Текст книги "Яик – светлая река"

1

С бесстрашным и загадочным Мамбетом Нурым так и не встретился. Помешал тому совершенно невероятный случай.

В тот день, расставшись с Нурымом, Мамбет направился прямо к дому известного учителя Губайдуллы Алибекова. И зимовье, и джайляу – летовка Губайдуллы – находились рядом, на берегу озера Камысты, в семнадцати верстах от города Джамбейты. Для таких нетерпеливых, неугомонных путников, как Мамбет, досюда рукой подать. Бесцеремонно ввалившись в юрту учителя и даже не поздоровавшись, гость решительно выпалил:

– Губайеке, если я не отрублю башку тюре и не приторочу ее к своему седлу, пусть забудут имя Мамбет!

Губайдулла хорошо знал безумства дерзкого Мамбета, того самого Мамбета, который в шестнадцатом году гонял, как теленка, волостного Лукпана, сбежал с окопных работ из дальних краев России и всегда достигал того, к чему стремился. Губайдулла не раз помогал советами, не раз отвлекал, отговаривал собрата от неблаговидных поступков. И сейчас не удивился суровому виду и резким словам Мамбета. Повернувшись к нему, привычным назидательным тоном учитель сказал:

– Давно тебя не видно, Мамбет, дел много? Почаще нужно выезжать в степь. Ты ведь не чиновник, чтобы зимой и летом сидеть в городе…

Потом учитель обратился к мальчику, с разинутым ртом глядевшему на необычного гостя:

– Мержан, подай-ка дяде кумыс, соскучился он по нему. – И продолжал спокойно сидеть как ни в чем не бывало.

Красивый остроглазый мальчик, больше похожий на мать, чем на крупнолицего отца, послушно вскочил, как ученик перед наставником, и, чуть склонив голову, вышел.

Губайдулла степенно погладил бороду, провел левой рукой по густым волосам. Войлочный полог юрты был поднят; учитель посмотрел в степь и, кажется, о чем-то вдруг вспомнил: хмурые, нависшие брови слегка расправились; чуть откинув голову, он уселся удобней. Хотя внешне казалось, что ему мало дела до горячих слов Мамбета, но учитель думал именно о нем. «Если не отрублю башку тюре и не приторочу к седлу, пусть забудут имя Мамбет!» Да, это он может: если надо – отрубит чужую голову, а свою защитит. Случилось что-то серьезное. Я ведь знал, что пост начальника интендантской службы не по нему. Таким людям нужна горячая работа, боевая. Вот он и не поладил с начальством…»

Учитель сидел молча, и буря в душе Мамбета, казалось, немного улеглась. Он тоже молчал. Не спросив позволения хозяина, не дождавшись хотя бы молчаливого его приглашения, Мамбет широким шагом прошел в глубь юрты и опустился на коврик. В это время мальчик Мерхаир двумя руками осторожно подал ему большую чашу кумысу. Мамбет жадно припал губами и залпом выпил больше половины.

Губайдулла сидел на высоком стуле за столом в правом углу юрты. Восьмистворчатая юрта просторна, в ней свободно разместились бы человек сорок – пятьдесят, даже могучий Мамбет, сидевший поодаль от стола в глубине юрты, сразу стал меньше. Мамбет пил кумыс, а учитель о чем-то задумался. Они сидели в разных углах и, казалось, никакого отношения не имели друг к другу. Даже внешне – будто два человека из разных миров. Один – известный своей образованностью учитель, выпускник учительской семинарии, человек с европейскими манерами и внешне весьма представительный: широколицый, лобастый, с крупным носом, сросшимися бровями. Борода черная, густая. Сам он весь крепко сбит. Необычность облика подчеркивают длинные темные волосы. В те годы редко кто из здешних отращивал волосы, поэтому многие считали, что Губайдулла похож на Абугали Сину, познавшего тайны всех премудрых наук. Муллы и хаджи боялись его, чиновники сторонились. Ко всему, Губайдулла был старшим из братьев Алибековых, известных своей ученостью, выходцев из состоятельного аула Алибек. Второй его брат, Хамидолла, получив образование в русско-киргизской школе, возглавлял волость, а самый младший, Галиаскар Алибеков, окончил реальное училище и, по слухам, оказался в стане красных, однако никто толком не знал, где он находится сейчас и чем занимается.

И Мамбет, правда, одна внешность которого на кого угодно страху нагонит и который вместо приветствия объявил, что снимет голову тюре, тоже был широко известен. В молодости он нанимался к богатым казакам Приуралья пасти скот, осенью гонял табуны и отары на базары в крупные города. Всем своим обликом походил на матерую щуку, не раз срывавшуюся с крючка и державшую озерное царство в страхе; рассвирепеет – с таким не сладить; и никогда, нигде, ни перед кем не унижался Мамбет; лицо смуглое, с грубыми чертами, нос по лицу – крупный, лоб широкий; то ли от ветра, то ли от пыли – белки глаз воспалены и в красных прожилках. Правое ухо с отметиной – хрящ заметно искривлен; хотя телом и не грузен, но сколочен крепко, мускулист, силен – не так-то просто сдвинуть его с места; точно степной карагач – ветвистый, корявый, не сгибающийся в бурях. Лет Мамбету, должно быть, около тридцати, потому что джигиты двадцати – двадцатипятилетние, вроде Нурыма, почтительно называют его «Маке» или «агай».

Казалось бы, ничто не связывало образованного учителя и необузданного степняка: ни в характере, ни в стремлениях, ни в миропонимании общего между ними не было. Но, точно конь, кружащийся на привязи возле кола, строптивый Мамбет нет-нет да и нагрянет к знаменитому учителю, когда особенно трудно приходится. И каждый раз ошеломит новыми проделками. Два года назад прискакал к учителю и выпалил с порога: «Взял волостного Лукпана за глотку и заставил исправить список. Собачий сын, выгородил своего брата, моего ровесника, от окопов, написал, будто ему тридцать пять лет»…

А теперь вот клянется: «Если не отрублю башку тюре и не приторочу ее к седлу, пусть сгинет мое имя». Одно хорошо, что это пока лишь угроза. Пришел узнать, что скажет учитель Губайдулла.

Мамбет поставил чашу с остатком кумыса перед собой и испытующе глянул на Губайдуллу.

– Сосчитаны дни тюре, Губайеке. Пусть пропадет имя Мамбета, если не отсеку ему башку и не приторочу ее к седлу!

Брови Мерхаира тревожно нахмурились, он испуганно смотрел то на Мамбета, то на отца. На лице его появилась мольба: «Папа, ну скажи ему, чтобы перестал он». Видимо, учитель тоже решил, что надо умерить пыл грозного гостя, только теперь повернулся к нему и устремил взгляд на его лицо. В глазах пришельца светилась решимость, и учитель подумал: «Да, видать, он готов на все. Но о каком тюре он говорит? Если кто-то из больших правителей, разве так просто отсечь ему голову? А если голова слетит, то разве даром?»

– Ты, Мамбет, всегда вот так… – учитель заговорил спокойным, властным голосом. – Набедокуришь, а потом и говоришь: наломал я дров, натворил дел, что вы на это скажете? Конечно, хорошо, что прям и честен. Но сейчас ты даешь понять, что решился на какой-то неблаговидный поступок. Затея явно неразумная, и тебе совсем не к лицу какому-то тюре снимать голову. И к чему тебе такое черное дело? Скажи мне, кто достигал справедливости, отсекая чьи-то грешные головы?

Мамбет не задумался.

– В городе, Губайеке, один лишь тюре – мерзавец. Его коварство всем известно. Мамбет не треплет языком впустую, сказал – сделал, не жилец на белом свете тюре!

Он гневно насупился и облокотился на подушку. Учитель с немым упреком сверкнул на него глазами, обычно он разговаривал напрямик и убедительно, но с Мамбетом он решил быть поласковей, мягче. Все-таки какого же тюре Мамбет имеет в виду?

– Раньше казахи называли тюре лишь тех, кто был ханских кровей или являлся султаном. Например: хан Нуралы, хан Джангир, хан Каратай, султан Айчувак именовались «тюре». Наши Кусепгалиевы тоже тюре. Поэтому…

– Я знаю только одного тюре! – перебил Мамбет. – Это известный наглец, кровопийца – тюре Арун. Тот самый Арун, который косяками отправлял джигитов на окопные работы. Именно его башку я и отрублю.

Мерхаир в испуге закрыл глаза, представил, будто полковник Арун, которого он видел недавно в Джамбейте, уже без головы.

– Выйди-ка отсюда, Мержан, – сказал учитель, заметив испуг на лице сына.

Мальчик почтительно склонил голову и медленно направился к двери.

– Да, Арун-тюре большая фигура. Но какое отношение имеешь к нему ты? Разве твоя забота – не конница?..

Мамбет едва дал ему договорить.

– Из-за коней все и началось. Один из трех аргамаков, подаренных Ахметшой, пропал. Бывает, уходят кони. Мог уйти туда, где его сытно кормили. А подполковник – это был его конь – накинулся на меня, будто я его сплавил… – И Мамбет рассказал о препирательстве с Кирилловым, о том, как тот приказал посадить его на гауптвахту, как Мамбет свалил двух солдат, ворвался к Кириллову, связал его и обезоружил. – Кириллов меня давно знает. Он сын богатого казака из Мергеневки. Когда-то я пас их скот. Бывало, он не раз замахивался на меня, но я в долгу не оставался. Как-то раз за неуплату увел у них коня. Много лет прошло… А сейчас бывший мой хозяин стал орать на меня: «Конокрад!» – «Если ты такой сильный, то красным лучше покажи свою прыть! – сказал я в ответ. – Не то завтра они спустят с тебя штаны, надают горячих и заставят пасти лошадей». Ну и пошло, пошло…

– Повздорил с Кирилловым, а мстить решил Аруну?

– С Кирилловым я в расчете. А Арун должен исчезнуть с лица земли. Он копает мне яму. Все припомнил: и то, что я в шестнадцатом году гнал в шею волостного Лукпана, и то, что убежал с окопных работ, – все. Ты, говорит, снюхался с красными… Обещал повесить меня.

Об остальном Губайдулла не стал расспрашивать. Он живо представил себе, как этот неукротимый и дерзкий сын степей не только опозорил Кириллова – начальника штаба войск Жаханши, но и не побоялся стычки с самим полицмейстером Аруном. «Поймают его – будут судить. А как судят они – всем известно. Где бы его укрыть, как спасти? Ведь и со мной они считаться не станут…»

Мысли Губайдуллы перебил Мамбет.

– Губайеке, скажи, где сейчас Галиаскар? Я присоединюсь к нему. И не один, а со своими приятелями из ханского войска.

Многоопытному учителю, неплохо разбиравшемуся в сложности жизни, желание Мамбета примкнуть к Галиаскару показалось единственным спасением для него. «Но где сейчас Галиаскар? Как выведет Мамбет своих друзей из отряда хана? Вдруг попадется ему в лапы? Вдобавок еще и Аруна-тюре решил убить. Опасности там и здесь, надо основательно все продумать».

– Послушай, Мамбет. В укромном месте, в степи, стоит один наш хуторок, неприметный, чистенький такой, – хорошо в нем. Советую пока устроиться тебе там. Кроме табунщиков, никто не заглянет. Пищу тебе доставят джигиты, а об остальном поговорим после.

Помедлив, Мамбет согласился, хотя на уме у него были совсем другие планы. Он задумал такое, что вскоре удивит, ошеломит всех, об этом начнут с восхищением говорить во всей округе.

Он сразу выехал в сторону Кашарсойгана, в четырех-пяти верстах от озера Камысты, разыскал хуторок, внимательно оглядел окрестности, но не остановился здесь, а с наступлением сумерек отправился в город.

2

У некоторых людей завидная способность: сказано – сделано, задумал взять – возьмет, обещал отдать – отдаст. Такие люди беспощадны к своим врагам, в долгу у них никогда не остаются: или растопчут ненавистного, или сами погибнут. Они обычно не склонны обдумывать каждый свой шаг, не взвешивают все трезво, а сразу приступают к действию. К таким людям принадлежал и Мамбет.

Добрый совет Губайдуллы: «Побудь пока на хуторке, об остальном поговорим после», – Мамбет пропустил мимо ушей. Собственно, не за советом приехал он к учителю, а всего лишь по старой привычке, чтобы рассказать о случившемся и о том, что задумал. Но совет учителя пригодился, и если бы Губайдулла знал, для чего, то не советовал бы.

«Место, где стоит хуторок, неприступно, как крепость. За ним тянутся пастбища, где пасутся несметные табуны. Ты, Кириллов, назвал меня конокрадом. Подожди, голубчик, я покажу тебе, какими бывают настоящие конокрады! Угоню полковых коней, пешим тебя оставлю. Найди потом зернышко проса в жнивье! Ищи свищи! Пригоню коней в табун Кабыла и Наурызалы, через несколько дней перегоню их в горы Акшат, а потом дальше, за Акбулак, в сторону красных соколов. Попляшешь, милый!» – думал Мамбет, пустив коня шагом, чтобы дать ему остыть. Сейчас он вовсе забыл об Аруне-тюре, весь гнев его был обращен на Кириллова.

«Когда я свалил, подмял его под себя, он, собачий сын, лежал подо мной и говорил: «Отпусти, Мишка, я только в шутку назвал тебя конокрадом». Когда я отпустил, он собрал всех парней Мергеневки, и меня до смерти избили в степи. Провалялся в степи я день и ночь и еле дополз до избушки деда Митрея».

– Вот след их зверства, – глухо сказал Мамбет, слегка дотронувшись камчой до изуродованного уха.

«Надо было взять вчера собаку за глотку и тут же прикончить. А потом посмотрел бы я на этих господ в погонах. Ладно, задним умом всякий крепок. Сам виноват, нечего было жалеть! А если теперь попадусь ему в когти, не задумается, сразу к стенке поставит!»

Сколько раз избивали Мамбета! Сколько лишений, жестоких испытаний он перенес! О таких людях говорят: прошел огонь и воду. Он теперь ничего не боялся. Понятны его бесконечные стычки с высокопоставленными чинами – слишком глубоки были бесчисленные обиды, унижения, изведанные им с самого детства.

– Эх, черт! – скрипнул зубами Мамбет, все жалея, что не прикончил вчера Кириллова.

Мамбет бесцеремонно переступил порог, шагнул в глубь комнаты и, увидев красивую смуглую девушку, спросил:

– Где тюре?

При виде растрепанного, несмотря на военную форму, странного детины с пугающе воспаленными глазами девушка растерялась, но только на миг. Она повидала немало людей, и городских, и аульных, была грамотной и по натуре бойкой, поэтому быстро пришла в себя. Ей почудилось, что в комнату вошел тот сказочный богатырь, который один может выпить целое озеро и на ладони переставить гору с места на место. Женщины любят грубую мужскую силу, отдают предпочтение решительным и отчаянным, нежели нежным, осторожным, излишне ласковым. Женщины невольно тянутся к таким бесшабашным, храбрым и необыкновенным мужчинам, как Мамбет. Единственная дочь Аруна-тюре, гимназистка Шахизада, относилась именно к числу таких женщин.

– Вы спрашиваете, где папа? – переспросила девушка, вскинув брови.

– Я спрашиваю господина Аруна Каратаева, – пророкотал, словно гром из-за туч, Мамбет.

– Полковник, султан Арун Ахметович на государственном совете – на приеме главы Западного края господина Жаханши, – ответила девушка и, разглядев знаки отличия на гимнастерке из черного сукна, полюбопытствовала: – Вы… хорунжий, да?

Мамбет тоже внимательно оглядел ее. Он никогда не видел образованных женщин-казашек, а белотелых, нежных жен и дочерей казачьих офицеров, в дохах и шелках, с золотыми кольцами на руках, открыто презирал, считал их уродинами. Красивая, смуглая девушка в доме тюре показалась ему райской девой, хотя на пальцах у нее тоже золотые кольца, в ушах – яхонтовые сережки, на ногах – красные сафьяновые сапожки, шитые золотом, и платье, видать, очень дорогое. Глаза необыкновенно ясные, лучистые, привлекательные. Никогда не думал Мамбет, что в доме полковника увидит неземную красавицу. Мамбет запнулся, не зная, что ответить, мигом вылетело из головы решение «снять башку тюре», да за всю свою неугомонную жизнь Мамбет никогда не убивал человека. Всю дорогу от дома Губайдуллы он думал о том, как бы угнать всех коней полка и заставить заклятого врага Кириллова ходить пешком.

– Красавица, ты дочь. Аруна-тюре? – спросил он неожиданно подобревшим голосом.

– Разве вы не бывали в офицерском клубе? – ответила она, слегка улыбаясь. Небольшая черная родинка, в тон угольно-черным глазам, черным бровям и длинным ее ресницам, тоже дрогнула от улыбки.

– Я не офицер… – невнятно пробубнил Мамбет, задетый тем, что не мог появиться в кругу знати.

– На вас петлички хорунжего, – значит, вы тоже офицер. Только, возможно, не учились. Но если и не учились… – девушка запнулась, глянула на одежду Мамбета, на его лицо, как бы сожалея о его неопрятности. – Садитесь… Да, я дочь султана, полковника Аруна. Отец, видимо, вернется поздно. Он ушел со своим адъютантом на чрезвычайное заседание.

– Садиться не буду! – прежним голосом пробурчал Мамбет. Он вспомнил, что сегодня же надо проникнуть в казарму и увести товарищей.

– А вы по какому делу пришли, господин хорунжий? Как я о вас скажу папе? – Девушка сделала шаг к нему, невольно показав, что неожиданный гость заинтересовал ее. – Сказать, что заходил офицер-казах… Один из храбрых, мужественных джигитов?

– Скажи, красавица, что Мамбет заходил. Твой отец… Твой отец вместе с подлецом Кирилловым меня преследуют. Если не успокоятся, предупреждаю – добром не кончится…

– Мамбет!.. Вы тот самый Мамбет, который подполковника Кириллова…

На лице девушки появились и восхищение, и удивление – тонкие, черные брови вскинулись, глаза блеснули огоньком, а родинка обозначилась еще ясней.

– В городе только и рассказов о том, как вы потешались над Кирилловым. Ольга-ханум говорит: «Так ему, хвастуну, и надо». Здорово вы его, Мамбет-ага, по рукам и ногам связали, как барана для жертвоприношения! Скажите, умоляю вас, как вам это удалось? Хочу непременно из ваших уст слышать. Садитесь, Мамбет-ага! Вы точно Хакан-батыр[108]108
  Хакан-батыр – герой древних сказаний.


[Закрыть] нашего времени! Ну, садитесь же, присядьте!

Девушка потянула его за рукав. Она и не подумала о том, что этот человек может то же самое, если не похуже, сделать и с ее отцом.

– …Апыр-ай, ужас! Жуть! Никто бы на это не решился… Только вам… только такому богатырю, как вы… могло прийти такое в голову! Связать казачьего офицера, как ягненка, нет, это невиданная, неслыханная дерзость! Казака, главу войска, начальника штаба, подполковника!! Ужас!

Мамбет немного помолчал, потом снова глухо, как из-под земли, протянул:

– Нет, красавица, я не сказки сказывать сюда пришел… Я приехал рассчитаться с Кирилловым. Но если твой отец вместе с этим пройдохой не оставят меня в покое, то и ему перепадет…

Мамбет, не договорив, решительно направился к двери.

– Нет, Мамбет-ага, вы все-таки расскажите!.. Ну ладно, если сейчас не хотите, расскажете в следующий раз. Приходите, Мамбет-ага, завтра. Придете?

Мамбет не обернулся, переступая через порог, покачал головой.

Девушка застыла на месте, проводив взглядом Мамбета: ей были непонятны и неожиданный приезд, и странные его слова. С тем же удивлением на лице она кинулась в другую комнату к татарке-служанке.

– Вы видали когда-нибудь Мамбета? Того самого, который связал подполковника Кириллова? – воскликнула она возбужденно.

– Нет. Что это за Мамбет такой?

– Неужто не слыхали, тетя? Мамбет! Бесстрашный Мамбет! Громадина Мамбет! Только что вышел отсюда. Наверное, еще во дворе.

Девушка схватила служанку за руку и потащила ее к выходу. Но на улице уже было темно, ничего нельзя было разглядеть вокруг, лишь донесся удаляющийся конский топот.

– Он еще к нам придет, тетя. Такие люди ничего не боятся. Только я скажу папе, чтобы он не трогал Мамбета, и он не тронет. Нельзя же из-за какого-то Кириллова судить такого смельчака хорунжего, – как бы утешая себя и служанку, говорила девушка.

Но служанка не проявила интереса к пришельцу, ей было все равно.

– Придет – посмотрим, – равнодушно сказала она.

А через полчаса вернулся домой полковник Арун и, выслушав рассказ дочери, ужаснулся. Стараясь ничем не выдать смятения, он велел дочери ложиться спать и вызвал к себе дежурного офицера.

– Он что-то задумал. Немедленно отправьтесь к Кириллову. Возьмите с собой двоих-троих солдат и зорко следите за домом. Возможно, там и задержите смутьяна. Предупредите тюремную охрану, пусть смотрят в оба, от Мамбета всего можно ожидать. Если что, действуйте быстро и решительно! – распорядился Арун.

Мамбет немедленно приступил к осуществлению своего плана. Первым делом он решил вывести товарищей из казармы. Из дома Аруна он сразу направился к казарме в северной части города.

Мамбет вошел в казарму, где только что объявили отбой, и приказал дневальному:

– Разбуди Ажигали и Жапалака! Да поживей, чего заморгал, не узнаешь, что ли?

– Сейчас, Мамбет-ага. Сейчас Жапалака разбужу, а Ажигали в конюшне, дежурит, – забормотал дневальный, услужливо направляясь в угол казармы.

Дневальный, конечно, не знал, что задумал Мамбет, хотя краешком уха слышал о вчерашнем событии. Он бы не осмелился возразить необузданному забияке.

– Жапалак, Мамбет-ага приехал! Проснись, Жапалак! – затормошил дневальный спящего в углу парня.

Тот быстро проснулся, вскочил.

– А? Что? Где Маке? Когда приехал? – закрутился он волчком.

Жапалак лежал под серым суконным одеялом одетый и обутый, словно заранее подготовился к тревоге. Он кинулся к выходу, но дневальный все же успел раньше его.

– Разбудил, Мамбет-ага! Вот! – радостно доложил он. – Ажигали в конюшне, Маке. Нас двоих достаточно?

– Недостаточно, – буркнул Мамбет. – Подними жаугаштинца и букейца, жиена своего и растяпу рыжего. Чтоб с оружием были. Я буду ждать у Ажигали.

Мамбет не стал объяснять подробности. Кроме нескольких солдат в углу Жапалака, никто не поднял головы: после утомительных дневных учений аульные джигиты с непривычки спали ночь как убитые. А те, что проснулись, увидев Мамбета, недоуменно перекинулись спросонья:

– А говорили, что сбежал.

– Куда ему бежать-то? Вернулся, значит…

Мамбет не слышал их, не заметил даже, кто проснулся, кто говорил. Он взял одну из винтовок, составленных в козлы у входа, снял с дневального подсумок с патронами, нацепил на себя и как ни в чем не бывало вышел из казармы.

Жапалак мигом поднял названных Мамбетом джигитов, и все словно на пожар заспешили к конюшням.

– Бегите к коням, к Ажигали. Вас там дожидается Маке! – вот все, что сказал им Жапалак, и этого было достаточно: через мгновение все столпились вокруг Мамбета. Речь его была короткой и прозвучала как приказ:

– Я не хочу оставлять вас на произвол казачьих офицеров. Седлайте коней и – за мной. Пока я жив, никто вас пальцем не тронет. Отправимся в Акшатау. Захватите еще вот этих двух аргамаков и вороного жеребца. Ажигали, не оставляй ни одного хорошего коня! – распорядился Мамбет, указывая на рослых остроухих коней, с хрустом жевавших измельченное шашками сено.

– Не оставлю! – отозвался Ажигали.

Через четверть часа джигиты галопом помчались за город, в степь.

Небольшая, но дерзкая своими действиями группа бросила вызов всему ханскому войску. Их смелый уход заставил многих задуматься и понять, что это лишь начало больших событий.

На поводу девяти смельчаков мчались два аргамака и вороной жеребец, а перед ними – целый косяк отборных, быстроногих коней.

3

Джамбейтинское правительство считало себя самостоятельным и независимым: создавалась, росла своя армия, имелись свои административные органы и полицейское управление, охранники и тюрьма, свои прокуратура и суд. Однако руководителям степного валаята спалось неспокойно: народ был недоволен, возмущен жестокостью карательных отрядов, хаджи Жунус поднял джигитов и чуть не обрушился на волостное правление, отряд Абдрахмана Айтиева отбил караван, следовавший в Джамбейту с оружием. А теперь еще и Мамбет Уразбаев лишил их покоя. Два дня полиция рыскала всюду, пытаясь изловить бунтаря, а он вдруг неожиданно заявился в дом самого Аруна, да еще с угрозами, а потом увел джигитов из казармы, угнал лучших коней полка.

«И всему причиной красные за рекой да подпольные действия их приспешника Айтиева на этой стороне. У него свой метод: проводить тайные собрания, настраивать голодранцев против нас, собирать вооруженные отряды. Буйный сынок Уразбая, конечно, дубинка в руках Айтиева. Только такие головорезы-бандиты могут избить среди бела дня своего командира и отобрать оружие, – рассуждал полковник Арун, ломая голову над тем, как бы отомстить степному налетчику. – Куда мог направиться этот смутьян? После такого преступления он не сможет укрыться где-то в Уральской области. В аулах у нас немало надежных людей: волостные и старшины, судьи и сборщики; сыщики и агенты секретной службы сразу же нападут на след. Единственное для него спасение – податься к Айтиеву… Надо успеть задержать его до Богдановки».

Еще ночью полковник Арун спешно выслал нарочного в волость Кара-Оба, к Кабанбаю и в Кокпекты. «Во что бы то ни стало задержите известного бандита Мамбета Уразбаева и передайте его в руки правительства», – говорилось в предписании. Потом, ничего не утаив, более того, назвав это событие бунтом, Арун-тюре доложил обо всем главе Степного правительства юристу Жаханше Досмухамбетову.

Жаханша задумался. Обычно он не медлил с принятием решения, но на этот раз, казалось, усомнился в заверениях полицмейстера.

– Послал погоню. Хоть из-под земли найду! Перед всем строем накажу смутьяна и дезертира! – уверял Арун-тюре.

Жаханша лишь покачал головой.

«Что это означает?» – недоуменно подумал полковник.

– Ладно. Посмотрим, – проронил Жаханша.

Но едва Арун вышел, как Жаханша вызвал адъютанта капитана Каржауова.

– Наши работники совершенно не разбираются в людях. Не умеют их использовать. Найти лишь подход – и таких отчаянных и деятельных людей, как Мамбет, можно противопоставить тысячам наших врагов. Своей безрассудной храбростью он один обратит в бегство сотню. Именно такие смельчаки нам и нужны. А тюре оттолкнул его, словно псов натравил на строптивого коня. По-моему, Мамбет находится под влиянием уважаемых, авторитетных людей, если и не под влиянием, то, во всяком случае, опирается на них. Я слышал, что он всегда советуется с учителем Губайдуллой. Надо попытаться приветливыми словами уломать, вернуть Мамбета. Хорошо бы мне самому поговорить с Мамбетом, мы ведь с одной стороны даже родичи…

– Сейчас я доставлю этого старого волка, – встрепенулся адъютант, но Жаханша перебил:

– Нет, не вызывай. Сам поезжай к Губайдулле и скажи ему так: «Жаханша с салемом прислал меня к вам. Борьба мнений, борьба взглядов должна привести к дружбе и единению, а не к вражде и разобщению. Правительство намерено перебраться в Уил, об этом Жаханша просил сообщить вам. Глава правительства желает почтенному, уважаемому народом учителю здравия и многих лет жизни». Вот так и передай. Если между словом зайдет речь о Мамбете, скажи, что я, мол, говорил: «У народа всегда есть свои баловни. А заблуждения, баловство не в счет – лишь бы конь пристал к своему косяку. Мамбет – один из таких баловней».

Каржауов поскакал к Губайдулле.