подставил лупу: что, пристава́ла, нудишь?

 
– Не забывай меня, казни меня.
Но дай мне имя, дай мне имя!
Мне будет легче с ним, пойми меня, —
 

А? Каково? Цеплять за полу, донимать: «пойми меня, пойми меня»… Адаму, пока раздавал имена всяким существованиям, никто не зудил и не нудничал. А эти распоясались.

– …Мне будет легче с ним… – слышали? Эти легчайшие, мельчайшие, летучие, куда уж легче! – жалуются!

– В беременной глубокой сини.

Ишь, куда занесло: проваливаются в небо, как в чрево. Вектор, что ли, им задан такой? И не отстанут, не отцепятся. Ведь если перестанут, значит, их нет. Их зуденье – тоска по имени, как по спасению. Заполучив, успокоясь, канут в своё обиталище, лазурь во все времена.

А что у нас-то с лазурью? У нас – глазуровано-глазурно, глазу зори и узоры.

 
– Ничего показно́го,
ничего пока́зного,
– ничего прока́зного,
– ничего прола́зного!
 

– это мы с Самуэлой добавляем по очереди.

 
– Мы без козней,
без проказ,
без пролаз.
– НА – ПО – КАЗ!
 

– это выдыхаем вместе.

•••

Любовная жатва. Трудились, трудились и упали от полноты бытия – в забытьё, в дрёму за бытием, но при этом здесь, только здесь дыхание и биение пульса. Полнота безмолвия.

•••

Так. Выдохлись. Нарифмовались.

– Здорово-лазорево, – говорю. – Теперь гулять и дышать.

Вернулись к окнам, надёжно устойчивым от подошв до высот над головами, ничуть не звенящим.

В «Узорах» подано к трапезе, возник настольный пейзаж. Зайдём и приветим расставленные на белой глади тарелки с питательной, продавленной, размягчённой в машинках смесью. В чашечках бульон, компот, желе.

Вежливо попрощались.

…А всё равно снова хочу слушать те слова. У неё, у той девочки, наверняка уже внуки. Достать бы адрес, хотя она давно не в кибуце детства, напруженном верой и сионизмом, она в Тель-Авиве, молений не соблюдает. Найти бы её, может, теперь выговорит ту запись своим голосом.

…Как разразились в тот торжественный, тот единственный день в году те две-три, ну, может, четыре минуты.

Она оставила собрание, где все-все молятся, и молитвы в особенности насыщенные; оставила площадку с малышнёй, там ребята постарше громко что-то решают, вскакивают и вспрыгивают. Вошла в дом и прямо к холодильнику. Вскрыла ему нутро – переполненное! – и ну рыскать, высматривать самое блаженное и зазывное, по чему истомилась.

Вот зелёные пики, лучок, вот бледная нежность листков салата – лапушки, лапушки! – и прочие радости нарезанных трав, редисок. Потащила и хрупала, хрупала в сладкой свежей благодати, уготованной телу и душе, восстановить их, истощённых после ярых молитв; пусть ви́ны случайные и не очень утекут, прощённые, и жизнь продолжится своим чередом.

Вот и хрупала; и нежные салатинки – воздаяние намолившимся, напостившимся – лопались благодарно чуть раньше срока на зубах и на языке.

Сегодня день лёгкий, частушечный. Покупаемся в лазури, как в море, ведь и море у нас лазурное. Осип настырничает с лазурью, кружит и кружит, как шмель. А что из неё извлечь кроме неё самой? А он сужает круги, доискивается, никак не уймётся.

 
Есть в лазури слепой уголок,
И в блаженные полдни всегда…
 

Не отпрыск ли то наших хамсинов, когда небо в полдень – небесная слепота, бельмо, неуверенность в бытие прохватывает всех, и лучше из четырёх своих стен не выходить? Лазурную даль Осипу надышал конец позапрошлого – начало прошлого (всё в проблесках ожидания) общего нам с Осипом века. И на́ тебе: слепой уголок. В небесах – уголок!

 
Подслеповатый!
И в блаженные полдни всегда,
Как сгустившейся ночи намёк…
 

Гвалт! Не лупу подставил, а телескоп Хаббла! И намёк, и ночь, и сгущение в са́мой-са́мой лазури! Что же, Осип Эмильевич, творится в том подслеповатом, нет, слепом уголку? И вообще, как это: в небесах, в лазури – и уголок? Это куда загонят и уже не увернуться?

 
Роковая трепещет звезда…
 

Брр, ну и накат… сгущения ночи, звезда, откуда-то говорящая, трепещущая… рок… это конец всем трепыханиям.

Но я и Самуэла, мы-то извернулись, вывернулись из неотвратимого, дали дёру, отворотясь от тех врат, от ворот совгестапо – по-во-рот! И – э-эй! слышите, видите? – живём, живые! Кто-то там засыпан в яме, трепещет, содрогается, а мы здесь, и роковая звезда не над нами.

Уф, Осип, запулил без перехода… лаз в лазурь, а там трепет и рок. Что же теперь – протирать глаза, уяснять намёки, гущи намёков, укрытых в небесной той слепоте? Ой, отложим раскопы лазури на следующую среду. А теперь – передых!

…Затрезвонил телефон и не переставал. Дикая дичь, сейчас даже не суббота, Йом Кипур! Судный день. Над всем миром!

Но трезвон, одичалый, сотрясает дом, и она дерзнула снять трубку. Голос в трубке велит вызвать брата – срочно явиться в часть, машина за ним уже выехала. Она промямлила «сейчас Йом Кипур», голос рубанул: «Йом Кипур бута́ль» – Судный день отменён. И повторил приказ о немедленной явке.

Одеревенела. В голове крутанулось: всё оттого, что полезла в холодильник и порушила что-то в мироустройстве. Всё из-за меня.

Обожаемый брат, её высшая духовная инстанция, служит в первейшем подразделении воинской чести. Стойко держит пост. И – вырван из дома собраний, из самых важных молитв – ею.

Вот он глянул в личико смятое и расцветшее ублаготворением тайным, пережитым только что, может, на щеках и губах ещё горят следы. Вперил взгляд, задохнулся в гневе:

– Ты… ела салат?

Кивнула.

Машина въехала на площадь, развернулась, брат вскочил внутрь во всём снаряжении, в форме, и не вернулся.

Но всё-таки что укрывает та слепота? А вот что:

 
И с трудом пробиваясь вперёд
В чешуе искалеченных крыл…
 

Ай-йя, вот это да! Тут не лаз, а лазерный луч! Труды не лазурные – каторжно-лагерные, до калечения!

 
Под высокую руку берёт
Побеждённую твердь Азраил.
 

Ай-йя, вроде выход в лазурь, в финал – а под ногами пропасть. Нам, огорошенным – как проскочить?

Что за «побеждённая твердь», Осип Эмильевич, скажите на милость?! Она что, проплывала внизу, как оставленная взлётная полоса, и в последний момент подхвачена ввысь? А «высокая рука» – это что, тень-сень Всевышнего? С чего вдруг вынырнул Азраил со своим семитическим, хоть и мусульманского оттенка именем? И куда посередь лазури он по-хозяйски прибирает к рукам твердь, ни с того ни с сего явленную? Она земная? затвердевшая в кость, в кремний, плоть? Или то твёрдая, здравая наша память, настоявшаяся во плоти, и вот выпущена, мчится, куда понесёт… И частоты сутей её высокочастотных, настоявшихся, зажаты рукой вознесённой и возносящей.

И куда эту, может, вовсе уже и не твердь, а бедную мякоть, россыпь вообще, не понимающую ни черта, что происходит; или те драгоценные наши суперчастоты, – куда та державная рука это всё устремляет?

И что этот Азраил пробивает с таким трудом? Уж не лазурь ли? Нет чтобы нам, истомлённым, дать вникнуть, подставить сходни… А вот тебе твердь безо всяких мостков! А для чего её побеждать, и куда её деть, ведь и побеждённая она всё равно твердь! Тут в уме проскок, перескок, пара-докс… Или тут пара-пара-ллелюшки? лельки-параллельки? Они, лелюшки, хоть и в бесконечности, но всё же встречаются нос к носу, встык! В каком-нибудь облаке кварков… кварки распыляются – пыль, пыльца! – ан, один шкварчонок, глядишь, подзакатился (принцип неопределённостей), спасся в стыковку, пророс…

Но куда делась твердь? Нет, тут в уме проскок-перескок.

И чей он вообще, этот Азраил, устремлённый вектор, куда его несёт бить-пробивать до искалеченья крыл – неужто в ту самую Лазурь, от которой мы отломаны, спущены в твердь земную, в косточки наши кремнистые, в вещество-естество, с чего, собственно, всё и началось с таким треском и нахрапом, а сейчас нас с тем же нахрапом снова втискивает в ту же лазурь? Так что, мы – возвращенцы?

Ой-ой, соображения разлетелись, плот разнесло, брёвнышки, доски, щепочки – всё порознь. Ай-яй, мои трудовые, трудные мои соображения, как вас сплотить снова плотненько в плот, прибрать к сутям пережитым, оцеженным, отжатым, в которые верю, хочу верить. Останьтесь в костехранилищах поглубже, чтоб не сразу достать, чтоб не разбегались!

А тут… в какие-то выси?

Ну уж нет, подальше от молчаливых архангелов конца света, подальше от скоростных hайвэев в космос, открытый нынче всем покупателям. Нет-нет, возвращусь к моей Вселенной, мною населённой, к моей досягаемой. Согнусь, прощупаю, пощипаю свои окраины, кончики-пальчики.

Ой, как славно быть смертным, получить положенное от рождения, от бабушки с дедушкой, от родителей изначально. И сто́я на том, настаиваясь и настаивая, пребывать на-стоя́щим на сей, на этот час.

И вот сто́ящее, стоя́щее предо мною, – вот, шевелю, тяну к тебе пальцы, говорю тебе. Спасибо, что приключилось, и ключ-случай выпал как раз сейчас.

…Да, она забралась в холодильник, шарила и нашарила. Выбирала, заблудшая овца, в сторонке, паслась и напаслась досыта. Нахрупалась стручками, листками и травинками. Так овцы Ерушалаима, будучи заведены пастухом через овраг на окультуренный променад, тихой сапой пожёвывают травки, а если впереди добротный куст или маслина, то – ногами на ствол, головой в листву, и похрустывай свежим зелёненьким, сплавляя его внутрь. Вку-у-сно!

Коби Баркай перечислял стручки и хрустики, не помню названий, но хочу слушать те перечисления, пусть cuerpo внимает и проговаривает, как глиняная табличка, принявшая запись и заговорившая.

…Она записала, а сказать нет сил. И через годы силы не пришли, и заставить выговорить себя – не было сил.

 
О, если бы меня когда-нибудь могло
Заставить…
 

Хочу, чтобы cuerpo опробовало это, прожить и уцелеть, и с этим внутри – остаться.