Текст книги "Яик – светлая река"

– Наши женщины месяцами из бараньей шерсти прядут пряжу, – часто говорил учитель. – Это очень долгий и изнурительный труд. А потом из пряжи ткут мешки – тоже дело тяжелое и долгое. Вот смотри… – он показывал полосатый домотканый мешок для продуктов. – А теперь посмотри на мой костюм, он тоже соткан из шерсти. Шерсть расчесывали, пряли ее и ткали из нее сукно машинами. Да и шили этот костюм тоже на машине. Но чтобы управлять машиной, надо много учиться. Вот и нужно посылать детей в школы, чтобы они все умели делать.

Много узнал хаджи Жунус от Халена. Часто учитель давал старику дельные советы по хозяйству. Он уговорил Жунуса купить сенокосилку, и хаджи был теперь благодарен ему за это. Дружба между хаджи и учителем с каждым годом крепла, свои аулы они ставили всегда рядом, словно родственники или очень близкие люди. Вот почему, когда подошел срок, старик Жунус, не задумываясь, отвел к Халену на обучение своих младших сыновей – Алибека и Адильбека.

Так, в полудремоте, думая о сыновьях и неотложных хозяйственных делах, хаджи пролежал в юрте почти до самого вечера. Спокойствие его было нарушено неожиданным появлением Алибека. Запыхавшийся, бледный, мальчик вбежал в юрту и остановился на пороге. С минуту он стоял молча, беззвучно шевеля губами, затем с трудом, запинаясь, проговорил:

– Гнедого коня!.. Гнедого коня!..

У мальчика дрожали колени, он больше не мог выговорить ни слова и медленно опустился на пол. Еще не успевший как следует окрепнуть от болезни, перенесенной после встречи с бурой, он снова был чем-то сильно напуган.

Вслед за Алибеком в юрту вошел брат Жунуса Бекей. Одежда на нем была изодрана, по лицу струились кровяные потеки. Он тоже молча сел у порога и склонил голову.

Хаджи с недоумением и тревогой смотрел на них, стараясь угадать, что произошло. Он уже хотел было расспросить у Бекея, что случилось, когда в дверях появился Ареш.

– Хаджи-ага, старшина гораздо хуже пристава, – прямо с порога заговорил он. – Ехал он сейчас из аула Халена с двумя военными и наткнулся у водопоя на Беке. Беке как раз поил гнедого. Отобрали они у него коня, а самого избили плетками. Что же это такое, хаджи-ага? Грабеж среди бела дня!..

– О чем вы говорите? Кто взял коня? Какие военные? – хмурясь, спросил Жунус.

– Вместе с ними был старшина, – угрюмо буркнул Бекей.

– Какой старшина?

– Жол.

– А что за военные?

– Не знаю. Один из них, рыжебородый, весь наш род проклинал последними словами…

– Как ты мог допустить, чтобы оскорбляли наш род и избивали тебя? – набросился Жунус на брата. – Опозорился!.. Надо было биться до конца! Лучше умереть, чем быть жалким трусом!..

– Что я мог сделать, их трое… Огрел я одного путами по голове, тут на меня другие двое навалились, стащили с коня – и где же я с ними справлюсь?.. – робко начал оправдываться Бекей.

Балым, бледная от испуга, готова была вот-вот расплакаться. Она только побаивалась хаджи. Но последние слова Бекея так подействовали на нее, что она не выдержала и запричитала:

– О всевышний, опять ниспослал ты горюшко на нашу голову! Келин, келин, где ты? Промой хоть глаза Бекею! Что за напасть такая на нас, как это можно ни с того ни с сего избить человека!..

– Позови Халена! – попросил Ареша хаджи.

Стоявший возле Бекея Адильбек, услышав слова отца, опрометью кинулся к выходу.

– Ты куда? – строго прикрикнул на него отец.

– Позову учителя…

– Ты же не сможешь ему все объяснить.

– Смогу. Скажу, что Бекея избили военные и отобрали у него коня. Скажу, что вы зовете его к себе, – выпалил Адильбек.

Жунус ничего не ответил. Адильбек знал: если отец молчит, значит согласен. Мальчик выбежал из юрты и во всю прыть пустился по тропинке к аулу Халена.

3

Жили баркинцы дружно и мирно. Иногда возникали между соседями споры, случалось, что дело доходило до драки, но всегда все кончалось по-хорошему. Если баркинца обижал кто-нибудь из другого рода, все баркинцы вставали на его защиту: будь то на базаре, на тое или просто в степи. В такие минуты забывались все личные обиды; заступаясь за сородича, люди отстаивали честь всего своего рода.

Посылая за Халеном, Жунус намеревался разрешить два вопроса: узнать, кто избил Бекея и отобрал у него лошадь, баркинцы или люди из другого рода (Хален должен был все это знать, так как военные заезжали к нему в аул), и посоветоваться, что делать. За последние десять лет хаджи не помнил ни одного случая, чтобы кто-нибудь побил баркинца. «Приехать в чужой аул днем, избить ни за что человека и угнать коня – это больше чем озорство. Если это люди из Кзыл-Уйя, то почему они не заехали ко мне и не поговорили?.. Значит, кто-то специально подослал их, чтобы нанести мне обиду. Ничего, Хален скажет, кто такие военные. Не мешало бы послать в погоню за ними десяток джигитов, отобрать у них оружие и коней да так избить, чтобы навек забыли сюда дорогу. Не Шугул ли это подстроил?.. Угнать именно моего гнедого, избить именно моего брата – это неспроста. Неужели Жол сам решился на такую подлость? Нет, не может быть. Слаб он, да и труслив, не стал бы рисковать… Впрочем, вполне возможно, что натравил его Шугул…»

За юртой послышались мягкие неторопливые шаги учителя. Войдя, Хален спокойно и приветливо поздоровался.

– Проходи, – пригласил Жунус учителя, стараясь не выдавать своего волнения. Он не торопился задавать вопросы Халену, хотя желал поскорее заговорить с ним.

Учитель тоже не торопился. Поговорив со старой Балым о здоровье ее детей, Хален стал расспрашивать Жунуса о хозяйских делах. Хаджи накинул на плечи бешмет и хотел было подняться, чтобы лично усадить гостя на почетное место, но Хален возразил:

– Не вставайте, не беспокойтесь, Жуке, вы же соблюдаете уразу.

По тому, как были сказаны слова: «Вы же соблюдаете уразу», – Жунус понял, что учитель не постится, и решил предложить ему кумысу.

– Старуха, налей-ка кумысу учителю! – окликнул он Балым и затем, обращаясь к Халену, добавил: – День жаркий был, может, выпьете прохладного кумысу?

Здесь, в ауле хаджи, почти все жители строго соблюдали уразу. Не желая обидеть их, Хален не стал нарушать пост, только пригубил тостаган и тут же вернул его хозяйке.

– Жуке, я знаю, зачем меня пригласили сюда, – начал он, видя нетерпение хаджи Жунуса. – Сегодня в полдень ко мне заезжал старшина Жол с двумя военными из Кзыл-Уйя. Они посланы ханским правительством собирать налоги с населения, мобилизовывать джигитов и коней на службу. В юрте у меня они сидели смирненько, как щенки, а отъехали – волки. Это они побили Бекея и угнали вашего гнедого. Когда правят волки, разве овцы могут спокойно жить? Это только начало, подождите, они еще не так покажут свои клыки. Поодиночке с ними бороться нельзя, против них надо выступать вместе, сообща. И ни в какую не идти им на уступки, твердо стоять на своем. Я им сказал, что никакого налога платить не буду. Кадес и Кубайра тоже сказали, что не могут. Нужно продать скот, а на базар вывести его нельзя – отбирают. Это, конечно, предлог, надо просто всем отказаться от налога, и все. А в отношении набора джигитов думаю так: кто хочет, пусть идет на службу, кто не хочет – сидит дома, чтобы никаких принуждений. Коней вообще не давать. Что вы скажете на это?

– Об этом потом… Надо сейчас тех военных, что избили моего брата и увели коня, вернуть сюда и проучить как следует. Вот о чем я хотел с тобой посоветоваться.

– Не следует торопиться, Жуке, – возразил учитель, видя, как гневно засверкали глаза хаджи. – Скандал ни к чему не приведет, а полюбовно с ними ни за что не сговориться – не те они люди. Они не хотят честно трудиться, служат ханскому правительству, как цепные псы хозяину. А хозяева-то – волки. Вот против них и надо делать облаву. Но в одиночку бороться нельзя, вот мой совет. Насчет коня не беспокойтесь, я послал Асана и велел ему передать Жолу, чтобы он не огорчал хаджи и немедленно вернул гнедого.

Жунус усмехнулся.

1

Невдалеке от аула пролегала балка. Весной со склонов стекали в нее талые воды и, бурля и пенясь, устремлялись вниз, к Анхате. Летом балка высыхала, и на ее пологих склонах, поросших густым разнотравьем, паслись ягнята и телята. По вечерам здесь собиралась шумная ватага ребятишек, почти до полуночи слышались их веселые, звонкие голоса. Местами склоны балки были покрыты зарослями чия, среди которых виднелись прогалины и лужайки. По краям чий был редкий, едва-едва кустики начинали распускаться и набирать силу, как их тут же ощипывали козлята.

Зато в глубине зарослей эта похожая на осоку трава с красивыми пушистыми султанами достигала почти человеческого роста.

На одной из лужаек, держась за руки, стояли Хаким и Загипа и глядели друг на друга светящимися любовью глазами.

Над их головами качались коричневые султаны чия. Чий здесь был особенно высокий и надежно скрывал влюбленную пару от любопытных взоров жителей аула.

Загипа была одета в яркое платье с двойными оборками понизу и плиссированной сборкой на груди. Легкий ветерок прижимал платье к телу, и Хаким видел всю стройную фигуру девушки. Они стояли молча, но их взгляды были красноречивее всяких слов.

Хаким испытывал теперь то же чувство сладостного томления, как и при первом знакомстве с Мукарамой, хотя о ней после встречи с Шолпан и Загипой уже не вспоминал. Притянув девушку к себе, он обнял за талию и стал покрывать горячими поцелуями ее лицо. Загипа не сопротивлялась, она положила руки на плечи Хакима, но не обняла его – зарделась, робея. Ей хотелось ответить на поцелуи джигита такими же страстными поцелуями, но что-то сковывало ее движения, она только доверчиво склонила голову на грудь Хакима, сдержанно отвечая на его ласку. А Хаким все плотнее и плотнее прижимал девушку, чувствуя под ладонями трепет ее нежного тела. Загипа вздрагивала. Огоньки радости и счастья в ее глазах, порывистое дыхание, робкие движения неокрепших рук, с трогательной беспомощностью обнимавших шею джигита, – все, все в ней говорило: «Я твоя, я люблю тебя, только тебя!» Хаким и прежде догадывался, что она любит его, а сегодняшнее свидание полностью подтвердило его догадку. С каждой минутой им все больше и больше овладевало беззастенчивое сластолюбивое желание. Словно опьяненный ароматом степного цветка, он уже почти ничего не помнил – медленно клонил девушку на траву… Загипа встрепенулась и уперлась руками в его грудь, стараясь вырваться из сильных рук. Хаким упорствовал, но неожиданно раздавшийся шум в кустах заставил его насторожиться. Он слегка расслабил руки, но все же продолжал крепко держать девушку за талию. Кустики раздвинулись, и на лужайку выпрыгнул козленок. Увидев на лужайке людей, козленок остановился и испуганно посмотрел на джигита и девушку. С минуту он стоял неподвижно, настороженно поводя ушами, затем как бы угрожающе покрутил своей безрогой головкой и, пятясь, снова скрылся в кустах. Хаким и Загипа, взглянув друг на друга, рассмеялись.

Со дна балки веяло прохладой, а со степи дул теплый ветерок. Эти два легких воздушных потока словно встречались здесь, на лужайке, и, поочередно пересиливая друг друга, наполняли лужайку то мшистой сыростью балки, то ароматным запахом степных трав. Хаким снова порывисто прижал девушку и поцеловал. Щеки Загипы зарделись густым румянцем. Она тихо спросила:

– Все целуете и целуете… Вы обдумали свой поступок?..

Вдруг где-то совсем рядом, словно за спиной, раздалось сухое покашливание. Затем послышался вкрадчивый женский голос.

– А-а, это ты, Молда-бала![84]84
  Молда-бала – так Хадиша называла Хакима.


[Закрыть] А я думаю, кто же это стоит здесь?.. – приветливо проговорила Хадиша. Брови ее удивленно поползли вверх. – Козлят ищу, чтоб они околели, проклятые! Им бы только скакать да прыгать по балкам… И куда они могли запропаститься, с самого утра ищу!..

Загипа покраснела, вырвалась из объятий Хакима и отвернулась. Хаким растерянно взглянул на Хадишу, затем повернулся к Загипе – девушка смущенно закрывала лицо платком и втягивала голову в плечи. Чувство досады и злости овладело Хакимом, и он бросил укоризненный взгляд на Хадишу, словно говоря: «Чего тебе здесь нужно, какой вихрь принес тебя сюда?..»

Но Хадиша, казалось, совсем не собиралась уходить. Как ни в чем не бывало она согнулась и начала поправлять ичиги на ногах.

– Ты чего замолчала, Загипа? Хадиша не чужая для нас с тобой, она наша женге. Договори до конца, о чем ты хотела сказать мне, – повернулся Хаким к девушке, стараясь успокоить ее и выпытать то, что она не досказала. Загипа слегка пожала плечами и ничего не ответила. Хаким сорвал у ног стебелек пырея и стал медленно обрывать с него острые зеленые листочки.

Хадиша лукаво улыбнулась.

– С нами тоже случалось такое… Эх, как мы гуляли в молодости, веселились… Нас тоже такие джигиты, да-да, такие же, как Молда-бала, не раз миловали… Ты не стесняйся, светик Загипа, чего уж тут!..

– А-а, вот когда ты выдала свою тайну, – шутливо заметил Хаким, желая пристыдить Хадишу и поскорее отделаться от нее. – Расскажу, расскажу, как тебя в девушках джигиты миловали!..

– Светик мой, – спокойно ответила Хадиша, – чего толковать о нас, мы давно уже спели свою песню. Теперь ваше время: гуляйте и веселитесь…

Хадиша ушла разыскивать козлят. Следом за ней скрылась в кустах чия и смущенная Загипа, не обернувшись, ни слова не сказав Хакиму. Она догнала Хадишу и вместе с ней вернулась в аул.

Хаким долго еще стоял на лужайке, злясь и досадуя на Хадишу, так некстати появившуюся. «Что Загипа хотела сказать мне? «Обдумал ли свой поступок?..» Ах, если бы не эта Хадиша, Загипа все бы мне рассказала…»

2

После встречи с Загипой Хаким зачастил к учителю. Почти каждый день он стал бывать у Халена, подыскивая для этого разные предлоги и поводы, а иногда заглядывал и по нескольку раз в день: то рассказывал какую-нибудь новость, подчас незначительную и неинтересную, то просил у него почитать книгу. Читал Хаким быстро, запоем, и это особенно удивляло учителя. Вскоре жители аула заметили, что Хаким очень часто стал появляться в доме Халена. Это вызвало среди них разные толки и разговоры. Больше всех разгорелось любопытство у женщин. Чего только не придумывали они, наговаривая то на Хакима, то на Загипу, но, надо сказать, в их сплетнях было и немало правды. Как-то днем на берегу пруда две сношки – Маум и Хадиша – стирали белье. Было жарко, полуденное солнце обжигало руки и шею. Женщины разгибали усталые спины и разговаривали. Охочая до разговоров Хадиша почти не умолкала. Говорила она очень серьезно и деловито, словно сама была очевидцем того, о чем рассказывала, и старшая невестка всегда верила ей.

– Эй, женеше, если бы ты только видела, как Молда-бала целовал сестру учителя!.. То и дело обнимает и целует! Обнимает и целует!.. «Кайным-ау, – говорю ему, – ты бы хоть меня постыдился». А он даже и глазом не моргнул. Отвечает: «Чего мне тебя стыдиться, ты же мне приходишься женге…» Каковы теперешние джигиты, а? Ни стыда у них, ни совести. Молда-бала учился-то у русских. В прошлом году, когда он приезжал на побывку, только и было разговоров что о его волосах да кудрях. Нынче вот, видишь, говорим, как он целуется с нашими девушками среди бела дня. А в следующем году, поверь мне, женеше, будем распевать песни на его свадьбе…

– Что ты говоришь, неужели он целовался?.. – встрепенулась Маум. Отодвинув в сторону белье, она внимательно посмотрела на Хадишу. – А наши, наши-то мужья – никогда ведь нас не целовали! Ты, наверное, что-то путаешь, Хадиша: неужели Молда-бала сделался русским? Сын Баркина никогда не женится на дочери Баркина.

– Ойбой-ау, станет он разбираться в родословной!..

– Да ну тебя, неужели уж он такой вероотступник?

– Вера сама по себе, а Молда-бала сам по себе… Ты бы только послушала, как он разговаривал с кайнагой! «Все эти муллы с аллахом на устах, – говорит, – чревоугодники, корыстолюбцы! В Коране записано: «Помогай бедному, не обижай ближнего». А я, говорит, не видел ни одного муллы, ишана или хазрета, чтобы он помогал своим бедным родичам!..» Ничего путного ему на это кайнага не мог ответить, а ведь он человек умный и толковый. Мужчины во всем разбираются…

– Ты, наверное, выдумываешь все, – возразила Маум. – Неужели сестра моего кайным – учителя – войдет невесткой в дом хаджи? Бетим-ау, какой срам! Ведь они и соседи и родственники. Как же это можно так, чтобы родственники стали называть друг друга сват и сватья, зять и невестка? Конец света наступает, что ли? Недавно мне говорили, что какие-то родичи Ашибек и Мяшибек затеяли между собой вражду и дерутся… Да-а, наверное, еще не то увидим, когда начнется светопреставление. Родные братья поженятся на родных сестрах!..

– Не Ашибек, женеше, а Бальшебек, – поправила Хадиша, стряхивая белье, и развешивая его на зеленые кусты. – Правду говоришь: по теперешним временам всего можно ожидать. Слышала я, будто сам учитель сказал Молда-бале: «Никто вам не станет поперек дороги, лишь бы между вами самими согласие было».

– Милая моя, что это за срамота? Разве можно идти против обычаев и делать, что кому взбредет в голову? Ведь мы до сих пор стесняемся посмотреть на мужа при людах. Неужели мы это делаем оттого, что стесняемся людей? Или разве мы несогласно живем с мужьями? Просто из приличия. А как же иначе?.. Учитель должен знать все это. А если он сам не знает, так чему же он учит наших детей?

– Верно ты говоришь, женеше, что мы стесняемся взглянуть на мужа при людях. Когда деверь, например, приходит к нам, я даже стесняюсь разливать чай. Засиделся как-то деверь у нас, а мой говорит мне: «Катын, стели постель!» Прямо так и сказал. Веришь или нет, женеше, я чуть не сгорела со стыда, готова была сквозь землю провалиться. Так мне неудобно стало, что я выбежала тогда из юрты. А после, как деверь ушел, я говорю своему: «Как только у тебя язык поворачивается заставлять меня при девере стелить постель? Стыд-то какой!..» А он спокойно: «Чего стыдиться, первый день с тобой живем, что ли, слава аллаху, восьмой год идет, как вместе. Или ты думаешь, деверь не спит со своей женой?..» Он всегда так – бухнет что-нибудь необдуманно, а ты сгорай со стыда. Хоть и живем мы с ним восьмой год, а я никогда ему грубого слова не сказала, ни в чем не упрекнула его. А ведь нынешняя молодежь, смотреть противно, какая развязная и самовольная… Плохо ли, хорошо, но мы строго придерживаемся старых обычаев.

– Знаешь, о чем я сейчас подумала, Хадиша, – перебила Маум, кончив отжимать цветную скатерть с бахромой. – Ты говоришь, поженятся они, а мне кажется, что сын нашего кайнаги-хаджи просто балуется с ней, и все.

– Неужели он такой?

– Кто их, мужчин, знает, попробуй разгадай, о чем они думают. За мной тоже один мой двоюродный брат пытался ухаживать. Перед самой свадьбой поехала я к дяде погостить, так вот сын этого дяди и стал подкатываться ко мне.

– Да что ты говоришь, женеше! Ты ведь об этом никогда не рассказывала.

– Клянусь аллахом! Не видеть мне сегодня заката, если вру. Спали мы в юрте. Слышу: подползает ко мне ночью… О создатель! Прости меня, грешную! К чему я это вспоминаю… Да, подполз, значит, и давай нашептывать разные любовные слова. Я ему: «На грех наводишь». А он свое «Женюсь, говорит, на тебе, вот моя душа, вот моя совесть». О создатель! Ведь знал же, что я уже засватана и со дня на день должна состояться моя свадьба. Что ни говорю ему, ни слушает. Затвердил одно: «Женюсь на тебе!..» – и все. Вот так же, наверное, и Молда-бала хочет побаловаться со своей двоюродной сестренкой… Загипа – совсем еще глупенькая, девчонка, вот он и крутит ей голову. Клянусь аллахом, что это именно так.

– Чем же у вас тогда кончилось с дядькиным сыном, а? – спросила Хадиша. Она с любопытством взглянула на Маум: «Что это она сегодня разоткровенничалась, обычно от нее слова не добьешься?..»

– Прогнала я его, только уж теперь не помню, что тогда ему сказала. О всевышний, не гневайся на нас за нашу греховную болтливость. Дотошная же ты, Хадиша, заставляешь говорить, что не дозволено… Может быть, ты все это выдумала про сестру учителя и Молда-балу? Ведь Загипа еще совсем дитя, да к тому же и сирота. Живет она у невестки, а невестка – что злая мачеха. Трудно приходится бедной девушке, – докончила Маум и покачала головой.

– Да, женеше, ты слышала, что на вечеринке-то было, а? На той вечеринке, что в честь приезда кудаши[85]85
  Кудаша – сватья.


[Закрыть] Менди-кыз устраивали? Менди-кыз замуж выходит, приезжала повидаться с родственниками… Так вот, посадили на вечеринку рядом с ней Жартая, сына бывшего волостного управителя, а она с ним даже и разговаривать не захотела. Все с Молда-балой заигрывала. Жартай обиделся и чуть было не поднял скандал. В самый разгар вечеринки ушел и увел с собой своих сестер. А после-то что было?!. Когда кудаша уехала, Шолпан наша с Молда-балой закрутила. Загипа узнала об этом и с тех пор не разговаривает с Шолпан. А ведь какими они были подружками! Говорят, Макка даже грозилась, что расскажет о проделках Шолпан ее мужу – девятилетнему Сары. Нашла же чем пугать. Какой Сары муж, у него еще молоко на губах не обсохло. А Шолпан-то, Шолпан – отчаянная женщина, она еще и с Аманкулом любовь крутит.

– Между прочим, нашего Молда-балу следовало бы женить на кудаше. Менди-кыз – хорошая девушка. Сказывали, что она недолюбливает своего жениха и выходит за него не по своей воле. Кто-то мне говорил, что собственными ушами слышал, как она жаловалась на свою судьбу учителю.

– Правда ли это? Что-то мне не верится. Она – девка с характером, большая привередница. Не дай аллах, если такая вдруг попадет в наш аул. Пусть выходит за кого угодно, только не за наших джигитов.

– Напрасно на нее люди наговаривают. Менди-кыз – дочь довольно состоятельного человека. Она училась в школе, а Хакиму как раз такая и нужна.

Быстро разлетелась молва по всем окрестным аулам о том, что Хаким собирается жениться на сестре учителя. Эта новость вызвала разные толки; одни недоумевали, другие были явно против этого брака, а третьи, которые, очевидно, ничего не знали о родственных связях между Хакимом и Загипой, с одобрением относились к их намерениям.

3

Как-то совсем недавно в аул учителя Халена приехала погостить кудаша Менди-кыз. В честь ее молодежь устроила вечеринку. Пригласили почти всех джигитов и девушек из окрестных аулов, расположившихся на летовку в междуречье. Это и была как раз та вечеринка, о которой вспоминали Маум и Хадиша у пруда.

Едва зашло солнце и первые вечерние тени поползли по траве, к юртам Халена стала стекаться молодежь. Приезжали группами и поодиночке, верхами и на подводах, и вскоре обе юрты до отказа наполнились гостями. Оживленно было во всем ауле, как на Джамбейтинской ярмарке.

Возбужденные и радостные гости, с нетерпением ожидая начала веселья, громко переговаривались между собой, делились новостями, шутили и смеялись. Девушки, шелестя подолами шелковых платьев и позвякивая серьгами, таинственно перешептывались, лукаво посматривая на джигитов. Влюбленные пары обменивались молчаливыми, только им одним понятными загадочными взглядами. Кокетливые и говорливые молодайки, ловя на себе робкие взгляды джигитов, весело щебетали, изощряясь в острословии.

Возле юрт шумела ватага ребятишек. Как юркие чебаки, они ныряли между толпившимися гостями и на окрики отвечали звонким смехом. Маленький Адильбек пробрался в юрту. Прижавшись головой к решетке, он пристально и чутко, как старый сайгак, стал наблюдать за братом. Он видел, как девушки украдкой бросали на Хакима нежные взгляды, и это радовало гордого мальчика. Адильбек думал о том, что придет время, и он станет таким же, как брат, – образованным и красивым, и на него будут заглядываться девушки; мысли мальчика витали где-то под самым куполом юрты. «Мой брат – самый красивый и умный джигит», – оглядев всех присутствующих в юрте, подумал Адильбек. Он по пальцам сосчитал, сколько было гостей из других аулов. Почти все джигиты и девушки, кроме кудаши, были ему знакомы. Кудаша Менди-кыз сидела на почетном месте, рядом с Загипой и Задой. Желтый свет подвешенной к шанраку керосиновой лампы хорошо освещал ее круглое красивое лицо с тонкими бровями, открытым прямым лбом и родинкой на щеке. Родинка на щеке Адильбеку показалась знакомой. «У кого же я видел на щеке точно такую же родинку? – вспоминал он. – А-а, у Макки… Значит, Менди-кыз и Макка – сестры. Конечно, они так похожи друг на друга, как две капли воды. И глаза у них одинаковые, большие и черные, как смородина… Пойду позову ребят, чтобы посмотрели на кудашу…» Адильбек отошел от решетки и стал протискиваться к выходу.

– Отстань, чего ты прицепился ко мне как репей, – оттолкнула Шолпан Аманкула, пытавшегося в темноте обнять и поцеловать ее. Она шагнула вперед и остановилась в полосе света, падавшего из двери, раздумывая, заходить или не заходить в юрту.

Заметив Хакима, Шолпан решила войти. Переступив порог, она примкнула к толпившимся у стены девушкам и молодайкам и стала с любопытством и завистью оглядывать кудашу. «Кто же будет тем счастливым джигитом, которого посадят рядом с этой красавицей? – подумала Шолпан. – На кого Менди-кыз обратит внимание? На Хакима?!.» Ревниво забилось сердце молодой женщины от этой догадки. Хаким стоял к ней спиной, худощавый, плечистый и стройный, словно специально созданный для любви; начавшие отрастать волосы колечками вились на его красивом затылке. Шолпан страстно хотелось немедленно увести отсюда Хакима, увести, обнять и расцеловать, чтобы он принадлежал только ей одной; она двинулась было к Хакиму, но тут же остановилась, поняв всю бессмысленность и бестактность своего поступка, да и не знала, не была уверена, пойдет ли он с ней или откажется. Девушки заметили, как пристально Шолпан смотрела на Хакима, и, очевидно, поняв ее намерения, начали перешептываться, бросая косые взгляды на молодую женщину. Шолпан засмущалась и опустила глаза. «Он красивый, ученый, сын известного и уважаемого в округе хаджи. А я кто? Бедная вдовушка… – с горечью подумала Шолпан. – Разве он когда-нибудь полюбит меня? – Но, гордая и самолюбивая, она тут же возразила сама себе: – Полюбит! Разве я не красивая, разве на меня не засматриваются джигиты? Стоит мне только захотеть, любого покорю. Во всех аулах на джайляу меня называют: «Красавица Шолпан!», «Бойкая Шолпан!» Ну кто здесь из девушек может сравниться со мной? Разве только эта воображуха и грамотейка кудаша? А остальные даже не умеют как следует принять джигита и напоить его чаем… Может, худощавая Загипа затмит мою красоту? Посмотрим!..»

В юрту вошел Сулеймен, и сразу все стихли. Он больше всех принимал участие в организации вечеринки и был избран ее руководителем.

– А ну, дайте дорогу! – весело проговорил он, проходя в центр круга.

Молодежь потеснилась, уступила дорогу. Шолпан еще теснее прижалась к стенке. Она равнодушно посмотрела на мирзу Жартая, важно шагавшего за Сулейменом, и снова повернулась к Хакиму. Жартай улыбался. Сытое, румяное лицо его дышало довольством. Наглые, сластолюбивые глаза его скользнули по толпе и остановились на Шолпан. Оценивающим взглядом он посмотрел на ее высокие тугие груди. Шолпан нахмурила брови и спряталась за спину какой-то девушки. Мирза ухмыльнулся, он успел ей дважды подмигнуть.

Сын бывшего волостного управителя, мирза Жартай рос в холе и достатке, родители ни в чем ему не отказывали. С детских лет привык он к почету и уважению, считал себя самым умным и интересным джигитом и смотрел на всех свысока. Молодежь недолюбливала самодовольного, чванливого байчука, но особенно ненавидел его Аманкул. Сейчас, заметив, как Жартай похотливо посмотрел на Шолпан и подмигнул ей, он вспыхнул, лицо залилось краской и невольно сжались кулаки.

– Как на свою суженую смотрит… – буркнул Аманкул, с ненавистью посмотрев на Жартая. Затем повернулся к Сулеймену и полушепотом проговорил: – Отвел бы лучше на ярмарку этого байчука да и продал там!..

Жартай сделал вид, что не расслышал, о чем говорил Аманкул, лишь чуть изменился в лице. Сулеймен неодобрительно нахмурил брови, а девушки и молодайки, толпившиеся у дверей, испуганно переглянулись и зашушукались.

Вся забота об устройстве гостей лежала на руководителе вечеринки Сулеймене. Он провел знатного Жартая на почетное место и усадил рядом с кудашой Менди-кыз. Затем стал рассаживать попарно остальных гостей. Когда все было закончено, он подал знак кому-то, стоявшему у дверей, чтобы тот пригласил в юрту акына. Широко шагнув через порог, в юрту вошел стройный джигит лет двадцати – двадцати двух, с бронзовым от загара, выразительным лицом. В правой руке он держал домбру. Снова наступила тишина, все посмотрели на вошедшего. Это был Нурым, любимец молодежи, смелый и веселый джигит, прославленный акын, без которого не проходила ни одна вечеринка в округе. За ним вошли еще несколько джигитов, составлявших почетную свиту акына. Вскинув домбру и стремительно пробежав гибкими пальцами по струнам, Нурым слегка поклонился руководителю вечеринки и запел:

 
Начну, коль велишь ты, Сулеш-ага,
Могу я хорошие песни слагать,
Гостям их отдам, свои песни-дары…
Привет вам, друзья, от акына Нурыма!
 

Сулеймен, улыбаясь, широким жестом пригласил певца на почетное место. Загипа и Зада подвинулись, и Нурым сел рядом с Менди-кыз. Лихо сдвинув на затылок круглую каракулевую шапку, он снова ударил по струнам домбры и запел скороговоркой:

 
Я вам эту песню пою, кудаша,
Пусть будет она, как и вы, хороша
Как лебедь по синим озерным волнам,
На вечер веселый вы прибыли к нам.
Вы всех покорили своей красотой,
Вы стали на вечере нашей душой,
Джигиты не сводят с вас пристальных глаз,
Горят, словно солнце, браслеты на вас,
Нежны ваши пальцы, а брови тонки,
А черные косы – не косы, венки,
А голос – не голос, а трель соловья,
Да разве все выскажет песня моя!
Завидуют девушки вашей судьбе,
Вы – как воскресшая Кыз-Жибек!
 

Едва певец смолк, как со всех сторон послышались одобрительные возгласы:

– Пой, Нурым, пой!

– Рассыпай свои жемчуга, наша гостья достойна, чтобы славить ее!..

– Правильно! Чем она не Кыз-Жибек!..

Менди-кыз встала, низко поклонилась певцу и подарила ему шелковый платок. В глазах кудаши светилась ласка и теплота. Поблагодарив ее, Нурым окинул довольным взглядом гостей, половчее взял домбру и снова запел, восхваляя теперь уже всех присутствующих веселой, задорной песней.

Кудаша Менди-кыз приходилась свояченицей учителю Халену. Она была образованной, умной и красивой девушкой. Засватал ее какой-то богатый жених из дальних аулов. Хотела или не хотела того Менди-кыз, но о ней упорно в степи распространялись слухи, что жениха своего она не любит и выходит за него поневоле. Слышал об этом и Жартай. На вечеринке, когда его посадили рядом с почетной гостьей, красавицей Менди-кыз, он нисколько не сомневался, что легко покорит обаятельную девушку, будет иметь у нее успех. Но Менди-кыз холодно отнеслась к ухаживаниям самодовольного мирзы: сухо ответила на его приветствие и затем так же сухо и коротко отвечала на его вопросы. Жартай был озадачен, он никак не мог понять, отчего девушка так равнодушна к нему, обиделся на нее и решил отомстить ей. Он стал выжидать подходящий момент, чтобы вставить какое-нибудь оскорбительное для кудаши слово. Менди-кыз, разговаривая с Загипой, настолько отвернулась от мирзы, что он видел только ее спину.