Текст книги "Тысяча сияющих солнц"

2

Сам пистолет был красный, а спусковой крючок – ярко-зеленый. Позади всего этого многоцветья скалил зубы Хадим.

Хадиму было одиннадцать лет, как и Тарику. Сын мясника – высокий, худой, редкозубый, – он был известный в округе хулиган. Кидаться в прохожих телячьими кишками было его любимым развлечением. На переменах, когда Тарика рядом не было, Хадим хвостом ходил за Лейлой по школьному двору, пожирая девочку глазами и притворно хныча. Как-то он даже хлопнул ее по плечу и просипел: «Ты такая красивая, желтоволосая. Хочу на тебе жениться».

И вот у него в руках водяной пистолет. Точно какую-то гадость задумал.

– Ты не волнуйся, – голос ехидный-ехидный, – пятен не будет. На твоих-то волосах уж точно нет.

– Не смей! Предупреждаю тебя.

– И что ты мне сделаешь? Напустишь своего калеку? Ах, Тарик-джан! Ах, вернись домой и спаси меня от мерзавца!

Лейла попятилась, но Хадим уже нажал на спуск.

Тонкие струйки теплой жидкости залили Лейле голову. Пытаясь защититься, она закрыла лицо руками.

Тут на улицу с хихиканьем высыпала целая орава мальчишек.

Лейла выкрикнула уличное ругательство. Смысл его был для нее темен, но выражение было сильное, Лейла это чувствовала.

– Чтоб твоя мать петушком подавилась!

– А твоя мамаша-полудурок чтоб рехнулась совсем! – Хадим облил ее еще раз. – На пару со слюнтяем папашей! Ты понюхай свои руки-то, понюхай!

Мальчишки хором завели:

– Чем пахнут руки, чем пахнут руки!

Лейле и так уже было ясно чем.

Заливаясь слезами, она кинулась домой.

Накачав из колодца воды, Лейла наполнила корыто и таз в ванной, сорвала с себя одежду, с омерзением намылила волосы, смыла, опять намылила, и так несколько раз. Ее била дрожь. Лицо и шею она яростно терла мочалкой, пока кожа не сделалась пунцовая.

– Если бы Тарик был рядом, Хадим бы не посмел. – Лейла оделась в свежее. – Или если бы мама пришла и забрала меня из школы.

И зачем только маме приспичило рожать ее? На что людям новые дети, если всю свою любовь они уже отдали тем, что родились прежде? Какая несправедливость!

В сердцах Лейла бросилась к себе и рухнула на кровать, сжимая кулаки.

Когда приступ ярости миновал, девочка проскользнула в переднюю и постучала в дверь к маме. Когда она была поменьше, она могла так стучать часами, повторяя шепотом, словно заклинание: мама, мама, мама… Но мама никогда не открывала.

Не откликнулась она и на этот раз.

Лейла повернула ручку и вошла.

Нет, порой у мамы с самого утра все складывалось удачно, она спрыгивала с постели бодрая, с блестящими глазами, мылась, надевала чистое, красилась, вдевала в уши серьги. Лейла расчесывала ей волосы (девочке это ужасно нравилось), и они вместе отправлялись на базар, а то играли в «змейки и лесенки»2727
  Детская настольная игра, игроки передвигают фишки на доске по броску игрального кубика; название связано с рисунками на игральной доске.


[Закрыть] и поглощали тертый шоколад – одно из немногих лакомств, которое обожали обе, и мать, и дочь. Но самое замечательное время наступало, когда с работы приходил Баби. При виде мужа мама радостно улыбалась, а вслед за ней и Лейла – она была на седьмом небе от счастья от любой мелочи, свидетельстве былой любви и нежности, тех благословенных дней, когда братья жили с ними под одной крышей и дом их был полная чаша.

Когда тоска отступала, мама, бывало, напечет печенья и позовет соседок. Лейла тщательно перетирала посуду, а мама накрывала на стол. Когда гостьи собирались, Лейла садилась на свое законное место за столом, внимательно слушала и даже умудрялась вставить в разговор пару слов. Женщины пили чай, нахваливали мамину стряпню и трещали без умолку. А вот когда мама заводила речь о Баби… У Лейлы просто дух захватывало.

– Какой он был великолепный учитель, – говорила мама. – Ученики его обожали. И не только потому, что он никогда не бил их по рукам линейкой, не то что другие. Они уважали его, потому что он уважал их.

Мама любила рассказывать, как она сделала ему предложение.

– Мне было шестнадцать лет, ему – девятнадцать. В Панджшере его семья жила по соседству с нами. Ох, сестры, и влюблена же я была в него! Перелезу через стену, разделяющую наши участки, и мы играем в саду его отца. Только Хаким все боялся, что нас застукают и мой отец отлупит его. Вечно повторял: уж он-то мне всыпет. Тогда уже был такой осторожный, серьезный. И вот однажды я ему и говорю: братец, что же это такое? Попросишь ты моей руки или мне самой к тебе свататься? Так я и сказала. Видели бы вы его лицо!

И мама хлопала в ладоши, а все собравшиеся смеялись.

А ведь когда-то (Лейла знала) мама говорила о Баби только в таком тоне и родители не спали по разным комнатам. Жалко, Лейла этих времен не застала.

Разговор неизбежно сворачивал на сватовство. Когда Советы будут наконец побеждены и парни вернутся с войны домой, им нужны будут невесты. Женщины перебирали, одну за другой, всех соседских девушек, подойдут ли они Ахмаду и Ноору. Как только речь заходила о сыновьях Фарибы, Лейлу охватывало чувство, будто женщины обсуждают понравившееся кино, которого она сама не смотрела – и ничего дельного сказать не могла. Ей было всего два годика, когда Ахмад и Ноор подались в Панджшер под знамена командующего Ахмада Шах-Масуда2828
  Ахмад Шах-Масуд (1953—2001) – выдающийся политический и военный деятель Афганистана, исламист. Вел эффективную партизанскую войну против коммунистического правительства и советских войск. 9 сентября 2001 г. был тяжело ранен в результате взрыва бомбы, организованного двумя смертниками, выдававшими себя за саудовских журналистов. Умер 15 сентября 2001 г., похоронен в Панджшере. Переходное правительство Афганистана, пришедшее к власти в Кабуле после разгрома «Талибана» в конце 2001 г., посмертно присвоило ему титул «героя афганской нации».


[Закрыть]. Лейла их и не помнила почти. Золотой кулон с надписью «Аллах» на шее у Ахмада, завиток черных волос над ухом у Ноора – вот и все.

– Как тебе Азита?

– Дочь ковродела? – В деланном возмущении мама хлопала себя по щеке. – Да у нее усы гуще, чем у Хакима!

– Тогда Анахита. Она первая у себя в классе.

– А ты ее зубы видела? Растут вкривь и вкось. Прямо надгробия на старом кладбище.

– А сестры Вахиди?

– Эти коротышки? Нет, нет, нет. Не для моих мальчиков. Мои красавцы заслужили лучшего.

И пока женщины чесали языками, а Лейла сидела тихо, как мышка, мысли ее уносились далеко.

Тарик – вот кто не шел у нее из головы.

Окно в маминой комнате было зашторено. В потемках слоями висели запахи: спящего человека, давно не мытого тела, пота, духов, недоеденной вчерашней курмы. Лейла подождала, пока глаза привыкнут к темноте, решительным шагом, пиная разбросанную по полу одежду, подошла к окну, отдернула желтоватые занавески и села на металлический стул в ногах маминой постели. Глазам ее предстал неподвижный бесформенный ком постельного белья.

Стены в маминой комнате были залеплены фотографиями Ахмада и Ноора, их улыбки преследовали Лейлу. Вот Ноор чинит велосипед. Вот Ахмад молится, на переднем плане – солнечные часы, которые они собрали вместе с Баби, когда Ахмаду исполнилось двенадцать. А вот оба ее брата сидят на старой груше, что растет у них во дворе.

Из-под маминой кровати торчал уголок обувной коробки. В нее мама сложила вырезки из пакистанских газет и брошюры, издаваемые повстанцами, – их собрал еще Ахмад. На обложке одной из книжек человек в белом вручал малышу леденец. «Советы намеренно ведут минную войну против наших детей», – гласила подпись. Оказывается, Советы специально маскировали мины под игрушки. Возьмет ребенок занятную вещицу в руки – и ему оторвет пальцы. Хорошо еще, если не всю ладонь или руку. А один моджахед в интервью газете утверждал, что Советы отравили всю их деревню газом, многие ослепли, а его мать и сестра харкали кровью у него на глазах.

– Мама.

Ком слегка пошевелился. Раздался стон.

– Вставай, мама. Три часа дня.

Еще один стон. Из кучи белья перископом высунулась рука и пропала. Куча затряслась, зашевелилась. Мама медленно, по частям восставала от сна – нечесаные волосы, бледное, помятое лицо, прищуренные глаза, рука пытается нашарить спинку кровати. Свет дня слепил ее, голова сама падала на грудь.

– Как дела в школе? – промямлила мама.

Началось. Обязательные вопросы, безразличные ответы. Роли давно затвержены наизусть, исполнение – вялое.

– В школе все хорошо.

– Учили новый материал?

– Как всегда.

– Ты ела?

– Да.

– Хорошо.

Мама прикрыла глаза рукой. По телу у нее пробежала дрожь.

– Голова болит.

– Принести тебе аспирин?

Мама потерла виски.

– Попозже. Папа дома?

– Еще ведь только три.

– Ах. Ну да. Ты уже говорила. Мне сейчас сон снился, – прошелестела она, – а про что – уже не помню. У тебя так бывает?

– Мама, это у каждого бывает.

– Странно ужасно.

– Ты тут спишь, а меня один мальчишка на улице облил мочой. Из водяного пистолета.

– Чем облил? Я не расслышала.

– Мочой.

– Какой… какой ужас. Бедняжка. Завтра утром первым делом поговорю с ним. А лучше – с его матерью. Так оно будет надежнее.

– Я ведь тебе даже не сказала, кто это был.

– А-а-а. Ну да. Так о ком ты?

– Это неважно.

– Ты такая сердитая.

– Ты ведь собиралась меня забрать из школы.

– Собиралась… – не то спросила, не то подтвердила мама, запустила пальцы себе в волосы и хорошенько дернула. Как только не облысела совсем до этих пор!

– А как там… как, бишь, зовут твоего приятеля, Тарик? – как у него дела?

– Он уже неделю как уехал.

– А. – Мама шмыгнула носом. – Ты помылась?

– Да.

– Стало быть, ты чистая. – Мама покрутила головой. – Ты чистая, и все хорошо.

Лейла поднялась:

– Мне еще домашнее задание делать.

– А как же. Обязательно. Будешь уходить, задерни занавески, моя хорошая. – И мама опять зарылась в простыни.

Когда Лейла подошла к окну, синий «мерседес» с гератскими номерами в облаке пыли проехал мимо. Лейла проводила машину глазами.

– Завтра я не забуду, – сказала мама за спиной. – Обещаю.

– Ты вчера то же самое говорила.

– Если бы ты только знала, Лейла…

– Ты это о чем?

Мама ударила себя в грудь. Потом рука ее бессильно упала.

– Если бы ты знала, что творится здесь…

3

Прошла неделя.

И еще одна.

О Тарике – ни слуху ни духу.

Чтобы скоротать время, Лейла заштопала кисею на двери (руки у Баби так и не дошли), разобрала отцовские книги, стерла с них пыль и расставила по алфавиту; они с Хасиной, Джити и Нилой, мамой Джити (швея по профессии, она была хорошо знакома с Фарибой), прошлись по Куриной улице. Лейла теперь знала: мучительнее пустого ожидания нет ничего.

Вот и еще неделя миновала.

Лейлу замучили ужасные мысли.

Он никогда не вернется. Его папа и мама уехали вместе с ним навсегда, а поездку в Газни придумали для отвода глаз. А ведь она с ним даже не попрощалась.

Он опять угодил на мину. Как тогда, в 1981 году, пяти лет от роду. Они тогда тоже ездили в Газни. Хорошо еще, ему взрывом только ногу оторвало. Могло ведь и до смерти убить.

От таких дум у Лейлы голова гудела.

И вот однажды вечером на улице замигал огонек. Лейла тихонько взвизгнула от радости и выхватила из-под кровати фонарик. Но он не хотел зажигаться.

Проклиная севшие батарейки, Лейла жала и жала на кнопку.

Не горит? Ну и ладно. Главное, он вернулся. У Лейлы кружилась голова от счастья.

А фонарик за окном светил, разгоняя мрак.

На следующее утро Лейла помчалась к Тарику.

Хадим с дружками толклись на улице, зачем-то тыкали палками в грязь. Заметив Лейлу, вся компания захихикала.

Лейла, низко опустив голову, быстренько прошмыгнула мимо.

– Что ты наделал? – воскликнула она, едва взглянув на открывшего ей дверь Тарика.

Она и забыла, что дядя у него был парикмахер.

Тарик провел рукой по свежеобритой голове и улыбнулся, обнажив белые неровные зубы:

– Нравится?

– Ты словно солдат-новобранец.

– Хочешь потрогать? – нагнул голову Тарик.

Ладонь приятно покалывало. Никаких шишек, голова круглая и ровная. Не то что у других мальчишек.

Щеки и лоб Тарика покрывал загар.

– Что вы так долго? – жалобно спросила Лейла.

– Дядя заболел. Заходи. Гостем будешь.

Он провел ее в гостиную. Лейла обожала каждую мелочь в их доме: потертый старенький ковер, лоскутное покрывало на кушетке, рукоделие с воткнутыми в него иголками, катушки с разноцветными нитками, старые журналы, стоящий в углу футляр с аккордеоном…

– Кто там? – крикнула из кухни мама Тарика.

– Это Лейла, – отозвался Тарик и подал гостье стул.

Окна гостиной выходили во двор. На подоконнике стояли банки, в них мама Тарика консервировала овощи и делала морковный мармелад.

– А-а-а, наша сноха пришла. – В комнату, раскрыв объятия, вошел отец Тарика, плотник по профессии, худой пожилой человек с совершенно седыми волосами и постоянно прищуренными глазами. Лейла троекратно с ним поцеловалась, ощутив знакомый приятный аромат смолистого дерева и опилок.

– Вот будешь так ее называть, она обидится и больше не придет. – Мама Тарика поставила на стол поднос с компотницей, поварешкой и четырьмя чашками. – Ты уж не обижайся на старика. Рада видеть тебя, моя милая. Вот вам компот, угощайтесь.

Массивный стол из некрашеного струганого дерева и такие же стулья папа Тарика изготовил собственноручно. Сейчас стол был покрыт зеленой клеенкой с красными звездами и полумесяцами. На стенах комнаты висели фотографии Тарика – на некоторых, самых ранних, обе ноги у него еще были целы.

– Я слышала, ваш брат был болен, – сказала Лейла седому плотнику, погружая ложку в чашку с распаренным изюмом и курагой.

Старик закурил.

– Был, но сейчас, хвала Господу, шакри Хода, поправился.

– Сердце. Второй раз уже. – Мама Тарика укоризненно посмотрела на мужа.

Старик выдохнул дым и подмигнул Лейле.

«Какие они все-таки пожилые, – подумалось Лейле. – Прямо бабушка и дедушка».

Тарик родился, когда маме было уже под пятьдесят.

– Как поживает твой батюшка? – спросила мама Тарика.

Сколько Лейла ее знала, мама Тарика всегда носила парик, старый и выгоревший. Сегодня по бокам парика, слишком сильно сдвинутого на лоб, были видны седые пряди. Без парика ей было бы куда лучше, подумала Лейла, с ее-то приятным лицом, мудрыми глазами и неспешными, степенными манерами.

– Спасибо, хорошо, – ответила Лейла. – По-прежнему трудится на своем хлебозаводе.

– А матушка?

– Как обычно. Когда лучше, когда хуже.

– Как ужасна для матери разлука с сыновьями!

– Пообедаешь с нами? – спросил Тарик.

– А как же. Шорва скоро сварится, – сказала мама.

– Не хочу показаться нахалкой.

– Да ты что! – возмутилась мама. – Столько времени нас не было, а ты тут принялась вежливость изображать?

– Тогда ладно. Обедаю с вами, – решительно сказала Лейла и покраснела.

– Вот и чудесно.

По правде говоря, Лейла обожала, когда ее угощали у Тарика, где вся семья за столом, и ненавидела есть у себя, в одиночестве. Ей нравились фиолетовые пластмассовые стаканы, четвертинка лимона в кувшине с водой, манера выжимать сок из кислых апельсинов во все кушанья, даже в йогурт, безобидное подшучивание друг над другом за трапезой.

Разговор за едой никогда не стихал. Семья была пуштунская, но в присутствии Лейлы они говорили только на фарси, хотя девочка понимала и по-пуштунски, не зря в школу ходила. Баби утверждал, что между их народом – таджиками – и пуштунами не все гладко.

– На таджиков всегда смотрели с пренебрежением. Пуштуны правили страной двести пятьдесят лет, а таджики всего девять месяцев, в 1929 году.

– И ты когда-нибудь чувствовал это пренебрежение, Баби? – спрашивала Лейла.

Баби протирал очки полой рубахи.

– По мне, все эти рассуждения о национальности – просто чушь, и очень опасная чушь. Какая разница, кто таджик, кто пуштун, кто хазареец, а кто узбек, если все мы – афганцы? Но если одна группа людей правит другими так долго… Накапливаются обиды. Возникает соперничество, вражда. Так было всегда и везде.

Может, где-то так и было. Только не у Тарика. С ней всегда держались ровно, естественно, по-доброму, никаких сложностей из-за языка или разницы в обычаях не возникало, никто не злился и не жаловался. Не то что у Лейлы дома.

– В карты сыграем? – спросил Тарик.

– Да, отправляйтесь наверх, – сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. – А я займусь обедом.

Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.

В этой комнате Тарик и Лейла делали уроки, строили карточные домики, рисовали карикатуры друг на друга, стояли у окна, когда шел дождь, и смотрели, как капли разбиваются о стекло и струятся вниз.

– Вот тебе загадка. – Лейла тасовала карты. – Что может объехать весь мир, не покидая своего угла?

– Подожди-ка. – Тарик, поморщившись, вытянул ногу с протезом и подложил под нее подушку. – Так лучше.

Лейла помнила, как он впервые продемонстрировал ей свою культю. Ей было шесть лет, но она храбро провела пальцем по блестящей, туго натянутой коже ниже колена. Обломок кости под кожей был неровный, с какими-то зазубринами. Тарик объяснил ей, что порой кость продолжает расти даже после ампутации. Она спросила, не больно ли ему, и Тарик сказал, что под конец дня саднит и что протез прилегает неплотно и натирает ногу, особенно когда жарко. Возникают волдыри и язвы, и мама смазывает их специальными мазями. Помогает.

Лейла разревелась.

«Ну что ты хнычешь? Сама ведь попросила дать посмотреть, – упрекнул он ее тогда. – Если бы я знал, что ты такая плакса, ни за что бы не показал…»

– Марка, – сказал Тарик.

– Что?

– Твоя загадка. Ответ: почтовая марка. После обеда идем в зоопарк.

– Ты знал ответ заранее. Скажи, знал?

– Ничего подобного.

– Ой, врешь.

– А ты завидуешь.

– Чему это?

– Моей мужской смекалке.

– Мужской смекалке? Ты серьезно? Ну-ка, скажи, кто все время выигрывает в шахматы?

– Я тебе поддаюсь, – засмеялся Тарик, но оба знали, что это неправда.

– А у кого не клеится с математикой? Кто все время просит помочь с уроками, хотя сам на целый класс старше?

– Был бы на два класса, если бы не эта скучища – математика.

– И география, по-твоему, тоже скучная.

– С чего это ты взяла? Все, замолкни. Идем мы в зоопарк или нет?

– Идем, – улыбнулась Лейла.

– Отлично.

– Я скучала по тебе.

Молчание. На лице у Тарика не то кислая усмешка, не то гримаса отвращения.

– Лейла, что это с тобой?

Сколько раз Лейла, Хасина и Джити говорили друг другу эти самые четыре слова, стоило им расстаться на каких-то два-три дня! Я скучала по тебе, Хасина. И я по тебе тоже. Все-таки мальчишки совсем из другого теста. Они не выставляют дружбу напоказ, нюни им ни к чему. Наверное, ее братья были такие же. Наверное, дружба для мальчишек – нечто незыблемое, несомненное и не нуждается в подтверждении.

– Это я тебя дразню, – соврала Лейла.

– Ну-ну. У тебя получилось. – Взгляд исподлобья.

Только улыбка у него уже не кислая. И краска бросилась в лицо.

Или это просто загар?

Лейла не хотела ему говорить. Она знала, что ничего хорошего все равно не выйдет. Ведь Тарик это так не оставит. Но когда они с Тариком вышли на улицу и направились к автобусной остановке, на глаза Лейле опять попался Хадим со своей шайкой-лейкой. Сгрудились у чужого забора, большие пальцы рук заткнуты за пояс, и скалятся нахально.

Лейла не выдержала и рассказала все Тарику. Оно как-то само собой вышло.

– Что, что он сделал?

Лейла повторила.

Тарик указал на Хадима:

– Это его рук дело? Вот этого вот? Это он?

– Он.

Тарик сквозь зубы пробормотал что-то по-пуштунски, Лейла не разобрала.

– Жди здесь. – Это уже на фарси.

– Тарик, не стоит…

Но он уже переходил улицу.

Хадим сразу же перестал улыбаться, вынул руки из-за пояса, переступил с ноги на ногу. Окружавшая его орава беспокойно закопошилась.

Сколько их? – перепугалась Лейла. Десять, двенадцать? А что, если они накинутся все на одного?

Тарик остановился в нескольких метрах от Хадима.

Передумал?

Тарик нагнулся.

Шнурки развязались? Или это хитрость, чтобы повернуть назад?

И тут Лейла поняла.

Тарик выпрямился и запрыгал на одной ноге к Хадиму, высоко подняв свой протез, словно это был меч.

Мальчишки бросились врассыпную. Хадим остался один.

Пыль поднялась столбом. Звуки ударов смешались с воплями.

Больше Хадим Лейле не докучал никогда.

Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, – сказала мама. – Захочу – поем», – и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.

Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.

– Что у нас сегодня на ужин, Лейла?

– Вчерашний ош.

– Здорово. – Баби вытер волосы и сложил полотенце. – А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?

– Как переводить дроби в смешанные числа.

– Отлично.

Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу – чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, – хоть они лишили его любимой работы – это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины – будущие инженеры, юристы, врачи.

«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, – шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). – Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».

Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном… Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет… У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, – это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.

«Враг, которого невозможно победить, – это ты сам», – возглашал Баби и тяжко вздыхал.

Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.

Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.

На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь2929
  Традиционный афганский головной убор в виде коричневого шерстяного берета «две лепешки» – в годы советско-афганской войны один из атрибутов душмана.


[Закрыть].